Ждать пришлось недолго, в гостиную вошел хозяин. Теперь Кондрат Кузьмич был уже совсем старик за шестьдесят лет, маленьк>о>го роста, коренастый, с коротко обстриженной седой головою, с упрямым выпу>к>лым лбом, густыми бровями над маленькими, неопределенного цвета глазами. У него был широкий, как-то четырехугольный нос, выдающийся подбородок. На гла>д>ко выбритом, лоснящемся лице две-три бородавки. Одним словом, он был некр>а>сив, и если в юности казался букой, то теперь уже совсем имел вид неприветл>и>вого и злого старика.>
На нем был надет длиннополый потертый сюртук, его толстые щеки подпирал высочайший туго накрахмаленный воротничок с острыми, выступающими чуть ли не до половины щек углами, одним словом, так называемый "фатермердер". Шея была обмотана длинным черным фуляром, в петличке сюртука красовалась Владимирская ленточка.
Кондрат Кузьмич вошел в гостиную спокойным шагом, крепко ступая своими короткими ногами, с изумлением взглянул на незнакомого гостя, вставшего ему навстречу, и проговорил несколько глухим голосом:
- По какому делу пожаловали, сударь? Чем могу служить? Прошу - присядьте…
Он указал на кресло, сам сел в другое, вынул из кармана большую круглую табакерку, открыл ее, привычным движением всадил в обе ноздри щепотку табаку. Затем вытерся клетчатым фуляровым платком и склонил голову, выставив вперед правое ухо, на левое он плохо слышал.
Борис Сергеевич назвал себя. Прыгунов поднял голову, зорко взглянул на гостя своими маленькими глазками и сказал:
- Радуюсь чести видеть вас, сударь, довольно наслышан… И еще батюшку вашего покойного и матушку в молодости видать приходилось… Только не знал я, что вы в Москве жительствуете, не знал я этого.
И он запнулся.
- Я из Сибири, - сказал Борис Сергеевич, - только что приехал…
- Так-с, так-с! - проговорил Прыгунов. - Чем могу служить?
- Мне о вас много говорили… Мне бы хотелось попросить вашего совета и указаний по поводу одного, как вам сказать, одного очень деликатного дела…
Кондрат Кузьмич опять выставил вперед правое ухо.
- Рекомендоваться и восхвалять себя не стану, - сказал он, - всякие дела перебывали у меня в руках. Изложите мне ваше дело, государь мой, если я могу что - возьмусь, ежели нет, так прямо и заявлю вам… И во всяком разе, что бы вы ни изволили мне сообщить, смею вас уверить - это останется между нами.
Он поднялся с кресла, запер обе двери в гостиную, снова набил себе нос табаком, уселся и проговорил:
- Извольте излагать дело - я слушаю…
Борис Сергеевич изложил ему дело. Выслушав все, Прыгунов задумался.
- Да-с, государь мой, с первого-то раза трудненько кажется, никаких нитей, не за что уцепиться… Надо будет подумать.
- Да вы свободны, Кондрат Кузьмич? - спросил Борис Сергеевич.
- Свободен, свободен…
- Я оттого спрашиваю, что полагаю - прежде всего, если вы только возьметесь за это дело, вам придется съездить в Петербург…
- Не знаю, быть может, подумаю, подумаю и ответ вам дам.
- Когда же? Я должен спешить в деревню…
- Да и поезжайте с Богом. Вот я запишу адрес и затем письменно буду сноситься с вами. Столько лет лежало дело, так спешить-то куда?
- Значит, вы беретесь?
- Еще не знаю, соображу, подумаю… Отчего не попробовать! Попробовать можно, только выйдет ли толк…
- Расходами не стесняйтесь, - сказал Борис Сергеевич.
- Лишнего не истрачу.
- Сколько же вам на первый случай оставить?
Кондрат Кузьмич усмехнулся.
- А я почем знаю, государь мой! Такое дело - может, и копейки не придется истратить, а может, и тысячку, и другую, и третью…
- Ну, так вот возьмите и тысячку, и другую, и третью, - сказал Борис Сергеевич, вынул портфель, отсчитал три тысячи и положил их перед Прыгуновым.
