Вспоминаются Михаилу Ивановичу рассказы москвичей, его знакомых, о последних Горбатовых… Потом совсем меркнет блеск славного имени, не слыхать и не видать теперь Горбатовых… Один только этот старик, возвращенный из Сибири… Последний…
И вдруг старые грезы снова наплывают со всем своим соблазном.
"Дайте мне средства! - шепчет Михаил Иванович старую фразу, которую так часто повторял он лет десять тому назад. - Дайте какое-нибудь оружие, тогда можно будет показать себя…"
"Да, многое можно сделать, можно поработать для поднятия падающего рода… И снова заблещет старое имя! Я Горбатов!.."
"Пойди, скажи им это! - вдруг шепчет насмешливый голос. - Пойди скажи - и они рассмеются над тобою, втопчут тебя в грязь… И стыд, унесенный тобою когда-то из их общества, покажется тебе ничем в сравнении с этим новым стыдом!.. Незаконный сын Горбатова и петербургской мещанки! Кто же тебя признает? Да и незаконным-то сыном ты не смеешь назваться - у тебя отец и мать! Что же, подводить их под ответственность станешь, добиваясь своего позора?"
Совсем подавленный, совсем разбитый вернулся домой Михаил Иванович.
XIII. МЕЖ ОГНЕЙ
Он прошел прямо к себе в мезонин и в первой же комнате столкнулся с женой, которая, так ничего не добившись от стариков, в нетерпении и в волнении дожидалась его возвращения. Увидя его бледное, измученное и странное лицо, она совсем уж испугалась. Она кинулась к нему, охватила его шею руками и, сама бледная, прошептала:
- Господи, да что же, наконец, случилось? Что у нас делается… не томи, скажи? Они от меня скрывают, я весь день промучилась здесь, тебя дожидаясь. Что же это? Разорились вы, что ли? Весь капитал пропал?.. Я ума не приложу. Ну… ну, говори скорее!..
Он вздрогнул и невольно от нее отстранился. У него из головы вон вышло, что, вернувшись домой, ему придется отвечать на такие расспросы. Что же он может, что он должен ей ответить? Зачем ей знать - нет, он ничего ей не скажет, ничего ни ей, ни им…
Все это разом мелькнуло у него в голове, и он принял твердую решимость. Он нашел в себе силу внутренно отряхнуться. Он поцеловал жену и улыбнулся.
- Что ты перепугалась? Не разорились мы, и ничего такого нет… Что от тебя скрывают, и откуда ты взяла все это?
- Да не обманывай ты меня, посмотри, какое у тебя лицо. Что с тобою?
Он поднял свои тяжелые, плохо слушавшие его веки и взглянул ей прямо в глаза.
- Ничего со мною… Ты говоришь про мое лицо, может быть, я бледен, я очень устал, я был у Горбатовых… Сговорились мы насчет архива… Вышел я от него, захотелось пройтись - и вот пешком с Басманной… Давно много не ходил, с непривычки просто даже ослабел, голова кружится… Дай-ка мне рюмку вина и объясни, что у нас такое - я ничего не понимаю.
Надежда Николаевна в недоумении глядела на мужа.
"Что же это он, комедию играет? Ведь до сих пор ничего не скрывал и обещал, сколько раз обещал, что никогда не будет иметь от меня тайны… Что же это теперь - или надо ему верить?"
Она рассказала ему о впечатлении, произведенном на стариков его отъездом к Горбатову, о появлении и таинственном исчезновении Капитолины Ивановны.
Он сделал вид, что изумлен и пожал плечами.
- Ну, душа моя, я сам тут ничего не понимаю, и теперь ты уж и меня пугаешь… Если тебе они ничего не объяснили, может быть, объяснят мне - постой, я пойду и спрошу их…
Он пошел вниз, а Надежда Николаевна осталась, все-таки не зная, верить ему или нет.
"Неужели он лжет и притворяется? Зачем, с какой стати, что ему скрывать от меня? Нет, нет, он, должно быть, ничего не знает… он все время был совсем спокоен и вчера вечером, и сегодня…"
А Михаил Иванович, сходя вниз, мучительно думал:
- Что же я скажу им? Как с ними встречусь? Что мне делать?
Но оказалось, что Марьи Семеновны не было дома - она уехала, и он понял, что она уехала к Капитолине Ивановне. Старик был в саду, в тепличке.
