VII. СТАРАЯ ИДИЛЛИЯ
В одном из бесчисленных переулков между Пречистенкой и Арбатом, где после пожара двенадцатого года стало строить себе дома московское дворянство, помещался небольшой, но поместительный дом Ивана Федоровича Бородина. Но имея недвижимую собственность в аристократическом квартале, Бородин уже никак не принадлежал, несмотря на свое имя, напоминавшее поле знаменитой битвы, к старому дворянству.
Он был потомственным русским дворянином благодаря своей службе, за которую получил орден, давший ему дворянское звание. Происходил он от зажиточных мещан города Калуги. Показал в детстве большую склонность к чтению и письму, а потому отец его и решил:
"Ну что же, пущай и идет по ученой части! И в этом звании люди не пропадают и хлеб добывают".
Кончил Иван Федорович курс гимназии, поступил в университет, занимался математическими науками и затем как молодой человек, заявивший себя прилежанием и знанием перед московскими профессорами и особливо им рекомендованный, был принят учителем математики в московскую гимназию.
Иван Федорович, человек нрава кроткого и уживчивого, пристрастился к своему занятию и в течение двадцати пяти лет аккуратно каждый день вдалбливал гимназистам разные корни, теоремы, синусы и косинусы. На его глазах созревали поколения московской молодежи, и любил он молодежь от всего сердца. И его любили ученики, только так как он не умел быть строгим и твердости характера никакой не показывал, то любовь их главным образом выражалась в том, что они немилосердно шумели в его классе, не обращая никакого внимания на его замечания, и надували его самым непозволительным образом. Нередко даже они подсмеивались над ним и подшучивали, позволяли себе с ним разные фарсы. Пользуясь его замечательной рассеянностью, они, например, накладывали в карманы его вицмундира апельсинные корки, старые бутерброды. Он ничего не замечал и все эти запасы приносил домой, к изумлению и ужасу своей супруги. Случалась несколько раз во время двадцатипятилетнего учительства и такая гадость: скверные мальчишки накладывали ему в карманы сырые яйца, следствием чего было, конечно, то, что бедный Иван Федорович оказывался в самом странном и соблазнительном виде. Но он все терпел и даже не сердился на гадких мальчишек, рассуждая так, что они еще дети, глупы, а вырастут - поумнеют и самим стыдно будет вспомнить.
И он был прав. При встречах с ним бывшие ученики никогда его не обходили и кидались к нему как к старому другу. Он каждого узнавал, расспрашивал подробно и зазывал к себе в гости. Таким образом, у него в доме иной раз набиралось немало народу.
Иван Федорович, поступив учителем в гимназию, в то же время давал несколько и приватных уроков, а так как он был молодым человеком скромным и пользовался репутацией смиренника, то ему было поручено даже обучать арифметике некоторых московских барышень.
В одну из своих учениц, дочку заезжего пензенского помещика, он вдруг влюбился. Как с ним случилась такая напасть - он и сообразить не мог. До того времени он боялся женщин, старался избегать встреч с ними и разговоров, а когда такое бегство оказывалось невозможным, то конфузился, краснел, не поднимал глаз.
Точно так же он поступал и со своими ученицами, а тут вдруг поднял глаза, да и увидел перед собою юную белокурую головку, нежные розовые щеки, тихую улыбку, выказавшую ряд ровненьких, беленьких зубов.
Непостижимое что-то совершилось с Иваном Федоровичем, не в силах был он оторвать глаз от этого милого личика, сбился, спутался и никак не удавалось ему объяснить барышне именованные числа.
- Иван Федорович, что это вы на меня так странно смотрите? - проговорила барышня, а сама вдруг вспыхнула как маков цвет.
Молодой учитель задрожал всем телом:
- Я ничего-с!.. Я так-с… извините, пожалуйста, Марья Семеновна…
Она засмеялась так звонко и весело и сквозь смех проговорила:
- Чего же вы извиняетесь? Вы меня ничем не обидели…
Но вдруг, прекратив смех и сделавшись очень серьезной, прибавила:
- Так что же такое именованные числа, я все никак понять не могу, повторите, пожалуйста?
