- Мысль такая новая пришла мне в голову… Повремените, может, дело наше и выгорит… Только как бы это… Как бы?! - Он приложил палец ко лбу и несколько мгновений обдумывал что-то. - Ну-с, это будет видно! - наконец сказал он. - Не то завтра, не то послезавтра я и мысль мою вам скажу, и решено тогда будет, дурак я или нет. Коли дурак - казните!.. А теперь вот что еще я вспомнил: изволили вы говорить мне о семейном архиве, находящемся тут у вас, в московском доме, так вспомнил я - есть у меня человек знающий, привычный, которому можно будет в ваше отсутствие поручить разборку архива.
- Кто же это?
- А это, видите ли, некий Михаил Иванович Бородин. Он человек образованный и службу свою начал по архивам.
- Позвольте, позвольте, - сказал Горбатов, - мне уже о нем говорили и именно рекомендовали его. Так вы его знаете?
- Как же не знать - с детства знаю.
- Вот и прекрасно!
- Да еще как прекрасно-то, государь мой. Завтрашний день, если позволите, я с ним к вам и приеду.
- Только согласится ли он взять на себя эту работу?
- Согласится! Его хлебом не корми, а дай порыться в старых бумагах - страсть он это любит. Не далее-с как третьего дня я был у него и говорил с ним и о вас, и о вашем архиве.
- Ну и отлично, я буду ждать его и вас завтра все утро. Очень рад буду с ним познакомиться.
Прыгунов стал прощаться.
- Куда же это вы? Посидите, Кондрат Кузьмич, потолкуемте.
- Нет, уже прощения просим, пора мне, пора… Уж до завтра-с. Потерпите немножко, авось поймаем мы эту старую лисицу, Капитолину Ивановну…
- Да в чем же, наконец, дело? Теперь и вы принялись за мистификации, - сказал, улыбаясь, Борис Сергеевич.
- Да-с, мистификации, да ждать недолго, потерпите, не расспрашивайте, уж будьте милостивы, не расспрашивайте… А к тому же и страх берет - как бы мне опять не опростоволоситься… Такое дело… Со всех сторон оглядеть надо…
Он принял еще более таинственный вид, простился с хозяином и в глубокой задумчивости вышел из горбатовского дома.
"Абракадабра! - рассуждал он с собою. - Надо полагать, что точно: абракадабра… А все же опаска не мешает… и после этого свидания, может, и виднее будет…"
На следующее утро, в двенадцатом часу, Кондрат Кузьмич с Михаилом Ивановичем Бородиным велели о себе доложить Горбатову и дожидались его в большой зале. Бородин без всяких затруднений согласился ехать с Прыгуновым и заранее брался разобрать горбатовский архив, в котором, как ему уже давно было известно, находилось немало очень важных исторических материалов и документов. Ему также небезынтересно было познакомиться со старым декабристом. Прохаживаясь теперь по большой зале с Прыгуновым, он с видимым удовольствием разглядывал окружавшую его обстановку.
- Если бы знали вы, Кондрат Кузьмич, как я люблю эти старые барские дома, - говорил он. - Каждый раз, как вхожу, испытываю особенное ощущение… Ведь вот этот дом, например, какая прелесть! Взгляните - эта анфилада, эта старинная тяжелая мебель!.. Право, теперь совсем не умеют жить и устраиваться богатые люди. Да, впрочем, пожалуй, и не то - пусть выстроят такой же точно дом и закажут по моделям такую же точно обстановку, - будет совсем не то… Тут старым духом пахнет, тут года оставили свои следы. Знаете, я помню, когда был заграницей, вошел раз в Венеции в старый, покинутый палаццо - так, верите ли, целую неделю каждый день ходил туда, оторваться не мог. И странное дело, с детства у меня такая любовь к старинным домам, еще мальчиком был, все мечтал, что вот буду жить в таком доме.
- Так-с, так-с! - повторял Кондрат Кузьмич.
Он был как на иголках, и щеки его то и дело багровели. В это время старый, почтенного вида слуга им доложил, что Борис Сергеевич их "просят".
