Десять главных поваров разных национальностей трудились на кухне. Вся кухонная посуда была из чистого серебра, в том числе и чаны-кастрюли на двадцать вёдер, где готовили уху из аршинных стерлядей и кронштадтских ершей.
Гостям предлагались кушанья:
Похлёбка из рябцов с пармезаном и каштанами.
Говяжьи глаза в соусе, называемом "поутру проснувшись".
Гусь в обуви.
Терины с крылами и пуре зелёным.
Сёмга гласированная.
Окуни с ветчиною.
Черепахи.
Чирята с оливками.
Вьюны с фрикандо.
Фазаны с фисташками.
Голубята с раками.
Сладкое мясо ягнячье.
Гателеты из устриц.
Крем жирный, девичий…
Специально для императрицы была изготовлена "бомба а ля Сарданапал", блюдо, изобретённое потёмкинским поваром, – картофелина, начиненная всевозможной дичью. Оно особенно нравилось Екатерине II, хотя вообще она недолюбливала изысканные кушанья, предпочитая всему разварную говядину с солёными огурцами.
После ужина императрица была приглашена на концерт вокальной и инструментальной музыки. Так как она не имела слуха, то просила сидевшего рядом Платона Зубова подавать ей знак, когда надобно хлопать.
Она уехала в два пополуночи.
Когда Екатерина II выходила из залы, послышалось нежное италианское пение под орган: "Здесь царство удовольствий, владычество щедрот твоих; здесь вода, земля и воздух дышат твоей душой. Лишь твоим я благом живу и счастлив. Что в богатстве и почестях, что в великости моей, если мысль тебя не видеть ввергает мой дух в ужас? Стой и не лети, время, и благ наших не лишай нас!.."
– Григорий Александрович, – сказала растроганная императрица, – вы доставили мне живейшую радость… Один бог знает, как я ценю вас, и нет меры моей благодарности…
Потёмкин пал пред ней на колена и с неожиданной для себя, почти старческой слабостию заплакал. Екатерина II вздрогнула. Её острому взгляду в лице этого одноглазого великана, несокрушимого пьяницы, изобретательнейшего гастронома, ненасытного любовника, силача и патологического здоровяка, на мгновение открылись черты немощи и тлена. Странная тень прошла по зале, попризатушив огни, попритишив музыку и рокот толпы. Сказочной, небывшей явью предстали три молодых красавца и великана – гвардейские поручики Григорий и Алексей Орловы и унтер-офицер Потёмкин. На неё прощально дохнуло забытым: веселием молодости, остротой ощущений, самонадеянным чувством вечности жизни. Она наклонилась к Потёмкину, и слёзы потекли из её глаз.
После отъезда царицы празднество возобновилось с новой силой. Только Потёмкин сделался мрачен. Он скоро напился Пьян и несвязно нёс всяческую нелепицу.
5
Светлейший князь сразу по приезде в Питер стал ласкаться к Державину и через двух своих секретарей, Попова и Грибовского, передавал, что хочет с ним познакомиться покороче. А после написания поэтом известных хоров стал вовсе за ним волочиться, желая от него похвальных себе стихов. Он подсылал к Державину Попова, чтобы узнать, чего поэт хотел бы получить. В свой черёд, молодой фаворит Зубов, призвав Державина однажды к себе в кабинет, сказал ему именем государыни, чтобы тот отнюдь бы от Потёмкина ничего не принимал и у него не просил:
– Вы и без него всё будете иметь. Императрица назначит вас быть при себе статс-секретарём по военной части…
Державин в таковых мудреных обстоятельствах не знал, что и делать и на которую сторону искренне предаться.
Вскоре Потёмкин, попросив поэта сочинить описание празднества в Таврическом дворце, пригласил его к себе обедать. Без сомнения, он ожидал великих похвал себе или, лучше сказать, обыкновенной лести. Когда Державин привёз ему поутру своё сочинение, князь принял тетрадь в спальне и, учтиво поблагодарив, дал команду готовить обеденные столы. Но, прочтя рукопись и увидя, что в ней отдана равная с ним честь давним его соперникам – фельдмаршалу Румянцеву и Алексею Орлову, – с бранью выскочил из спальни, приказал подать коляску и ускакал невесть куды.