Но ничего не вышло из этого урока, барышня так и не узнала, что такое именованные числа.
В следующий раз Иван Федорович пришел такой бледный и грустный и уже не поднимал глаз на Марью Семеновну. Она ждала, ждала и не утерпела, спросила:
- Иван Федорович, отчего вы на меня глядеть не хотите? Вы на меня сердитесь?
Он привскочил на стуле как ужаленный.
- Я - на вас сердиться! Я… помилуйте… да я, Марья Семеновна, я…
Он замолчал. И она ясно увидела, как в его глазах блеснули слезы. Ее доброе, милое личико стало еще добрее и после урока она крепко-крепко сжала руку Ивана Федоровича.
Он выбежал из дома как сумасшедший и часа три бегал по бульварам, сам не понимая, где он, что с ним такое делается и совсем забыл, что он давно уже пропустил час очень выгодного урока.
Трудно было сговориться молодым людям. Иван Федорович даже и мечтать не смел о каких-нибудь серьезных планах. Он жил настоящим. Он был счастлив ее молчаливой улыбкой, пожатием руки.
Она тоже дальше этого не шла. Так продолжалось целую зиму.
Наконец пришло время кончить уроки: Марья Семеновна собиралась с родителями в деревню. Бедный Иван Федорович бродил как помешанный, считал дни.
"Боже мой, ведь завтра последний урок!" - думал он.
Он не спал несколько ночей, совсем отбился от еды и даже похудел, пожелтел. Наступил час последнего урока. Марья Семеновна вышла к нему с покрасневшими глазами, она, очевидно, плакала.
Во время уроков очень часто присутствовала ее мать, добродушнейшая, толстейшая помещица средней руки, обожавшая единственную дочь. Был еще у нее сын-офицер, да тот со своим полком находился где-то в Польше и по целым годам не видался с родителями.
Но на этот раз они оказались одни. Маменька уехала за покупками, за запасами на лето, отец Марьи Семеновны, старый отставной полковник, большой крикун и говорун, вечно ходивший нараспашку до неприличия, потому что ему всегда было душно, и не выпускавший изо рта длинного чубука, еще за месяц уехал в деревню.
Иван Федорович, молча поздоровавшись с барышней, хотел было уже приступить к уроку и начал было:
- В прошлый раз мы остановились с вами…
Но барышня перебила его.
- Иван Федорович, оставьте это, - сказала она, - поговоримте лучше. Ведь вы знаете - мы уезжаем в деревню и вряд ли вернемся будущей зимой в Москву, так папенька сказал. Значит… значит, мы с вами простимся и, может быть, больше никогда не увидимся…
- Зачем же вы это мне говорите! - вдруг воскликнул Иван Федорович с такою силою, с такой страстью, какой даже в нем предположить было невозможно. - Зачем говорите! Я и так измучился…
- Так вам скучно прощаться со мной? - прошептала она, заглядывая ему в глаза своими нежными, печальными глазами.
- Марья Семеновна, да неужели вы не видите, что я умру, расставшись с вами?
Она вдруг зарыдала. Но это не были слезы горя. Себя не помня, он кинулся к ней, и через миг они были в объятиях друг друга.
В это время раздался звонок. Они очнулись.
- Это маменька вернулась, - сказала Марья Семеновна, - пойдите к ней, поговорите с нею, милый!
Иван Федорович с небес упал на землю.
- Да как же я… как же я посмею?.. - шептал он.
- А не посмеете - значит, меня не любите… - быстро проговорила Марья Семеновна и скрылась из комнаты.
Эти последние слова ее мгновенно его наэлектризовали, и когда, переваливаясь и обмахиваясь платком, вошла "маменька", Иван Федорович уже был иным человеком, чем тот, которого все знали.