- Борис Сергеевич, вероятно, в библиотеке? - спросил Прыгунов.
- Никак нет-с, - отвечал слуга, - они в настоящее время не одни, у них гости… Они просят вас пройти в портретную: гости уезжают, и Борис Сергеевич сею же минутою к вам выйдет…
- Где же эта портретная, проведи нас, почтеннейший, - говорил Кондрат Кузьмич. - В портретной этой мне еще ни разу не довелось быть… Ишь ведь у вас дом-то какой! В нем хоть месяц целый проживи, так и то, того и жди, заблудишься…
- Это точно-с, - сказал слуга, - дом старинный-с, как есть барский, настоящий, прежних времен-с, теперь, я думаю, так уж и не строят, разучились… да и бары! Где ж таких бар по нынешнему времени найти, как вот, для примера, наш покойный барин, Сергей Борисович… Царствие ему небесное!..
- Так, так! - повторял Кондрат Кузьмич, делаясь снова тревожным и машинально следуя за слугою.
- Портретная в таком доме - это обыкновенно самая интересная комната, - заметил Михаил Иванович, внимательно и с видимым удовольствием разглядывавший обстановку каждой комнаты, через которую они проходили. - Такая портретная, ведь это так сказать, живописная история рода… Да и какие удивительные портреты иногда попадаются!..
Слуга, все время шедший с почтительно наклоненной головою, поднял глаза на Михаила Ивановича, еще и еще раз поглядел на него внимательно, даже как бы с замешательством, но потом вдруг проговорил: "Пожалуйте!" - и отпер тяжелые, высокие двери.
Прыгунов и Михаил Иванович очутились в обширной комнате, выходившей окнами в сад, с мягкой бархатной мебелью, широкими низенькими диванами и стенами, почти до потолка увешанными портретами.
У Михаила Ивановича глаза разбежались, но он еще не успел сосредоточить своего внимания на каком-нибудь портрете, как в комнату вошел хозяин.
Михаил Иванович почему-то представлял его себе человеком непременно очень высокого роста, осанистым и важным, а потому не без изумления взглянул на этого маленького, красивого старика с серебряною бородою, с такими ясными глазами и доброй улыбкой.
- Позвольте вам представить… - начал было церемонным тоном Кондрат Кузьмич, но почему-то осекся. Он взглянул на Бориса Сергеевича - и слова замерли у него на губах.
Произошло что-то мгновенное и непостижимое.
Хозяин шел навстречу гостю и уже любезно протягивал ему руку, очевидно, приготовляясь сказать что-то, но вдруг протянутая рука опустилась, и Борис Сергеевич отступил, глядя на Бородина как на что-то сверхъестественное, как на привидение. Потом взгляд его перешел куда-то в сторону. Михаил Иванович, не успевший еще даже и удивиться - так все это было мгновенно, невольно последовал глазами за этим взглядом - и невольное восклицание изумления и почти ужаса вырвалось из груди его.
Прямо перед ним, на стене, освещенной солнцем и увешанной портретами, выступал большой портрет в широкой золотой раме. На этот портрет, растерянно глядел Борис Сергеевич, на этот портрет взглянул и Бородин - и узнал самого себя.
Сходство было поразительно: те же черты лица, те же волосы, те же полузакрытые глаза… Сходство было до того поразительно, что Михаил Иванович даже не заметил гвардейского мундира первых годов царствования императора Николая.
Он видел только будто свое отражение в зеркале и, мгновенно забыв, где он и с кем, чувствуя только необычайное волнение, непонятный страх, он замирающим голосом произнес:
- Кто это? Чей это портрет?
Но никто не отвечал ему.
XI. ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО РАЗГАДКИ
Несколько минут продолжалось тягостное молчание. Действующие лица этой неожиданной сцены не отдавали себе отчета в проходящих минутах, погруженные в свои быстро менявшиеся ощущения.
Борис Сергеевич, после первого неожиданного потрясения, произведенного замечательным сходством Бородина с покойным Владимиром Горбатовым, убедился, что перед ним не кто иной, как разыскиваемый им племянник, что это и есть та самая "абракадабра", которую так долго искал Прыгунов и которую, наконец, нашел.
