Толпа ахнула, как один человек, и подалась вперед, невероятно сжав Тихомирова. Он крепко закашлялся, но не мог даже вытащить из кармана носовой платок, чтобы утереть мокроту. Его била тяжелая дрожь.
Смерть, очевидно, настигла Кибальчича мгновенно. Его тело, сделав несколько слабых поворотов в воздухе, вскоре повисло без всяких движений и конвульсий.
Вторым был повешен Михайлов. При этом произошло непредвиденное. Фролов был или пьян, или неловок. Когда он выбил подставку, веревка оборвалась – и преступник упал на ноги. Палач снова повторил экзекуцию – веревка отвязалась, и Михайлов грохнулся на эшафот плашмя. Фролов – единственный в России заплечных дел мастер! – в третий раз вздернул Михайлова – и снова неудача. Веревка развязалась, и несчастный только дергался, сидя на эшафоте. Пришлось помощникам, когда Михайлов был повешен в четвертый раз, несколько минут придерживать его тело, чтобы наступила смерть.
Тихомиров плакал, не страшась, что кто-то заподозрит его в сочувствии к цареубийцам. "Слава Богу, – шептал он, – Соне повезло!" Она словно сорвалась со скамьи, выдернутой палачом, и вскоре повисла, не подавая признаков жизни, рядом с телами Кибальчича и Михайлова.
Очевидно, Фролов сам был потрясен неудачей с Михайловым. Он так дурно надел петлю Желябову – высоко, близко к подбородку, – что никак не наступала агония. Пришлось Желябова спустить и, завязав крепче, снова предоставить смертника его ужасной участи.
Худой остролицый старик чиновник в форменной фуражке, с редкой чахоточной бороденкой, быстро проговорил:
– Когда Николай Палкин вешал декабристов, случилась та же история! Пестель и Каховский были повешены. Но Рылеев, Муравьев и Бестужев – все трое! – выскользнули из петли и упали на ребро опрокинутой скамейки. Все больно ушиблись. Муравьев тогда со вздохом заметил: "И этого у нас не умеют сделать!"
Тихомиров искоса взглянул на него: уж не провокатор ли, каковых предостаточно развелось в Питере, и резко отвернулся, вновь устремив взгляд на эшафот.
Когда дошло до Рысакова, тот пытался сопротивляться, не желал взойти на скамейку, а потом, когда Фролов хотел столкнуть его, в течение нескольких минут не давался, цепляясь за скамейку ногами. Помощники кинулись палачу на подмогу, выдергивая скамейку, а Фролов сильно толкнул Рысакова в спину. Тело, сделав несколько оборотов, повисло рядом с трупами Желябова и других казненных.
Дело кончилось. Фролов с подручными сошел с эшафота и встал у лестницы. Барабаны перестали выбивать дробь. Начался шумный говор толпы. Едва ли не каждый пытался рассказать о своем впечатлении. К эшафоту подъехали с тылу две ломовые телеги, покрытые брезентом. Трупы казненных висели не более двадцати минут. Затем на эшафот внесли пять черных гробов и помощники палача поставили по гробу под каждое тело. Появился военный врач, который в присутствии двух членов прокуратуры засвидетельствовал смерть казненных. Затем гробы были помещены на телеги и под сильным конвоем увезены, как оказалось, на станцию железной дороги, откуда паровик потащил страшный груз на Преображенское кладбище.
С иссиня-бледным лицом заплечных дел мастер Фролов сел в фургон тюремного ведомства. Конные жандармы и казаки, образовав летучую цепь, обвивали плац и прилегающие улицы, не допуская никого к эшафоту. Впрочем, привилегированные зрители кучкой толпились возле виселицы, желая удовлетворить свое суеверие – добыть на счастье кусок веревки повешенного.
"Нет! Теперь только месть! Только месть! – думал Тихомиров, не помня себя. – Отец убит, но теперь за ним последует его сын!.."
6
Блиндированная императорская карета под плотным конвоем лейб-казаков медленно двигалась сквозь толпу к Варшавскому вокзалу.
– Скорее в Гатчину… К семье… К Минни… – шептал Александр Александрович. – Прочь из Петербурга!..