По дороге домой Державин говорил себе, что князь горяч, да отходчив.
"Ах! – простодушно сокрушался он. – Желал бы я ему всем сердцем благотворить, ежели б дворцовые обстоятельства не препятствовали…"
Последний раз они виделись, когда Потёмкин уезжал в армию. Через Попова князь просил, чтобы Державин открылся, не желает ли чего. Поэт имел втепоры великую во всём нужду. Но, помня запрещение нового фаворита, сказал, что ему ничего не надобно. Потёмкин позвал его в спальню, усадил рядом с собой на софе и, уверив в своём прежнем к нему расположении, кротко и ласково с ним простился.
В пути Потёмкин ощутил умножение телесной слабости. Он ещё храбрился и в Яссах объявил, что отнюдь не заключит мира с турками, если России не будет уступлена Молдавия и Валахия. Но день от дня князь чувствовал себя всё хуже и хуже. Яссы ему так опротивели, что он называл их своим гробом. Наконец в седьмом часу пополуночи 7 октября 1791-го года князь выехал в только отстраивавшийся Николаев. На другой день поутру он сказал сопровождавшим его Попову и племяннице – графине Браницкой:
– Будет теперь. Некуда ехать. Я умираю. Выньте меня из кареты. Я хочу умереть в поле…
Когда его положили на траву, он спросил спирту, намочил им голову и, полежав около часа, стал помаленьку отходить. Зевнув раза три напоследок, он так спокойно умер, как гаснет свеча без малейшего ветра.
Екатерина II несколько дней плакала и не раз повторяла:
– Теперь не на кого опереться… Как можно мне Потёмкина заменить?.. Всё будет не то. Кто мог подумать, что его переживёт Чернышов и другие старики? Да и все теперь, как улитки, станут высовывать головы…
В далёкой Финляндии Суворов откликнулся на эту смерть словами:
– Великий человек и человек великий: велик умом, велик и ростом. Непохож на того высокого французского посла в Лондоне, о котором канцлер Бэкон сказал, что чердак обыкновенно худо меблируют…
Потёмкин оставил после себя немало дворцов, триумфальных арок, воксалов и обелисков. Но главный памятник – в то время, как многие без стыда поносили падшего кумира, – воздвиг на его могиле одой "Водопад" Державин. Только отзвучали "громкие хоры" измаильского празднества, и вдруг погас блеск "павлиний" потёмкинского правления – тьма, пропасть, забвение. Повторилось то, что с такой остротой всегда ощущал поэт: "Сегодня бог, а завтра прах".
Люди неодинаково чувствительны к смерти. Великое множество, большинство проходит свой путь, не задумываясь о неизбежности конца ("не мнит лишь смертный умирать"). Державин принадлежал к тем немногим, кто постоянно, неотступно думал о всепоглощающей смерти – и как раз от полноты ощущения жизни: "Не зрим ли всякий день гробов, седин дряхлеющей вселенной. Не слышим ли в бою часов глас смерти, двери скрып подземной".
Это "двойное зрение" позволило ему в смещении контрастов запечатлеть в оде судьбу "сына счастья и славы" Потёмкина. Давние уже впечатления от карельского водопада Кивач навеяли мысли о стремительном беге времени, о кипении страстей, усмиряемых, а затем и гасимых печалями, старостию, смертью. Поэту представляется исполинская тень Потёмкина: "Но кто там идёт по холмам, глядясь, как месяц, в воды черны?.."