"Но как же мог он так… не предупредив… Это невыносимо… это глупо с его стороны!.. Что делать?.."
Он сердито взглянул на Прыгунова, и в то же время этот взгляд требовал помощи…
Но старый делец был растерян и смущен не менее его и представлял из себя жалкую фигуру. Он машинально вынул свою табакерку, но не раскрывал ее и только похлопывал по ней пальцами.
Еще за несколько минут перед тем он внутренне торжествовал. Он был у цели. Природное, развитое практикой чутье указало ему путь и привело именно к тому месту, где должно было заключаться открытие смущавшей его тайны. Он долго ходил кругом да около и убежденный в том, что чутье его не обманывает, действовал со свойственной ему настойчивостью. Капитолина Ивановна оказалась запертою им в магическом кругу, из которого ей нельзя было выбраться. Вся ее прошлая жизнь, все ее отношения и особенности этих отношений стали известны Прыгунову.
Наконец он сказал себе решительно:
"Михаил Иванович Бородин и есть тот самый младенец Петр, коего мы ищем!.. Подменили! Только к чему такое несообразное и противозаконное деяние?"
Однако он не стал на этом останавливаться и разбирать, решив, что впоследствии все и так будет видно. Он пожелал устроить маленький "фортель", по его выражению: свести Бородина с Горбатовым, ничего заранее не объясняя. Молодой человек, наверное, понравится. А потом: "Как, мол, он показался вам, Борис Сергеевич?" и "Вот, мол, кто это!.." "Прыгунов за дело зря не берется… до конца доводит!.."
"Вот и довел! Нечего сказать - умно! В таких дураках еще не бывал ни разу в жизни… И как было не заглянуть в эту "портретную", как было не подумать о возможности сходства, когда и по собственным и по чужим наблюдениям знаю, что дети любви весьма в частых случаях бывают поразительно схожи со своими отцами… Бр! Скверно!.."
И он все щелкал пальцами по табакерке и даже не смел глядеть на портрет, а глядел куда-то в угол.
Между тем Борис Сергеевич наконец овладел собою. Он крепко сжал руку Бородина, усадил его, сказал, хоть и не твердым голосом, несколько любезных фраз и попросил извинения за свое замешательство, вызванное поразившим его сходством.
Но Михаил Иванович все же не мог успокоиться! Ему было неловко, как еще никогда в жизни. Его сердце отчего-то болезненно ныло, казалось, будто дышать нечем, хотелось на свежий воздух из этой одуряющей, какой-то заколдованной атмосферы. А глаза так и тянуло к портрету.
- Чей же, чей это портрет? - опять спросил он.
- Моего покойного брата, - отвечал хозяин, - я видел его в последний раз давно, перед моей ссылкой… Он был тогда приблизительно ваших лет… поэтому я так и поражен…
- Я поражен не менее вашего, - прошептал Михаил Иванович, снова впиваясь глазами в портрет, - ведь насколько я тебя знаю - это… это я.
Он даже вздрогнул, потом постарался улыбнуться.
- Извините меня, Борис Сергеевич, мне просто страшно… Знаете, как человеку, который видит своего двойника…
В это время в соседней комнате послышались шаги, и на пороге показалась фигура того самого почтенного слуги, который провожал гостей в портретную.
- Что там такое? - недовольным тоном спросил хозяин.
- Да вот, сударь, - объяснил слуга, - вас спрашивают.
- Кто спрашивает? Я не могу принять, а занят.
- Барыня, старушка, госпожа Миронова, они говорят: нужно вас видеть по важному делу… Говорят, что вам известно…
Имя Мироновой поразило всех как громом, а главное Михаила Ивановича.
"Как? Она!.. Она здесь? Господи, да что же это такое?.."
И ему, как он только что объяснил, стало просто страшно.
Борис Сергеевич тревожно задумался. У него мелькало в голове:
"Что же делать? Нечего! Это судьба!"
- Хорошо, я иду! - сказал он. - Извините!
Он направился к двери.
Но не успел он сделать несколько шагов, как вся багровая, в своей удивительной, похожей на будку шляпе, твердым и решительным шагом в кабинет уже входила Капитолина Ивановна.
