– Прекрасно! Ну право, прекрасно! – сказал Державин, едва Жихарев кончил чтение. – Да откуда у тебя талант такой? Всё так громко, высоко! Стихи такие плавные и звучные, какие редко встречал я даже у Шихматова!
Жихарев остолбенел и даже подумал, не надсмехаются ли над ним. Но нет, поэт был серьёзен.
– Я с малолетства напитан был чтением Священного писания, книг пророческих и ваших сочинений, – наконец ответил он. – Едва только выучился лепетать, как знал наизусть "Бога", "Вельможу", "Мой истукан", "На смерть князя Мещёрского", "Фелицу"….
– Оставь, пожалуйста, твою трагедию у меня, – с ласковой улыбкой сказал Державин. – Я с удовольствием её прочитаю и скажу своё окончательное мнение…
От этих ободрительных слов юноша почувствовал себя на седьмом небе; у него развязался язык, и он стал говорить о державинских стихах, цитируя многие на память, рассказал о знакомстве с Дмитриевым, распространился и о других московских литераторах, Мерзлякове и Жуковском, которые были Державину почти неизвестны.
Тот слушал Жихарева с видимым удовольствием, а затем пригласил на обед. Домашние его находились уже в большой гостиной, на нижнем этаже. Он представил тотчас же молодого человека своей супруге Дарье Алексеевне:
– Вот, матушка, Степан Петрович Жихарев. Прошу полюбить его: он внук старинного тамбовского моего приятеля… – потом, оборотившись к племянницам, продолжал: – Вам рекомендовать его нечего: сами познакомитесь.
После обеда Державин сел в кресло за дверью гостиной и сразу же задремал. Одна из племянниц, Вера, сказала, что это всегдашняя его привычка.
– А что это за собачка, – спросил Жихарев, – которая торчит у вашего дядюшки из-за пазухи, только жмурит глаза да глотает хлебные катышки из его рук?
– Подарок за доброе дело. К дядюшке ходила за пособием одна бедная старушка. Однажды зимою бедняжка притащилась окоченевшая от холода, получила деньги и ушла. Но потом воротилась и со слезами умоляла дядюшку взять себе её собачку, которая всегда к нему так ласкалась, как будто чувствовала его благодеяние. Дядюшка согласился, но с тем, чтоб старушка получала у него по смерть свою пансион. Только она по дряхлости своей теперь не ходит за ним, а дядюшка заносит к ней пособие сам, во время своих прогулок. С тех пор собачка не оставляет дядюшку ни на минуту, и если она у него не за пазухой, или не рядом с ним на диване, то лает, визжит, мечется по всему дому…
Меж тем Державин проснулся и, погладив Бибишку, начал ходить по комнатам, насупившись и отвесив губы. По-видимому, его совершенно не занимало то, что происходило вокруг. Но, как подметил впоследствии Жихарев, чуть поэт узнавал о какой-либо несправедливости и оказанном кому-либо притеснении или, напротив, о подвиге человеколюбия и добром деле, – тотчас колпак набекрень, глаза начинали сверкать, и Державин превращался в оратора, поборника правды. "Хотя надо сказать, – размышлял молодой человек, – ораторство его не очень красноречиво. Он недостаточно владеет собою: слишком горячится, путается в словах и голос имеет довольно грубый…"
На прощание Державин сказал:
– Милости просим на обед послезавтра. Завтра хотя и праздник, но у нас невесёлый: память по Николаю Александровиче Львове.
Увы, Львов скончался 21 декабря 1803 года, не дожив и до пятидесяти двух лет. "Вот, братец, – горестно писал Державин Капнисту, – уже двое из стихотворческого круга нашего на том свете. Я говорю о Хемницере и Николае Александровиче". Смерть Львова Державин оплакал в стихах "Память другу".
Взамен рассыпавшегося скромного содружества складывалось иное, объединившее питерских староверов в противовес московскому кружку Карамзина. Их возглавил автор "Рассуждения о старом и новом слоге", непримиримый противник нового – в государственной политике, обычаях, языке, литературе адмирал А. С. Шишков. Среди молодых писателей, стремившихся подражать чувствительной и лёгкой речи Карамзина, нашлось несколько таких, которые уродовали литературную речь нелепыми галлицизмами. Свой главный удар Шишков нанёс низкопоклонству перед иноземной, французской модой.
2
"Какое знание можем мы иметь в природном языке своём, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее, нежели своим и даже до того заражаются к ним пристрастием, что не токмо не стыдятся не знать оного, но ещё многие из них сим постыднейшим из всех невежеством, как бы некоторым украшающих их достоинством, хвастают и величаются".