Помимо жандармов и полицейских его охраняла теперь Священная дружина во главе с Боби Шуваловым и графом Воронцовым-Дашковым, созданная по предложению какого-то киевского инженера-путейца Витте. В толпе от Аничкова дворца и до вокзала стояли ее люди. Государь увидел юношу в студенческой фуражке – тот вскарабкался на уличный фонарь, и инстинктивно отшатнулся от оконца кареты. Но тут же успокоил себя: молодого человека окружали жандармы. Вися над толпой, он декламировал, протянув руку к карете императора:
В надежде славы и добра
Гляжу вперед я без боязни:
Начало славных дел Петра
Мрачили мятежи и казни…
Но вот по толпе прошла рябь: какой-то высокий, худой господин отбивался от наседавших на него жандармов; шапка его упала на мостовую, и длинные желтые волосы рассыпались по плечам. Два жандарма били его плашмя ножнами от шашек; третий вырывал револьвер. Александр Александрович бессильно откинулся на сиденье.
Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен…
Приехав в Гатчину, император никак не мог обрести душевное равновесие. Ни игра с детьми, ни нежность Минни не спасали от мучительных воспоминаний. Перед глазами неотвязно стояла картина: окровавленное и обезноженное тело отца, с уходом которого из жизни все бремя ответственности за судьбы России легло на его плечи.
Сославшись на головную боль, Александр Александрович заперся в маленькой спальне.
Россия… Огромная – от Варшавы до Петропавловска-на-Камчатке, от Гельсингфорса до Эривани – страна с семидесятимиллионным населением простиралась, подчиняясь единственно спасительному державному началу. Но как и в какой степени? Многомиллионное крестьянство, освобожденное батюшкой, стало ли оно счастливее? Не оказалось ли это здоровое тело России лишенным защитных покровов и открытым для революционных эпидемий? Да, чаще всего крестьяне сами ловят злоумышленников и передают их в руки полиции. Ведь эти длинноволосые недоросли и стриженые девицы не знают народа и его нужд. Они вышли из лакейских, семинарий, казарм, мелких усадеб. Фанатики, которым плевать на великую Россию и ее коренные нужды, на народ, на государство. Все, что складывалось столетиями, они готовы пустить по ветру в один день. А что они могут предложить взамен? Пустые химеры!..
Государь вспомнил книжку маркиза де Кюстина "Россия в 1839", которая вышла в Париже. Прочитав ее, поэт Жуковский назвал автора "собакой". Но кое-что зловещее де Кюстин подметил. Маркиз писал, что России страшны не Пугачевы, устраивавшие бунты, а Пугачевы, которые закончат университет. Здесь француз как в воду глядел: именно студенты будоражат и мутят простой народ. Теперь, когда бедняки из деревни валом валят в город и становятся фабричными, они легче всего поддаются агитации смутьянов. Общество недовольно правительством. Казна пуста. Россия переживает разруху и финансовые бедствия, вызванные последней войной, оплаченной более чем двумястами тысяч русских жизней. Не много ли? Не дорога ли плата за Болгарию?
И опять, и опять мысли об отце. Гибель папá, хладнокровно и методично выслеженного, а затем и убитого злодеями, говорит о существовании мощной тайной организации, которая не остановится ни перед чем, чтобы продолжить кровавый террор.
Император тяжело опустился на колени перед киотом – образок Святой Троицы, подаренный Анной Федоровной Тютчевой, Иисус Сладчайший, Матерь Божия – и принялся горячо молиться:
– О, Пресвятая Дево Мати Господа, Царице Небесе и земли! Вонми многоболезненному воздыханию души нашея, призри с высоты святыя Твоея на нас, с верою и любовию поклоняющихся пречистому образу Твоему. Се бо грехми погружаемии и скорбьми обуреваемии, взирая на Твой образ, яко живей Ти сущей с нами, приносим смиренныя моления наша…
Он молился и плакал, плакал, пока не стало на душе легче. Вечером, отвечая на письмо Победоносцева, Александр II скорбно заключал:
"Ужасный, страшный год приходит к концу, начинается новый, а что ожидает нас впереди? Так отчаянно тяжело бывает по временам, что если бы я не верил в Бога и в Его неограниченную милость, конечно, не оставалось бы ничего другого, как пустить себе пулю в лоб. Но я не малодушен, а главное, верю в Бога и верю, что настанут наконец счастливые дни и для нашей дорогой России…
Часто, очень часто вспоминаю я слова Святого Евангелия: "Да не смущается сердце ваше, веруйте в Бога и в Мя веруйте…"
Гатчина 1881 г.