В представлении Державина это был сильный наперсник Екатерины II, который любил стихотворчество и предводительствовал войсками. И хотя к полководческому искусству едва ли имел способность, обладал зато столь замысловатым и решительным умом, что так, как он, никто взвесить силы России не мог. Он усмирил воинственные Крымские Орды и своевольную Сечу запорожцев, населил полуденные степи городами, на Черном море завёл флот и угрожал им Оттоманской Порте. При избаловании его императрицею был такой причудливый и прихотливый вельможа, что в одну минуту желал то кофию, то кислых щей, то фиников, то кислой капусты, то арбуза, то солёных огурцов, так что, командуя армиею, нарочно посылал курьеров вёрст тысячи за две и более за клюквой или костяникой…
И вот: самая память об этом необыкновенном человеке, пред которым трепетали сопредельные державы и изображение которого красавицы носили в медальоне на груди, вдруг оказалась предана забвенью. Жизнь и небытие, слава и безвестность, веселие и смерть, – сдвигая глыбы этих понятий, ищет Державин ответа на вопрос, чем был и чем стал недавний властитель полумира:
Где слава? где великолепье?
Где ты, о сильный человек?
Мафусаила долголетье
Лишь было б сон, лишь тень наш век:
Вся наша жизнь не что иное,
Как лишь мечтание пустое…Иль нет! – тяжёлый некий шар,
На нежном волоске висящий,
В который бурь, громов удар
И молнии небес ярящи
Отвсюду непрестанно бьют
И, ах! зефиры легки рвут.Единый час, одно мгновенье
Удобны царства поразить,
Одно стихиев дуновенье
Гигантов в прах преобразить;
Их ищут места – и не знают:
В пыли героев попирают!
Вблизи неизбежной смерти, забвения и тлена поэт настойчиво повторяет слова о служении правде: "Лишь истина даёт венцы заслугам, кои не увянут; лишь истину поют певцы, которых вечно не престанут греметь перуны сладких лир; лишь праведника свят кумир". Как часто бывает у Державина, трагическое противоречие снимается доверием Природе, её мудрости, её бесконечности. Так клокочущий водопад Кивая становится спокойною рекой Суной. Природа обещает успокоение земных бурь и человеческих страстей.
Да, это река жизни даёт умиротворяющее разрешение, неся свои воды в вечность:
То тихое твоё теченье, –
Где ты сама себе равна.
Мила, быстра и не в стремленье,
И в глубине твоей ясна,
Важна без пены, без порыву,
Полна, велика без разливу,
И, без примеса чуждых вод
Поя златые в нивах бреги,
Великолепный свой ты ход
Вливаешь в светлый сонм Онеги…
Глава седьмая
Скипетр и лира
Ты сам со временем осудишь
Меня за мглистый фимиам;
За правду ж чтить меня ты будешь:
Она любезна всем векам…Державин. Послание к Храповицкому
1
Тринадцатого декабря 1791-го года последовал указ Екатерины II сенату: "Всемилостивейше повелеваем действительному статскому советнику Гавриилу Державину быть при нас у принятия прошений".
После того как генерал-прокурора сената скрипунчика Вяземского разбил паралич, а исполнявший его обязанности Колокольцев своей оплошностью вызвал гнев императрицы, Державину было вменено в обязанность руководить сенатом. Таким образом он соединил в себе власть генерал-прокурора и докладчика. Но ненадолго.
Еженедельные доклады Державина по сенатским мемориям и частые его замечания на них скоро надоели стареющей императрице. "Он со всяким вздором ко мне лезет. Он так нов, что ходит с делами, до меня не принадлежавшими", – жаловалась она Храповицкому.
Особенно наскучили ей два бесконечных дела – сибирского наместника Якобия и банкира Сутерланда.
Генерал-поручик Якобий, бывая по делам службы у Вяземского, начал ухаживать за дочерью его обер-прокурора Рязанова и уже дарил невесту бриллиантами. Но противная Вяземскому партия – графы Безбородко и Воронцов, не желая усиления князя через фаворита государыни Ланского, помешали сватовству. Якобий отъехал в Иркутск и через год невесте отказал. Скрипунчик Вяземский поклялся, что жив не будет, ежели за такую наглую обиду не отомстит. Через несколько месяцев канцелярист Якобия подал донос, в котором возводил на наместника многие вины, где важнейшей было намерение возмутить против России Китай.