Кондрат Кузьмич встал с кресла, вышел в соседнюю комнату, затем вернулся с чернильницей, гусиным пером и листом бумаги. Он аккуратно пересчитал деньги, написал расписку в их получении и подал ее Борису Сергеевичу.
- Зачем это? - сказал тот.
- А как же-с иначе: получаю деньги - выдаю расписку.
Они обо всем условились, и Борис Сергеевич уехал.
XXVI. СУПРУГИ
Прыгунов проводил гостя до калитки, возвратился в гостиную и перед столиком, на котором оставил три тысячи, застал маленькую и сухонькую, с длинным острым носом старушку, ту самую, которая выглянула из двери, когда в гостиной сидел Борис Сергеевич. Это была жена Прыгунова, Олимпиада Петровна.
Она с изумлением и в то же время с видимым удовольствием глядела на деньги, осторожно перебирая их своими бледными пальцами.
- Три тысячи? - проговорила она.
- Так точно, Олимпиада Петровна, три тысячи!
- Что же, это твои деньги?
- Нет, не мои…
- Так чего ты их по столам валяешь!..
- А вот сейчас спрячу.
- Что это за старик был у тебя, Кондрат Кузьмич?
- Ну, матушка, тебе это знать совсем лишнее. Был человек по делу - и больше ничего.
Она присела в кресло, взглянула на мужа и покачала головою.
- Да ведь мне что, Кондрат Кузьмич? Очень мне нужно знать, кто у тебя был!.. Кто бы ни был - мне все едино… А вот ты мне скажи: дело-то это, ты взялся за него? Много ли заработаешь?
- Не знаю, матушка, много ли, мало ли, ничего еще не знаю… Я не купец, не торговался…
Она опять покачала головою:
- То-то вот, не торговался. А работы небось навалил на себя кучу и будешь ты теперь мыкаться туда-сюда, как гончая какая… Эх, Кондрат Кузьмич, всю-то жизнь свою мыкался ты, мыкался, и ни до чего-то ты на старости лет не домыкался!
- Ну, пошла, - проворчал, махнув рукою, Прыгунов.
И опять вынул он свою круглую табакерку, похлопал ее пальцем и стал набивать себе нос.
А Олимпиада Петровна мерным и грустным голосом продолжала:
- То-то, небось, не нравится, когда правду в глаза говорят. Ну, скажи - неправда разве? Ну, отвечай? До чего ты домыкался?.. Ведь смотри - совсем старик стал, уж глохнуть начинаешь…
Кондрат Кузьмич привскочил с кресла. Жена коснулась самого его больного места. Он тщательно скрывал свою глухоту.
- Ну вот и лжешь! Как глохнуть начинаю? И не думаю… Это ты, матушка, глухая тетеря, зовешь иногда, зовешь - не дозовешься… А я слышу, все слышу!..
Она тихонько усмехнулась.
- Положим даже, что и слышишь, а все же вон у тебя из ушей целые седые кусты выросли, как гриб старый мхом обрастаешь… А дом-то вот совсем покосился. Рамы никуда негодны, от окон дует… Ведь всю зиму-то я зубами мучилась… Давно перестроить надо - ан нечем… Теперь опять вот Сонюшка из института приедет на лето, экипировать ее надобно, что тут поделаю?! Увидала я эти деньги, ну, думаю, слава Богу - разжились… А он: не мои деньги! Да когда же у тебя твои-то будут? Гляди ты на людей, на своих же приятелей, сенатских, - у всех-то палаты, у всех-то жены да дочери нарядные, в своих каретах разъезжают… А мы, почитай, как нищие… Детей народил кучу…
- Матушка, помилосердствуй! Да и где же куча - старших-то всех схоронили, четверо осталось…
- Четверо, - протянула она, - то-то и горе, мелюзга все! Я вот еле ползаю, ты грибом стал - помрем мы с тобой их не пристроивши - что тогда будет?
- А что Бог даст! Я вот тоже сиротой по четырнадцатому году остался, а не пропал, не помер с голоду, вышел в люди…
- Нечего сказать, хорош вышел!