31 декабря".
Глава седьмая
Гатчинский затворник
1
Имя Гатчина восходит к славянскому Хотчина – названию селения, которое упоминается в писцовой книге Великого Новгорода уже в XV веке.
В 1712 году Петр Великий подарил Гатчинскую мызу своей сестре Наталье Алексеевне, после смерти которой усадьба переменила нескольких владельцев, пока наконец не была куплена Екатериной II. Она подарила Гатчину своему фавориту и организатору дворцового переворота Григорию Орлову, который и построил в своем поместье ныне существующий дворец.
Центральный, прямоугольный в плане, трехэтажный корпус дворца связывался дугообразными крыльями со служебными флигелями. По углам возвышались две симметрично расположенные пятигранные башни; на правой куранты отбивали часы, на левой, северной, был установлен громоотвод.
Итальянец Растрелли, а затем его соотечественник Ринальди, достраивавший дворец, добились гармонического единства строгого и лаконичного по своему облику здания и паркового пейзажа.
Одетый камнем дворец как бы слился с местностью. Он поднимался над прозрачными, холодными от множества ключей озерами и речками, то пенистыми в своих порогах, то зеркальными в омутах, над каменоломнями по их берегам, над великолепным парком. Из дворца, построенного на возвышенном месте, открывался дивный вид на леса и далекие поля, которые замыкала на горизонте Дудергофская возвышенность. В северной части парк переходил в обширный лесной массив, уже при Орлове превращенный в охотничий заповедник – Зверинец.
В 1783 году Екатерина Великая выкупила у Орловых Гатчину и подарила ее наследнику престола Павлу Петровичу, который только после восшествия на престол занялся перестройкой дворца, впрочем не нанесшей ущерба замыслам великих итальянцев. Новый государь намеревался воздвигнуть в Гатчине грандиозное сооружение, для чего пригласил Баженова. Но этот замысел был воплощён не в Гатчине, а в Петербурге, где вырос Инженерный, или Михайловский, замок. Затворившись в Гатчине, Павел сделал ее своей штаб-квартирой, центром, в котором русская армия перелопачивалась на прусский лад.
До переезда в Петербург, незадолго до своей гибели в Михайловском замке, Павел I оказался первым гатчинским затворником, хорошо помнившим, как кончил его отец Петр Федорович, убитый заговорщиками.
Князь Кропоткин, будучи камер-пажом Александра II, наблюдая за наследником, не раз говорил себе: "Он так напоминает лицом и сознанием своего величия Павла Первого! Если Александр Александрович когда-нибудь вступит на престол, то будет другим Павлом Первым в Гатчине и примет такую же смерть от своих придворных, как и прадед его…"
Павел Петрович превратил Гатчинский дворец воистину в вобановскую крепость, с рвами и сторожевыми башнями, откуда потайные лестницы вели в царский кабинет. В кабинете имелся люк, через который можно было неожиданно сбросить врага в воду – на острые камни внизу, и существовали тайные лестницы, спускающиеся в глубокие казематы и в подземный проход, ведущий к озеру.
С тех весьма досточтимых времен Гатчина, где не желали жить ни Николай I, ни Александр II, можно сказать, поросла травой забвенья. Правда, в нескольких местах сохранились допотопные будки, возле которых стояли городовые, вооруженные алебардами. Но и они, оставив свое грозное оружие, отлучались на приработки, выступая уже в роли дворников на ближних дачах. Министру двора графу Воронцову-Дашкову предстояло в кратчайший срок навести новые порядки по охране царской резиденции.
Были восстановлены защитные сооружения, построенные при Павле I, и созданы новые, современные. Александр III приказал установить в подземельях автоматические электрические приборы, чтобы революционеры не могли произвести подкопы. Такими же приборами были снабжены подземные галереи, которые были вырыты вокруг Аничкова дворца. Все лица, появлявшиеся в Большом Гатчинском дворце, не исключая гофмаршала Грота, должны были иметь при себе удостоверение с фотографической карточкой.