Он кинулся к "маменьке" и весь красный, с сверкающими глазами, с нервной дрожью в голосе, даже не поздоровавшись, объявил ей, что любит ее дочь и просит ее руки. Маменька остановилась и поглядела на него широко раскрытыми глазами.
- Да что это вы, батюшка, на меня накинулись, будто белены объелись! Да поглядите вы на себя… вы сейчас кусаться станете! Поздоровайтесь хоть сначала…
Она протянула ему руку, которую он поцеловал.
- Ну, а теперь садитесь и будем говорить.
Из этого приема уже можно было видеть, что маменька подготовлена. Марья Семеновна не дремала и, несмотря на всю свою девическую скромность и немудреность, решив, что любит Ивана Федоровича, и отлично зная, что и он ее любит, мало-помалу уговорила-таки маменьку. Сначала старуха и слышать не хотела, объявила даже, что не станет пускать Бородина в дом и прекратит эти глупые уроки.
- Ишь ведь, в тихом-то омуте и впрямь, видно, черти водятся! На вид такой скромный, глаз не подымет… а скажите, пожалуйста, вон куда метнул!.. Да ты, Машенька, рехнулась что ли - подумай только: ты столбовая дворянка и не бесприданница, а он что - учителишка из мещан! Это я доподлинно знаю, мне Капитолина Ивановна сказывала (Капитолина Ивановна, старая знакомая маменьки, и рекомендовала ей Ивана Федоровича). Так разве он тебе пара? Не такого жениха тебе надо!
Но Марья Семеновна стала доказывать самым логичным образом, то есть слезами и поцелуями, что именно такого жениха ей и надо, что ни за кого другого ни за что не пойдет и если ее не выдадут за Ивана Федоровича, то она станет чахнуть и умрет - вот как кузина Наденька, которая в полгода извелась и сошла в могилу оттого, что родители не выдали ее за любимого человека.
Маменька при таком напоминании перепугалась не на шутку.
- Ах беды! И когда же вы это успели? Кажется, с глаз не спускала…
- Что успели, маменька? Ничего мы не успели. Он никогда мне и слова не сказал… такого…
- Так что же это ты, может, он вовсе о тебе не думает?
- Ну, уж я знаю, знаю… он скромный… очень боится…
И каждый день у матери с дочерью были такие разговоры, и кончилось тем, что маменька совсем убедилась, что делать нечего - придется выдать дочку за учителя.
Теперь являлся другой вопрос:
- А об отце-то ты и не подумала. Он не допустит, ни за что не допустит!.. Он свое столбовое дворянство, знаешь, как ценит!
- Ах ты, Боже мой, опять это! Да Иван Федорович… он ученый человек, он служит, он двадцать раз дворянином будет!.. Если вы станете уговаривать папеньку, так он согласится, наверно согласится, ведь он меня любит, не захочет моей смерти.
Маменька подумала, подумала и решила так, что папенька накричит, набурлит, а в конце концов сдастся…
- Так вот вы как, Иван Федорович, - с притворной строгостью сказала маменька Бородину, усаживаясь в кресло и продолжая обмахиваться платком, - арифметике обучали мою дочь, а на уме другое было… Ну, да браниться с вами не буду. А вот что, скажите вы мне, сударь мой, мне это знать нужно, потому тут не во мне дело, а муж как скажет… Слышала я, как будто вы не из дворян!..
Иван Федорович несколько смутился, но тотчас же поднял глаза.
- Да, - сказал он, - отец мой был мещанином, а я как университетский, как кандидат имею личное дворянство.
- Личное! То-то же! Ну а потомственное дворянство вы получить можете?
- По службе могу!..
И он объяснил ей все, что было надо. Она покачала головою.
- Так слушайте меня, Иван Федорович, - решила она, - что с возу упало, то пропало, сдурила моя дочка. Бог с вами, человек вы хороший и, коли любите ее душевно, я вашему счастью мешать не стану.
Иван Федорович схватил руки маменьки и покрыл их восторженными поцелуями.