- Да, матушка, вышел, вышел! - начиная сердиться и стучать пальцами по столу, заговорил Кондрат Кузьмич. - А на сенатских ты мне не указывай. Откуда у них палаты, и наряды, и кареты?
- Известно откуда - со службы.
- Со службы! - презрительно протянул Прыгунов. - От взяток, сударыня, Олимпиада Петровна, вот откуда!..
Она подняла на него свои выцветшие, слезящиеся глазки и опять стала качать головою.
- А много ты взял со своей честностью? Кого в ней уверишь? Да про тебя-то небось больше гораздо, чем про них, говорят… И что такое взятки - ведь это не грабеж, не вымогательство… Люди от души предлагают, за дело!
Кондрат Кузьмич вскочил и засеменил на месте ногами, затопал. Лицо его с четырехугольным носом, с бородавками и нависшими бровями все покраснело и стало страшным.
- Не говори ты так, не гневи Бога, постыдись, одумайся!
Но она не испугалась мужниного гнева.
- Да обидно! - вздохнула она. - Пальцем на тебя показывают: взяточник, взяточник - а тут никаким манером концов с концами свести нельзя… А коли уж взяточник, так хотя бы пожить всласть, а то задаром - обидно! И ведь все-то так прямо и говорят: богачи вы, говорят. Иной раз плачешь, плачешь…
- А ты не плачь, умная голова, не плачь - а смейся!.. Богачи так богачи, тем лучше. Вот Соня подрастет, через год-другой замуж ей пора, так хороший жених скорее найдется.
- Жди, как же, так ты кого-нибудь и надуешь! Нет, батюшка, теперь не то, что прежде, теперь каждый начистоту - сначала, мол, покажи денежки, дай их пощупать…
- Эх, да что мне толковать с тобою! - пробурчал Кондрат Кузьмич совсем расстроенный и ушел в свою комнату, в так называемый "кабинет".
Комнатка эта была крошечная, с маленьким письменным столом у единственного окошка, выходившего в сад, с жестким диваном, двумя креслами и шкафиком, в котором лежали старые книги в кожаных переплетах. Верхние полки были заняты Четие-Минеями, творениями святых отцов, на нижних помещался "Свод законов Российской Империи".
Кондрат Кузьмич сел перед письменным столом, развернул записку, оставленную ему Горбатовым, в которой заключались немногие сведения относительно предложенного ему теперь дела. Он прочел записку и задумался. Мало-помалу в его голове начал складываться план действий. Дело было не новое, в течение жизни ему пришлось уже несколько раз разыскивать пропавших людей, и всегда он успешно достигал цели.
"Бог даст и тут удастся. Дело хорошее, доброе дело! А в Петербург придется съездить! Ну что же, и прокатимся! Шутка сказать: годов двадцать не был в Петербурге! Чай, много перемен! Оно даже и полезно для здоровья, а то уж совсем засиделся в белокаменной, двадцать лет ни с места!"
"В землю врос, мхом обрастаю… гриб!" - вспоминал он слова супруги.
"Ну какой же я гриб?"
Он обернулся к стенке, на которой висело маленькое зеркальце. В этом зеркальце отразилась его круглая, подпираемая фатермердерами голова, вся обросшая седыми, щетиной стоящими волосами, красное лицо, четырехугольный нос, огромные бородавки, несколько торчащие уши с пучками росших из них седых волос. Он сам увидел, что точно, он очень похож на гриб, и с досадой отвернулся от зеркала.
Он отворил маленькое окошко, причем убедился, что рамы, действительно, очень плохи. В комнату ворвался свежий весенний запах.
В садике солнце заливало распустившиеся кусты сирени. Девочка лет десяти и два маленьких мальчика бегали и возились в густой траве. Со двора доносилось квохтанье кур… Вот замычала корова…
И вдруг все эти звуки, и ясный весенний день, и кусты сирени, и детские фигуры в траве показались ему такими отрадными, такими хорошими и веселыми. Он забыл о том, что он "гриб", забыл, что всю жизнь "мыкался" и сгибался под тяжестью ниспосланного ему креста, что он, честный человек, нес незаслуженное клеймо… Забыл все!.. Из глубины его просветленного духа поднялось радостное чувство, и он прошептал:
"Господи, Создатель мой! Благодарю тебя за твои милости!.."