"Всё то, что собственно наше, стало становиться в глазах наших худо и презренно. Французы учат нас всему: как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться и давке как сморкаться и кашлять. Мы без знания языка их почитаем себя невеждами и дураками. Пишем друг к другу по-французски. Благородные девицы стыдятся спеть русскую песню. Мы кликнули клич, кто из французов, какого бы роду, звания и состояния он ни был, хочет за дорогую плату, сопряжённую с великим уважением и доверенностию, принять на себя попечение о воспитании наших детей. Явились их престрашные толпы; стали нас брить, стричь, чесать. Научили нас удивляться всему тому, что они делают, презирать благочестивые нравы предков наших и насмехаться над всеми их мнениями и делами. Одним словом, они запрягли нас в колесницу, сели в оную и торжественно управляют нами, а мы их возим с гордостью, и те у нас в посмеянии, которые не спешат отличать себя честию возить их. Не могли они истребить в нас свойственного нам духа храбрости; но и тот не защищает нас от них: мы учителей своих побеждаем оружием; а они победителей своих побеждают комедиями, романами, пудрою, гребёнками. От сего-то между прочими вещами родилось в нас и презрение к славянскому языку".
Нетрудно увидеть, сколь истинны были эти и другие остроумные рассуждения Шишкова, иные из которых напоминают цитаты из "Горя от ума" Грибоедова. Сам Шишков прекрасно владел несколькими языками, издал ряд книг по военной специальности, в том числе морской словарь, писал неплохие стихи, много сил отдал изучению древнерусской литературы, в частности, перевёл и подробно прокомментировал "Слово о полку Игореве".
Но, ополчась противу всего иноземного, Шишков был односторонен и в своей прямолинейности доходил до абсурда. Не пощадил он и Карамзина. Карамзина, кумира читающей публики, писателя, автора "Бедной Лизы" и других произведений, свежий и гибкий язык которых был главной причиною успеха!
Россия речью той пленилась
И, с новой грамотой в руке,
Читать и мыслить приучилась
На карамзинском языке… –
восторженно писал позднее князь П. А. Вяземский. Карамзин постарался очистить язык от славянизмов и церковной лексики и ввёл множество новых слов, им счастливо придуманных. Таковы, например: влияние, обстоятельство, развитие, утончённый, переворот, трогательно, занимательно, промышленность, будущность, носильщик, оттенок, потребность, усовершенствовать… Все эти карамзинские "выдумки" остались и удержались, как и принявшие русское "подданство" французские слова: сцена, эпоха, гармония, катастрофа, процесс, серьёзный, моральный… Впрочем, и он порой излишне увлекался французским изяществом, и тогда появлялось что-нибудь вроде "элеганс".
Трактат Шишкова "Рассуждения о старом и новом слоге" вызвал тотчас волнения в литературном мире. В ответ посыпались колкие эпиграммы на адмирала и его приверженцев.
Шишков изливал своё негодование Державину.
– Что пишет ваш Карамзин! "Всё народное ничто перед человеческим". Каково? А вот ещё: "Надо быть людьми, а не славянами". Точно славяне не люди!
Тёмно-карие, живые глаза адмирала метали молнии из-под нависших бровей. "Нет, словно две корабельные пушки мечут из люков ядра", – подумалось Державину.
– Нет-нет! Вы только поглядите! – бледное лицо адмирала тронул нездоровый, воспалённый румянец, седые с желтизной волосы растрепались. – В славянской речи Карамзин отвергает всё с порога, а язык великого Ломоносова кажется ему диким и варварским!..
Они прогуливались по большой, в два света галерее, в доме Державина на Фонтанке. В то время оба уже дружили, сблизившись как сочлены по Российской академии, к которой Шишков, будучи гораздо моложе своего собеседника, принадлежал только с 1796-го года. Державин горячо поддерживал Шишкова во многих его воззрениях: не соглашался с новой государственной политикой, не принимал искалеченного новизной языка и произведений молодых галломанов. Но Карамзина по-прежнему чтил высоко.
– Вы знаете, Александр Семёнович, что я не грамматик, – уклончиво отвечал он разгорячённому адмиралу, – и о всех тонкостях языка судить не могу. И всё же сдаётся мне, что некоторые рассуждения ваши пристрастны. И как раз те, где вы ругаете Карамзина. Иное дело – подражатели его. Эти мальчишки, выказывая свои таланты, силятся проповедовать правила, которых следствия опасны. Они всё принимают легкомысленно и ищут только блестящего. Мудрость же заключается в средине крайностей…
– А как же мне, по-вашему, поступить с этими мальчишками? – сквозь зубы процедил Шишков. – Написать возражение и жестоко отделать их?
– Не советую! – быстро отозвался Державин. – Спомните книгу премудрости Иисуса Сирака: "Дунь на искру – разгорится, а плюнь, так погаснет".