Старый учитель императора Победоносцев письменно назидал:
"Ради Бога, примите во внимание нижеследующее: 1) Когда собираетесь ко сну, извольте запирать за собою дверь – не только в спальне, но и во всех следующих комнатах, вплоть до входной. Доверенный человек должен внимательно смотреть за замками и наблюдать, чтобы внутренние задвижки у створчатых дверей были задвинуты. 2) Непременно наблюдать каждый вечер, перед сном, целы ли проводники звонков. Их легко можно подрезать. 3) Наблюдать каждый вечер, осматривая под мебелью, все ли в порядке. 4) Один из Ваших адъютантов должен бы был ночевать вблизи от Вас, в этих же комнатах. 5) Все ли надежны люди, состоящие при Вашем Величестве? Если кто-нибудь был хоть немного сомнителен, можно найти предлог удалить его…"
– Я не боялся турецких пуль и вот должен прятаться от революционного подполья в своей стране, – сердился Александр Александрович.
– Ваше величество! – отвечал Воронцов-Дашков. – Россия не должна подвергаться опасности потерять двух государей в течение одного года…
Впрочем, не обошлось и без переборов. Помощник гофмаршала генерал Аничков обошел владельцев дач и объявил о высочайшем повелении заколотить все калитки, отделявшие дачи от Приоратского парка. Однако когда Воронцов-Дашков докладывал государю о принятых мерах и речь зашла о калитках, тот возразил, что не желает стеснять жителей и дачников, добавив с улыбкой:
– Неужели же им удобнее будет лазить через забор!..
И все же меры принимались небезосновательно. Когда государю в Гатчинском дворце приготовили ванну и он еще не успел в нее сесть, камердинер, мерявший температуру воды, обнаружил в ванне яд. Крамола лезла во все щели. Пришлось выслать француженку-модистку мадемуазель Теодор, которая шила белье наследнику. В карман рубашки она подсунула письмо с угрозами в адрес государя. Снова появились прокламации, саперы у Каменного моста нашли мину, которую революционеры готовились взорвать, когда император должен был ехать из Петербурга в Царское Село. Пожар террора погас, но угли его еще тлели…
Поселившись в Гатчинском дворце, Александр III отказался занимать роскошные покои бельэтажа, украшенные золоченой мебелью, с превосходной резьбой в стиле Людовика XVI, с яркими штофными малиновыми и голубыми обивками, великолепными люстрами с рубиновыми и бирюзовыми вазами на стержнях, отражавшимися в узких, обведенных золоченым резным багетом зеркалах. Государь поселился в антресолях дворца, в тесных и мрачных комнатах, где всюду почти касался головой потолка. Очевидно, Александр Александрович, как истинно русский человек, на манер православного купечества любил жару, духоту и тесноту. Комнаты были обращены окнами частью в Собственный сад, частью – в Голландский. В них можно было пройти либо по двум винтовым лестницам, либо по коридору, ведущему от великолепной Мраморной лестницы, открывающей парадные покои. Он приказал украсить комнаты картинами любимых художников – Поленова, Боголюбова, Зичи, которым оказывал особое покровительство. Александр III вообще предпочитал русских живописцев западным и принимал лишь искусство здоровое и понятное. Когда государь оказался в художественном отделе французской выставки, то, едва окинув взглядом декадентские полотна, где не было ни природы, ни моря, ни гор, ни солнца, ни цветов, ни уличных видов, ни батальных сцен, а только вытянутые почти на один манер женские фигуры, совершенно нагие, с вывернутыми лядвиями и истощенными лицами, – он отвернулся от них со словами:
– Смотреть невозможно! Даже изжога берет…
В отличие от скромных помещений дворца, где разместился император с семьей, несколько по-другому выглядели комнаты для приемов, располагавшиеся вдоль Китайской галереи с окнами на Голландский сад. Здесь государь повелел поставить из Таврического дворца и дворцовых складов мебель XVIII века, в том числе и вышедшую из мастерской Давида Рентгена, бронзу лучших французских мастеров – часы, канделябры, вазы. Однако все это было рассчитано на гостей. Дворцовую роскошь Александр III терпел лишь по необходимости, как показную, искал же всегда совсем иной обстановки – скромной, покойной, уютной.