Он снова стал думать о предложенном ему деле. "Бог поможет!" - решил он.
В это время раздался благовест. Кондрат Кузьмич перекрестился, надел мягкую шляпу, взял в руки толстую камышовую палку с костяным набалдашником и отправился в церковь.
В церкви было еще пусто. Только две старушки клали земные поклоны. Кондрат Кузьмич, поставив палку и положив шляпу на определенное место, тихим, почти неслышным шагом прошел к свечному ларю, вынул из кармана ключ, отпер ларь, разложил свечи, затем отобрал из них несколько и, еще с большей осторожностью и благоговением, прошел с ними к иконостасу.
Привычно вставлял он свечи в паникадила, зажигал их одну за другою, шептал молитвы, крестился перед каждой иконой, низко кланялся, касаясь правой рукой пола. Обойдя таким образом все иконы, Кондрат Кузьмич прошел к алтарю, где уже находился священник.
Он подошел к батюшке под благословение и затем вступил с ним в беседу полушепотом, объявил ему, что по неотложному делу выедет не то завтра, не то послезавтра в Петербург.
Священник до крайности изумился. Как так, статочное ли это дело? Кондрат Кузьмич - и вдруг в Петербург! Батюшку разбирало любопытство и ужасно хотелось узнать, по какому такому делу церковный староста, двадцать лет не выезжавший из Москвы, вдруг пускается в такое дальнее путешествие.
Но Кондрат Кузьмич молчал, и батюшка с глубоким вздохом отошел от него и стал приготовляться к служению.
После вечерни Прыгунов вернулся домой, пообедал, а затем опять вышел из дому, взял извозчика и поехал на Басманную, в известный всей Москве старинный и громадный, всегда стоявший с запертыми воротами и заколоченными ставнями дом Горбатовых.
Застав Бориса Сергеевича, он объявил ему, что все обдумал и готов взяться за дело и что прежде всего ему, действительно, следует съездить в Петербург.
- Так вы и поезжайте! - сказал Борис Сергеевич.
- Когда же прикажете?
- Когда угодно, по-моему, чем скорее, тем лучше.
- А коли так, то завтра же я и тронусь.
- И будете писать мне в Горбатовское?
- Беспременно и аккуратным образом.
Борис Сергеевич предложил Прыгунову провести с ним вечер, и они пробеседовали довольно долго, вспомнили старые годы в Москве, университет, где Прыгунов окончил курс несколько ранее Горбатова, но под руководством тех же профессоров. Затем Борис Сергеевич, которому делец мало-помалу начинал нравиться, совсем разговорился, рассказал кое-что из сибирской жизни.
Наконец был призван Степан. Ему была небезызвестна история покойного Владимира Сергеевича и его Александры Николаевны. Оказалось, что вся тогдашняя горбатовская прислуга в Петербурге доподлинно знала эту историю. Прыгунов заставил Степана вспомнить все, назвать ему имена всех служивших в петербургском доме Горбатовых. Он попросил лист бумаги и карандаш и записывал за Степаном.
- Времени-то вот только больно много прошло! - заметил Степан. - А мы нешто знаем, сибиряки-то, кто из тех людей в живых остался, а кто нет…
Кондрат Кузьмич кивал головою:
- Да уж это понятно - не многих найду, а все же кто-нибудь, пожалуй, и сыщется… Дело такое, что ничем пренебрегать нельзя. Иной раз самое что ни на есть махонькое обстоятельство, по всем видимостям ничего не стоящее, а смотришь - оно-то и оказывается самым важным!..
- Так, батюшка, так, - подтверждал Степан, - это точно! Как знать, где найдешь, где потеряешь?
Совсем уже поздно вернулся домой Кондрат Кузьмич. Это с ним случалось очень редко. Олимпиада Петровна была в большом беспокойстве, так как была в полной уверенности, что ее "гриб" вернется "без задних ног", как она выражалась, то есть пьяный. Он вообще почти никогда не пил, но если случалось ему раза два-три в год не воздержаться, то хмель разбирал его быстро, и во хмелю он делался буйным.