- Да не торопись ты, отец мой, - отбивалась она, - как муж решит, может, он и слышать про тебя не захочет. Вот мы поедем в деревню и станем его уговаривать, не уговорим - делать нечего, а уговорим - пришлю я тебе письмецо, и приезжай ты к нам в деревню. Ведь у тебя лето свободное?
- Конечно, свободное, конечно, свободное! - повторял Иван Федорович.
Все перед ним было как в тумане.
- А теперь уходи, - говорила между тем маменька, - и ни гу-гу! Никому ни слова, коли ты честный человек, потому что еще неизвестно, как дело обернется. Уезжаем мы послезавтра, утром зайди, пожалуй, проститься на минуту и смотри - виду не подай. А затем жди от нас вести…
Так все и сталось. Марья Семеновна уехала с маменькой. Иван Федорович остался в Москве в тревоге, в ожидании. Он считал дни, часы и минуты. Прошли две недели, три недели, месяц - он уже стал приходить в отчаяние, но вдруг письмо. Сама Марья Семеновна писала:
"Иван Федорович, голубчик, трудно было, но все же уладилось - папенька согласен, приезжайте".
Небо с овчинку показалось Ивану Федоровичу. Он мигом собрался и помчался в Пензенскую губернию.
VII. ЖИЛИ-БЫЛИ
Когда Иван Федорович уже на склоне жизни в тихие минуты припоминал это далекое время, каждый раз восторженные слезы навертывались на глаза его и он шептал:
"И за что мне дано было такое счастье? Что я сделал, чтобы заслужить его?"
И, конечно, он не мог понять, до какой степени он стоил своего скромного счастья. Он вот, например, высоко ценил ум своей супруги, но далек был от мысли, что, главным образом она выказала свой ум, выбрав его себе в мужья и настаивая на том, чтобы ей разрешили выйти за него замуж. Лучшего мужа "маменька" и "папенька", конечно, никогда бы не могли найти для своей дочки.
Как был он восторженно влюблен в нее, объясняя ей именованные числа, так точно восторженно оставался влюбленным и до старости. Марья Семеновна была для него олицетворением всех добродетелей, воплощением земной и чуть что не небесной красоты. Что сказала и решила Марья Семеновна - то было для него свято. Все, что исходило от нее, все, что делалось ею, казалось ему произведением высшей мудрости. Никогда между ними не пробежало ни одной черной кошки, в их семейной жизни была такая тишь да гладь, да Божья благодать, что даже строгая Капитолина Ивановна, всегда искавшая и находившая оборотную сторону медали, ставила их всем в пример.
- Вот Бородины, - говорила она, - скромные люди, звезд с неба не хватают, пороху не выдумывают, а всем бы нашим умникам да умницам у них поучиться! На загляденье живут! У них в доме и дух-то особенный: войдешь - так словно свежестью какой пахнет, вот как в саду весною…
И этот весенний запах, чувствуемый Капитолиной Ивановной, Бородины сумели сохранить в течение всей своей жизни.
"Папенька" и "маменька" купили молодым просторный, хороший дом, устроили им полную обстановку, так что никого им принять было не зазорно. Поговаривали в первое время о том, что не бросить ли Ивану Федоровичу его учительства и гимназической службы, не найти ли службы повиднее, чтобы выйти скорее в люди. Но Иван Федорович находил, что он и так уже чересчур "вышел", что дальше и выше идти ему некуда, что при полном его счастье и благополучии питать в себе еще какие-нибудь честолюбивые замыслы - просто грех. Да и, наконец, он любил свое скромное дело, любил скверных шалунов-мальчишек - и продолжал учительствовать. Но все же "папенька" и "маменька", не на шутку терзавшиеся мыслью о "неблагородстве" своего зятя при посредстве добрых знакомых так подействовали на гимназическое начальство, что Иван Федорович в год своей женитьбы был награжден орденом. Этот орден давал ему все права и привилегии потомственного дворянства. Впоследствии это дворянство причинило ему, как увидим, немало тревог…
После трех лет полного благополучия пришло к Бородиным высшее счастье, о котором они мечтали: родился у них ребенок - сынок Миша. Марья Семеновна наглядеться не могла на мальчика. Иван Федорович все свои свободные минуты посвящал ему и при этом выказывал такую нежность, такую почти женскую заботливость и умение обращаться с ребенком, что Капитолина Ивановна, часто их навещавшая, прозвала его "нянькой". Да и мальчик вышел славный, с такими живыми глазами, с курчавыми волосенками, такой беленький, тихий и спокойный…
Ежегодно, когда наступало лето и в гимназии оканчивались экзамены, Бородины уезжали в деревню на вакационное время. "Папенька" и "маменька" всегда настаивали, и особенно с тех пор, как родился Миша, чтобы Марья Семеновна подольше оставалась в деревне, на вольном воздухе, но она и слышать об этом не хотела, она ни на один день не расставалась с мужем.