Она все знала. Она только на минуту не застала, явившись к Бородиным, Михаила Ивановича и Прыгунова. Ей сказали, что Прыгунов увез Мишеньку к Горбатову. Услышав это, она не говоря ни слова, вышла из дома, села на извозчика и велела везти себя на Басманную.
Капитолина Ивановна торопила извозчика.
- Эй ты, Ванька, мчись во весь дух! Дуй свою клячу! - крикнула она так властно, что извозчик тотчас же стал хлестать лошаденку, которая пустилась вскачь по взрытой, плохо мощеной улице.
Капитолина Ивановна то и дело подскакивала, как резиновый мяч, сидя боком на так называемой "гитаре" - экипаже-инструменте, теперь уже забытом, но тогда бывшем единственным способом передвижения московских обывателей, не державших своих экипажей и лошадей. Только она не обращала на это никакого внимания - ей все казалось, что негодный Ванька нарочно везет ее тихо, а потому она самым усердным образом долбила его в спину ручкой своего зонтика.
- Да пошел же ты скорее!.. Пошел, шельма, пошел!.. - повторяла она.
Ванька молча делал свое дело, то есть погонял и нукал лошаденку, и только по временам передергивал плечами, когда его спине уж чересчур доставалось от зонтика сердитой барыни.
Терпение у него, очевидно, было большое, да и спина крепкая. Но все же на полпути он не выдержал и обернулся.
- Полегче бы, барыня! - добродушно сказал он. - Ведь спина-то у меня своя, не чужая, дырку в ней продолбишь - продолбишь!.. Этак-то долбить не показано!
Капитолина Ивановна рассердилась.
- Скажите, пожалуйста, вот нежности! - крикнула она. - Пошел, езоп!.. Пошел скорее!..
И в своем волнении непричастная к чувству жалости, она продолжала ему тыкать в спину зонтиком. Добродушный Ванька покорился горькой участи и ожесточенно стал погонять лошадь…
Подъехав к дому Горбатова, Капитолина Ивановна кубарем скатилась с "гитары", сунула Ваньке двугривенный и, несмотря на свой несколько странный вид и будкообразную шляпу, произвела на отворившего ей швейцара такое подавляющее впечатление, что он немедленно впустил ее, а старый слуга пошел о ней докладывать. Но она этим не ограничилась. Она храбро последовала за стариком и, таким образом, очутилась в портретной. Она остановилась и тотчас же заметила всеобщее смущение. Потом быстрый взгляд ее зорких глаз упал на освещенный солнцем портрет.
Она торжественно раскланялась и развела руками.
- Добились-таки! - вымолвила она. - Подстроили!..
Кондрат Кузьмич подошел к ней, хотел что-то сказать, но она отстранила его рукой и мрачно ему кинула:
- С вами, батюшка, я и говорить-то не стану! Почитала я вас за хорошего и умного человека, а так люди добрые не делают!..
- Ух, устала я… извините… сяду… - прибавила она, обращаясь к Борису Сергеевичу, и опустилась в кресло.
Михаил Иванович, не спускавший с нее глаз, не проронивший ни одного слова, сделался бледен как полотно.
- Ради Бога, объясните мне, что все это значит? Я в себя прийти не могу… У меня все в голове путается…
Капитолина Ивановна не слышала его слов. Она глядела на портрет и, наконец, как бы самой себе, прошептала:
- Да-с, с этим ничего не поделаешь!..
Кондрат Кузьмич, приходивший все более и более в ужас от дела рук своих, подошел к старухе и шепнул ей:
- Он еще ничего не знает, если находите нужным - попытайтесь скрыть от него истину.
Она опять отмахнулась от него рукой, обдала его презрительным взглядом и громко произнесла:
- Да-с, скроешь… много скроешь? Заварили кашу - надо расхлебывать… Ну что же… я вот пришла… села и сижу, и буду смотреть на вас, умные люди… перехитрили меня… радуйтесь…
Потом она обратилась к Горбатову.
- Уж извините меня, государь мой, - сказала она, - забралась незваной-непрошеной в ваши хоромы.