Дознание препоручили страшному Шешковскому, кнутобойствовавшему в тайной канцелярии. Вяземский, не мешаясь ни во что открыто, умел так искусно действовать, что весь сенат был на его стороне. Дело было столь огромное, что второй департамент занимался им каждый день в течение семи лет. Державин всё изучил, обследовал и донёс государыне, что решение готово. Она приказала ему доложить и весьма удивилась, когда целая шеренга гайдуков и лакеев внесла ей в кабинет превеликие кипы бумаг. Ознакомившись с короткой, на двух листах запиской Державина и увидя, что Якобий им вчистую обеляется, Екатерина II изъявила сумнение: "Прочитай мне весь экстракт сенатский, начиная с завтра". Слушание сего дела продолжалось четыре месяца, всякий день по два часа, причём императрица не раз выгоняла усердного докладчика вон. А однажды, когда он приехал к ней в бурю, снег и дождь, через камердинера Тюльпина передала:
– Удивляюсь, как такая стужа гортани вам не захватит!
Наконец Державин представил проект указа, оправдывающего Якобия. Екатерина II велела сперва показать его Шешковскому и рекетмейстеру Терскому – не найдут ли они в нём чего неверного. Шешковский, взяв на себя вид важный, таинственный и грозный, начал придираться к мелочам и толковать, что в указе не соблюдена якобы должная справедливость.
– Слушай, Степан Иванович! – сказал ему неустрашимо Державин. – Ты меня не собьёшь с пути и не заставишь осудить невинного. Нет, ты лучше мне скажи, какую и от кого ты имел власть, осуждая Якобия строже, нежели законы дозволяют, и тем совращая сенаторов со стези истинной? И замешал дело так, что несколько лет им занимались и поднесли императрице нерешённым?
Шешковский затрясся, побледнел и замолчал, а хитрый Терский, готовый угождать сильной стороне, тут же сказал, что в указе не находит ничего незаконного, с чем и Шешковский согласился. Якобий был оправдан.
Не в пример сибирскому наместнику банкир Сутерланд был человеком нечистым. Впервые Державин познакомился с его махинациями, когда разбирал жалобу венецианского посланника графа Моценига. Он торговал в России с помощью Сутерланда и через его нечестность потерял до ста двадцати тысяч рублей. С превеликим трудом Державин помирил их, причём Моцениг получил вместо своей претензии лишь одну треть. А вскоре у Сутерланда обнаружилась недостача в два миллиона казённых денег. Он объявил себя банкротом, а после отравился ядом. Державин всё изучил, собрал многочисленные бумаги в тючок и ожидал случая, чтобы поднесть их императрице.
Такой случай наступил после оправдания Якобия.
2
Екатерина II сидела за большим письменным столом в своём кабинете. Изо дня в день занималась она сочинением "Российской истории".
Завидя Державина, императрица сняла очки, встала и бросила на него тот орлиный взгляд, от которого всегда казалась выше своего небольшого роста.
Как обычно, душа её была занята военною славою и замыслами политическими.
– Ты, чай, слышал, что турки вновь вооружаются и усиливаются в пограничных с Россией областях?
– Неужто мало им было Рымника, Измаила и Мачина? – искренне удивился Державин.
– Ах! – не слушая его, продолжала императрица. – Я не умру без того, пока не выгоню турков из Европы, не усмирю гордость Китая и с Индией не осную торговлю… Да-да. Ежели б я правила двести лет, то, конечно, вся Европа подвержена была б российскому скипетру… Что там у тебя?
Увы! Блистательные политические дела о военных приобретениях, о постройке новых городов и выгодах торговли, которые её всего более увеселяли, были в руках прочих статс-секретарей. А у Державина оставалось всё роду неприятного – жалобы на неправосудие, прошения о наградах за заслуги и милостях по бедности.
– Не прикажет ли ваше величество окончить дело Сутерланда?
Екатерина II поморщилась.
– Да где же оно? – наконец соизволила она отозваться.