- Где муж - там и жена! - говорила она. - Как я его одного отпущу в Москву?.. Да он совсем пропадет без меня!
Иван Федорович благодарно взглядывал на нее, и они возвращались всегда вместе, в первой половине августа, к началу его классных занятий.
Только один раз этот установившийся порядок был нарушен. Почти перед самым отъездом в деревню маленький Миша сильно заболел. Двери Бородиных заперлись для всех знакомых за исключением Капитолины Ивановны. Мальчик болел долго, потом было слышно, что он выздоровел. Только в начале июля Иван Федорович и Марья Семеновна уехали в деревню совсем как-то тихомолком.
К началу гимназических занятий Иван Федорович вернулся один, да такой мрачный, худой и бледный, что знакомые его так и ахнули…
- Батюшка, Иван Федорович, что с вами, ведь вы больны совсем, и как это Марья Семеновна вас отпустила?
- Нет, я здоров! - печально отвечал он.
- Все ли у вас благополучно? Как лето провели?
- Ничего, все благополучно…
И при этих словах голос его дрожал и выражение лица становилось таким жалким, таким безнадежным.
- Ну, а как теперь ваш Миша? Совсем поправился после болезни?
- Поправился, слава Богу… - и Иван Федорович обрывал разговор.
Но все замечали, что он грустит и тоскует, что у Бородиных что-то неладно.
- Да и чего это Марья Семеновна так замешкалась в деревне?
Наконец поздно осенью она приехала с Мишей. Ее нашли еще более изменившейся. Она просто постарела на несколько лет. Знакомые иногда заставали ее с глазами, видимо, распухшими от слез, но она никому не поверяла причины своей грусти.
- И что у них там такое - одному Богу известно!.. Печальное было, видно, лето… Одному Мише оно принесло пользу - перенесенная им болезнь, видимо, его совсем переродила, просто не узнать стало мальчика… Так вырос, окреп, да и лицо как будто другое - глаза потемнели, одни только волосенки по-прежнему курчавые да мягкие.
Но мальчика редко кто и видел. Марья Семеновна сделалась такая странная, прятала ото всех ребенка, будто боялась, что его сглазят.
Между тем время шло: стали проходить годы, и мало-помалу все, знавшие Бородиных, конечно, забыли о том, что им показалось когда-то странным и непонятным. Марья Семеновна уже не плакала и не грустила, пополнела и поздоровела. Иван Федорович продолжал учительствовать, преклоняться перед женою и баловать сына. Только у него мало-помалу развилась новая страсть, которая не особенно шла к предмету его занятий, т. е. к математике, страсть эта была - ботаника. Теперь он все свободное время проводил у себя в саду, где настроил тепличек и парников, выращивая удивительные овощи и растения.
Миша рос, развивался, его уже больше ни от кого не прятали и всякий приходивший в дом Бородиных имел полную возможность любоваться живым, красивым мальчиком.
- Какой славный у Бородиных Миша вырастает, - говорили про него, - только вот уж не в мать, не в отца, крупный такой, черноглазый!