Он прекрасно понимал, что Шишков им недоволен, но скрывать своего уважения, более того – восхищения Карамзиным не собирался. Никогда Державин не только не ощущал к талантливым людям ни зависти, ни злобы, но даже не понимал, как возможно сие гадкое чувство. Впрочем, и Шишковым в его полемике руководили намерения самые чистые: не личное нерасположение к Карамзину, а только несходство в мнениях и образе воззрения на свойства русского языка.
– Кто ожидается сегодня на нашем собрании? – сглаживая неловкость от возникшего молчания, спросил Державин.
Шишков давно уже толковал ему о пользе, какую бы принесли русской словесности литературные вечера, в которые допускались бы и молодые поэты для чтения своих произведений. Он предложил Державину установить такие вечера, хотя по одному разу в неделю. Старый поэт обрадовался этой идее, и они провели уже несколько таких собраний.
– Обычные наши друзья… – остывая, кротко уже отвечал адмирал. – А из молодых Шулепников…
– И ещё один талантливый юноша! – подхватил Державин. – Жихарев. Привёз из Москвы славную трагедию "Артабан"…
Он был рад, что не совсем приятный разговор позади, что в аванзале уже слышны голоса первых гостей, что можно отдаться покойному сидению в креслах и слушанию литературных новинок.
Появился князь Сергей Александрович Ширинский-Шихматов, моряк маленького росточку, но необыкновенно благообразный, известный своими громкими одами. За ним – давний приятель Державина Александр Семёнович Хвостов, поэт, переводчик и дипломат, украшенный боевым "Георгием" за участие во второй турецкой войне; сенатор и переводчик Фенелонова "Телемаха" Иван Семёнович Захаров; толстый, пухлый Пётр Матвеевич Карабанов, высокопарно переводивший французских поэтов XVIII века; князь Дмитрий Петрович Горчаков, прославившийся колкими сатирами; юный Жихарев. Позже всех приехал в сопровождении Михаила Сергеевича Шулепникова тучнеющий круглолицый Крылов.
Сначала говорили о событиях военных. Сбылось пророчество великого Суворова: Бонапарт, овладев Веною, принудил Австрию к уничижительному миру; вскоре он напал на прусские войска и, прежде чем они успели соединиться, разбил их и без сопротивления вступил в Берлин. Его появление вблизи русских границ понудило Александра I возобновить войну с счастливым завоевателем.
Новый, 1807 год ознаменовался кровавыми баталиями. 27 января у Прейсши-Эйлау русская армия в отсутствие заблудившегося в метель своего начальника – Беннигсена отбила все атаки французов, а затем князь Багратион, взяв на себя командование корпусом, бросил его в наступление. Только ночь развела соперников.
Долго рассуждали старики о кровопролитии при Эйлау и о последствиях, какие от русской победы произойти могут. Наконец по слову Державина приступили к делу.
– Начнём с молодёжи, – сказал Хвостов, – у кого что есть, господа?
Жихарев, уже не смевший читать своего "Артабана", коего жестоко и справедливо раскритиковал знаменитый актёр Дмитриевский, поспешил ответить, что ничего с собой не взял.
– Так не знаете ли чего наизусть? – смеясь, продолжал Хвостов. – Как же это вы идёте на сражение безо всякого оружия?
Шулепников отвечал, что может прочитать стихи свои к "Трубочке".
– Ну хоть к "Трубочке"! – подхватил Захаров, меценат Щулепникова. – Стишки очень хорошие…
Молодой поэт подвинулся к столу, прочитал десятка три куплетов, но не произвёл никакого впечатления на слушателей.
– Пахнет табачным дымом, – насмешливо шепнул толстый Карабанов Хвостову.
Державин, видя, что на молодёжь покамест надеяться нечего, вынул из кармана стихи свои "Гимн кротости", написанные ещё в 1801 году, на коронацию Александра I, и заставил читать Жихарева, к которому всё более благоволил.
Ты не тщеславна, не спесива,
Приятельница тихих Муз,
Приветлива и молчалива;
Во всём умеренность – твой вкус;
Язык и взгляд твой не обидел
Нигде, никак и никого:
О! если б я тебя не видел,
Не написал бы я сего…
Стихи не из самых лучших, но все присутствующие были или казались в восторге. Затем собравшиеся пристали к Крылову, чтоб он прочёл что-нибудь. Долго отнекивался тот, а затем разрешился баснею из Лафонтена "Смерть и дровосек". Он немало взял, переправляя, басен у чужих – Лафонтена, Фёдра, Эзопа и даже из индийского эпоса. Но под его пером они волшебно преображались в новые, чисто национальные создания. В нарядной галерее дохнуло деревенской Россией, прозвучали жалобы закрепощённого народа:
…Притом жена и дети,
А там боярщина, подушные, оброк,
И выдался ль когда на свете
Хотя один мне радостный денёк?