- Очень жаль, что не забрались раньше, - грустно ответил Борис Сергеевич. - Напрасно вы не хотели быть откровенной со мною, много тяжелого можно было бы избегнуть…
Капитолина Ивановна стала даже задыхаться от волнения - лицо ее поочередно переменяло все цвета радуги и, наконец, сделалось ярко-фиолетовым.
- Бог мой! - крикнула она. - Да ведь я так и порешила идти к вам и по душе переговорить с вами… все представить на ваше благоусмотрение, так было решено у нас… все решили. А вот он… (она пальцем показала на Прыгунова) - делец-то ваш, умник, обрадовался, что дьявол, прости Господи, помог ему, и поспешил.
Михаил Иванович не мог выдержать более. Мучительная и тоскливая мысль, которая в первую же минуту перед этим страшным портретом неясно и бессознательно охватила его, теперь становилась для него все яснее и яснее. Перед ним из нахлынувшего на него тумана выяснился образ его матери. С тех пор как он ее помнил, образ этой прекрасной, тихой и любящей матери, положившей всю душу в семью - в мужа и сына, был для него чист и безупречен. Ему вспомнились далекие годы детства, когда эта мать сдувала с него всякую пушинку, лелеяла и берегла его, учила, говорила ему глубоким, растроганным голосом те простые, но могучие слова справедливости, любви и веры, которые, быть может, не раз спасали его в трудные минуты. И он только теперь понимал, до какой степени всегда, ни на минуту не переставая, горячо любил он эту мать. Да, всегда ставил ее высоко, высоко над другими женщинами, несмотря на ее простоту и странности, развившиеся в ней от долгой привычки к довольно замкнутой серенькой жизни. И понял он, что оттого ставил ее так высоко, что уважал в ней чистую женщину - образец семейных добродетелей…
И что же теперь? Этот страшный портрет, общее смущение, появление Капитолины Ивановны - в миг один перевернули все - образ матери исказился. Чувство тоски и стыда росло с каждой минутой.
- Капитолина Ивановна! - крикнул он в отчаянии. - Я смутился - это так нежданно, но я должен покончить с такой слабостью… рано или поздно нужно знать правду… и, может, лучше, что я ее узнаю… Тяжело, но я постараюсь не судить мою мать за ее вину перед мужем… скажите мне все…
Капитолина Ивановна вскочила с кресла, подняла руки и кинулась к Бородину с очевидной целью зажать ему рот. Глаза ее метали искры. Она даже затопала ногами.
- Молчи!.. Нишкни!.. Глупец ты этакой!.. - даже как-то прошипела она. - Молчи, коли ничего не знаешь… Кого это судить? Какую мать? Это Марью Семеновну-то? Да она святая женщина… Она взрастила тебя, лелеяла, ты молиться на нее должен!..
Михаил Иванович схватился рукой на голову. Он ничего не понимал, туман только еще сгущался.
Но Капитолина Ивановна уже заговорила:
- Так они тебе ничего не сказали? Ну, так слушай! - Да и вы слушайте, делец-гробокопатель!.. - метнула она в сторону Прыгунова, начинавшего мало-помалу выходить из своего оцепенения, принимавшего ее нападки с большим смирением и в то же время в глубине души сгоравшего от нетерпения узнать, наконец, все подробности.
Она подробно рассказала историю бедной Сашеньки. Рассказала, как Сашенька с Петрушей привезены были ею в Москву, как она поместила их на первое время у приятельницы своей, Анны Алексеевны, как Сашенька, уже больная в Петербурге, стала мало-помалу чахнуть.
- Была она добрая-предобрая, - говорила Капитолина Ивановна, - и характер имела тихий и робкий. К соблазнителю своему привязалась всей душою, он только и был для нее один на свете, и в слепоте своей почитала она его, противу всех видимостей, за ангела небесного. Долго не доходило до нее никаких слухов… да и как доходить! Что была она и что он! Хоть и в одном городе, а, почитай, все равно как бы на разных планетах жили… А все ж таки кончилось тем, что узнала она всю правду, узнала…