– Здесь.
– Внеси его сюда и положь на столике. А после обеда в обычный час приезжай и доложи.
Державин исполнил её приказание, откланялся и поехал домой.
Екатерина II погрузилась в чтение русских летописей. Она искала в них оправдания своему царствованию, собственным слабостям, толь часто влиявшим на ход её самодержавного правления. Судьбы князей, междуусобицы и распри, дворские интриги, – всё как будто бы подтверждало это. "Род человеческий, – писала царица, – везде и по вселенной единакие имел страсти, желания, намерения и к достижению употребляя нередко единакие способы…"
Когда императрица отвлеклась наконец от своей рукописи, она обнаружила на столике изрядный тючок. Удивляясь, откудова ему быть, кликнула Попова.
– Что это ещё за бумаги? – встретила она его в чрезвычайном гневе.
Попов сузил свои хитрые татарские глазки:
– Не знаю, государыня. Видел только, что их Державин принёс.
– Державин! – вскричала Екатерина II. – Так он меня ещё хочет столько же мучить, как и якобиевским делом? Нет! Я покажу ему, что он меня за нос не поведёт. Пусть его придёт сюды…
Явившийся в назначенный час Державин попросил додожить о себе; ответили: велено ждать. Наконец от государыни вышел граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин, обер-прокурор синода и известный собиратель старины, открывший впоследствии "Слово о полку Игореве". Он готовил к изданию "Русскую правду" и снабжал Екатерину II материалами по отечественной истории. Противу обыкновения Мусин-Пушкин весьма сухо поклонился поэту. Тот, недоумевая ещё более, проследовал в кабинет и нашёл государыню в ярости: лицо её пылало огнём, скулы тряслись. Тихим, но грозным голосом она молвила:
– Докладывай…
Державин спросил:
– Как? По краткой или пространной записке?
– По краткой.
Он зачал читать, но она, отвернувшись, явила Державину свой грациозный профиль и, видимо, почти не внимала ему.
Державин кончил читать, встал со стула и, унимая раздражение, осведомился:
– Что приказать изволите?
Екатерина II снисходительнее прежнего сказала:
– Я ничего не поняла. Приходи завтра и прочти мне пространную записку.
Срывающимся голосом поэт возразил:
– Не поняли, как отсутствовали мыслями. Давайте, я ещё раз прочту!
Она махнула рукою, пошла от него прочь, но Державин, распалясь, схватил её за конец мантильи. Тогда Екатерина II закричала на самой высокой ноте:
– Попов!!
Тот вылетел из соседней комнаты.
– Побудь ужо здесь, Степан Васильевич. Этот господин, кажется, прибить меня хочет…
На другой день Державин, однако, был принят милостиво. Екатерина II даже извинилась, что вчерась горячо поступила, примолви:
– Ты сам горяч, всё споришь со мною!
– О чём мне, государыня, спорить? – миролюбиво отвечал Державин. – Я лишь читаю, что в деле есть, да и виноват ли я, что толь неприятные вещи должен вам докладывать?
– Ну полно, не серчай, прости меня. Читай, что принёс.
Поэт перечислил, кем сколько казённых денег из кассы Сутерланда забрано. Первым был назван князь Потёмкин, который взял восемьсот тысяч. Указав на то, что он многие надобности имел по службе и нередко издерживал собственные деньги, царица приказала погасить долг за счёт государственного казначейства. Далее шли князь Вяземский, граф Безбородко, вице-канцлер Остерман, Марков и прочие бояре; с иных она приказывала взыскать, других – простить. Среди прочих сумм оказалось и пятнадцать тысяч рублей, выданных Сутерландом некоему стряпчему по делу с графом Моценигом.
– Ваше величество! – пришепеливая, сказал Державин. – Надобно исследовать, куда потрачена сия сумма. Как дело Моценига рассматривал один я, могут подумать, что деньги пошли мне на подкуп…
Помолчав, Екатерина II равнодушно заметила:
– Ну что исследовать? Ведь это за всеми видится.