Русской мудростию была напитана и афористичная концовка:
Что как на свете жить не тошно,
А умирать ещё тошней.
Концовка эта сочнее, богаче лафонтеновской: "Plutot souffrir, que mourir".
Казалось, после Крылова никому не следовало бы отважиться на чтение стихов, каковы бы они ни были. Однако Карабанов вызвался познакомить всех с своей лирической песнью на манифест императора о милиции, формировавшейся в подкрепление армии для обеспечения внутренней безопасности. Читал он внятно, но так протяжно, монотонно и вяло, что всех начала одолевать дремота. "Так читал я псалтырь по дедушке", – подумал Жихарев. Его плеча коснулся Шулепников.
– А знаете ли вы, – шепнул он, – стихи графа Дмитрия Ивановича Хвостова, которые он в порыве негодования за какое-то сатирическое замечание, сделанное ему Крыловым, написал на него?..
– Нет, не слыхал, – отозвался Жихарев.
– Ну, так я вам прочитаю. Не потому, что они заслуживают внимания, а только для того, чтобы дать вам понятие о сатирическом таланте графа.
Жихарев уже в Москве наслушался насмешек над сим неуклюжим пиитом и приготовился к новому анекдоту.
– Всего забавнее то, – пошептом продолжал Шулепников, – что граф выдавал эти стихи за сочинение неизвестного ему остряка и распускал их с видом сожаления. Дескать, есть же на свете люди, которые имеют несчастную склонность язвить таланты вздорными, хотя и очень остроумными, эпиграммами. Да вот эти стишки:
Небритый и нечёсаный,
Взвалившись на диван,
Как будто неотёсанный
Какой-нибудь чурбан,
Лежит совсем разбросанный,
Зоил Крылов Иван:
Объелся он иль пьян?
Крылов тотчас угадал стихокропателя. "В какую хочешь нарядись кожу, мой милый, а ушка не спрячешь", – сказал он и отметил Хвостову. Как? Как только в состоянии мстить умный и добрый Крылов. Под предлогом прослушать какие-то новые стихи графа напросился к нему на обед, ел за троих и после обеда, когда наш пиит, пригласив гостя в кабинет, начал читать свои вирши, без церемонии повалился на диван, заснул и проспал до позднего вечера…
Едва Шулепников закончил свою историю, и впрямь развеселившую молодого москвича, как Шишков торжественно объявил, что приглашает Шихматова познакомить всех с сочинённой им недавно поэмой в трёх песнях "Пожарский, Минин и Гермоген".
– Я не собираюсь отговариваться, – простодушно отозвался князь Шихматов. – Я написал свою поэму не для того, чтоб оставлять её в портфеле, и рад таким слушателям.
Развернув тетрадь, он приготовился было к чтению, но Шишков не дал ему разинуть рта. Выхватил тетрадь и сам начал декламировать – внятно, правильно и с необыкновенным одушевлением:
Отдайте жизнь, сыны России,
Полмёртвой матери своей;
Обрушьте на враждебны выи
Ярем, носящийся над ней…
Он же с жаром высказался о достоинствах поэмы своего любимца:
– Стихи хороши, звучны и сильны! И всё оттого, что автор взял в пример высокие образцы славянского красноречия! В нашей древней литературе так много искусных сцен, описаний, повествований. Но новейшие писатели читают вместо них иностранные сочинения. Следовательно, и слог их не может быть хорош!..
Державин слушал его и согласно кивал головой: как и Шишков, он не чувствовал ходульности, напыщенности, архаичности шихматовского слога. Блюдя чистоту российской словесности, питербурхские староверы стремились почти насильно втащить в новый век прежние, обветшавшие и повапленные правила. Но они же призывали к высокому, гражданственно-патриотическому пафосу в поэзии, который затем усвоили, придав ему иное, демократическое содержание А. С. Грибоедов, П. И. Катенин, В. Ф. Раевский и близкий им В. К. Кюхельбекер.
Из этих собраний в доме Державина в 1811 году родилась "Беседа любителей русского слова". Карамзинисты – В. А. Жуковский и П. А. Вяземский ответили с запозданием, учредив в 1815 году другое общество – "Арзамас".
В спорах о литературе и языке обе стороны были правы, обе участвовали в живом развитии словесности. В истории литературы и русской общественной мысли значение "Арзамаса" нередко преувеличивают, как преувеличивают его влияние на юного Пушкина. "Арзамас" просуществовал чуть более трёх лет, а Пушкин был арзамасцем всего год с небольшим. Куда более заметна роль в "Арзамасе" его дяди, который был там старостой. В уста Василия Львовича Пушкина, автора шуточной поэмы "Опасный сосед", староверы вложили стихотворное восклицание, надолго к нему прилипшее: "Я – в Париже! Я начал жить, а не дышать".