Однако на этот раз, к изумлению Олимпиады Петровны, супруга не привезли, а приехал он сам, вошел твердой походкой, даже извинился, что не предупредил о своем позднем возвращении.
- Случай такой вышел! - сказал он. - А теперь спать, пора спать!..
Он быстро разделся и тотчас же захрапел.
На следующее утро Олимпиаду Петровну ожидало совсем невероятное событие: проснувшись, Кондрат Кузьмич объявил ей, что нынче же уезжает в Петербург.
- Эка спохватился! - сказала она. - Нешто нынче первое апреля? Давно уже май месяц, небось!..
- Ну! Ну! - строго выговорил Кондрат Кузьмич. - Какие тут шутки! Нечего время-то терять, прикажи, матушка, Анисье с чердака чемодан притащить, да отбери мне белье, и я вот, как напьюсь чаю, так сам и уложу чемодан.
Олимпиада Петровна всплеснула руками.
- Матушки-светы, да никак ты и взаправду?
- А то как же?
- В Пе… в Петербург?
- Ну да!
- Кондрат Кузьмич, опомнись, голубчик! Как же это ты… В Петербург? Подумай только!.. Да надолго ли?
- А и сам не знаю…
- И один, один едешь?
- Что ж меня, волки съедят, что ли?!
Олимпиада Петровна совсем растерялась. Она стала выкладывать мужнино белье и платье, ее бледные руки дрожали, а из выцветших глаз капали слезы, и она их тихонько утирала, чтобы никто, а пуще всего "он", не заметил.
Когда все было готово, Кондрат Кузьмич передал жене необходимые распоряжения, оставил ей небольшую сумму денег, троекратно поцеловался с нею, потом благословил детей и велел кликнуть извозчика.
Он облекся в коричневую камлотовую шинель с несколькими мал-мала меньше, нашитыми один на другой, воротниками, нахлобучил свою пуховую шляпу, превратился совсем уже в настоящий "гриб" - и уехал.
XXVII. ПРЫГУНОВ ДЕЙСТВУЕТ
Довольно долгое время не получал Борис Сергеевич известий от Прыгунова. Но вот наконец в Горбатовское пришло письмо из Петербурга. Кондрат Кузьмич писал:
"Милостивейший Государь мой, Борис Сергеевич! Не извещал Вас по сие время, ибо не о чем было. Первые мои справки и поиски в Петербурге оказались тщетными, и я уже намеревался было покинуть сию столицу, когда случайно напал на человека, осветившего мне предстоящий дальнейший путь. Дело наше, с Божьею помощью, быть может, и будет доведено до благополучного окончания. Завтрашнего числа отъезжаю из Петербурга, так как, по всем приметам, искомые нами субъекты должны находиться в Москве. О дальнейшем не замедлю известить Вас.
А за сим честь имею пребывать, Милостивейший Государь мой, Вашим нижайшим и покорнейшим слугою.
Кондрат Прыгунов".
Письмо это доставило Борису Сергеевичу немало удовольствия, и он с нетерпением ожидал извещения о последующем. Оно не замедлило получиться, но не заключало в себе никаких объяснений.
Кондрат Кузьмич писал, что ему необходимо лично переговорить со своим доверителем и поэтому он просил позволения приехать в Горбатовское.
Борис Сергеевич даже немного подосадовал. Что за церемонии, мог бы ехать прямо, а то напрасная только проволочка времени!
И написал Прыгунову, прося его не откладывать своей поездки. Рассчитали они со Степаном день и выслали лошадей.
И вот Кондрат Кузьмич в Горбатовском.
Приезд этого таинственного человека, о котором хозяин ничего определенного не сказал домашним, произвел некоторое впечатление. Сергей Владимирович даже обрадовался, как ребенок, увидя вылезавшего из коляски Прыгунова в широкополой шляпе почти такого же фасона, как у факельщиков, в камлотовой шинели с бесчисленными воротниками. А когда из-под шляпы показались фатермердеры, четырехугольный нос и бородавки, Сергей пришел в чистый восторг.