Михаил Иванович вышел в сад, к нему кинулись игравшие перед балконом дети. Он машинально поцеловал их и направился к тепличке. Путь был невелик, всего два-три десятка сажень. Но Михаил Иванович шел, едва передвигая ноги, шел как на казнь, так тяжело ему было встретиться с отцом.
Однако эта встреча, во всяком случае, часом раньше или позже, была неизбежна. Он подошел к тепличке, схватился за дверцу, рука его дрожала, сердце замирало. Он согнулся и перешагнул порог. Его охватил горячий влажный воздух, пропитанный испарениями растений.
На низенькой скамеечке, среди цветов и зелени, сидел, весь сгорбившись, Иван Федорович в своем сереньком летнем балахоне. Длинные седые волосы, которые он со времени отставки почему-то перестал стричь и носил по плечам, обрамляли его старческое, гладко выбритое лицо. При виде Михаила Ивановича он задрожал, поднялся со скамейки да так и замер, совсем растерянный и не смея поднять глаз, будто человек, уличенный в преступлении.
Несколько мгновений они молча простояли друг перед другом. Затем Михаил Иванович взял руку старика и прижал ее к губам своим. Иван Федорович свободной рукой обнял сына и почти громко заплакал.
- Мишенька… голубчик… - только и мог он выговорить сквозь слезы.
И опять молчание, и опять они стоят друг перед другом. Михаил Иванович хотел говорить и не мог. Снова нахлынула на него тоска, что-то как будто путалось и обрывалось в сердце…
Ведь ничего не изменилось, ведь перед ним тот же самый любящий отец, какого знал он всю жизнь. Тот же самый добрый чудак-отец, не дальний умом, не сильный характером, но всегда чуткий сердцем, всегда отлично понимавший все доброе и хорошее. Отец!.. Но ведь это не отец, это чужой человек!..
И чувствовал Михаил Иванович, что уже ничем не выбьет из себя этого мучительного и странного сознания. Что же теперь? Запуталась, запуталась жизнь, нет прежней тишины и не будет. Все, что было просто и естественно, теперь стало ложью, обманом, неестественностью.
Что сказать ему? Ведь он видит и так, что все известно… Объясниться!.. Какие же могут быть объяснения…
Они ничего так и не сказали друг другу.
Иван Федорович робко взглядывал на сына и тотчас же отводил глаза. Но вдруг, будто собравшись с силами и что-то решив, он заговорил:
- А я вот, Мишенька, хотел показать тебе новый цветок кактуса, вчера еще распустился… Вот подойди-ка сюда, посмотри, сколько лет у меня и это в первый раз!..
Михаил Иванович, никогда не интересовавшийся цветами, теперь так и накинулся на этот кактус и стал расспрашивать отца о том, какая это порода, когда и долго ли он цветет, и тому подобное.
Иван Федорович объяснял с оживлением, лихорадочно.
Как бы то ни было, этот цветок кактуса разбил лед. Он был последней соломинкой, за которую они оба ухватились, и соломинка их поддержала.
Выходя из теплички, Михаил Иванович сказал:
- Надя перепугана, требует объяснений… Я ей выдумаю какую-нибудь историю…
Иван Федорович остановился и опять сильно вздрогнул.
- Да… да… Надя… выдумай… выдумай, голубчик, зачем ей… не надо…
Михаил Иванович вернулся к жене все с тем же бледным и странным лицом, но, по-видимому, спокойный.
- Да, - сказал он ей, - они очень встревожены, но совершенно напрасно… Они Бог знает что воображали…
- Что же они могли воображать и при чем тут Горбатов? Зачем они так испугались тому, что ты к нему едешь?
В ответ на это Иван Федорович намекнул на какую-то туманную старую историю, что будто отец Марьи Семеновны знал Горбатова, когда тот еще не был сослан в Сибирь, что у них были какие-то денежные дела, какие-то неоконченные счеты, что Марья Семеновна боится, как бы Горбатов не заподозрил ее покойного отца в нечестности. Но у Капитолины Ивановны хранятся письменные и неопровержимые доказательства противного…
- Я все это разберу и выясню дело. Маменька отправилась к Капитолине Ивановне и, конечно, вернется с этими документами…
Надежда Николаевна поверила истории, сплетенной мужем, и успокоилась. Но она удивлялась тому, что за обедом все были молчаливы, что у Марьи Семеновны были заплаканы глаза, а вечером она заперлась в своей спальне с сыном и пробыли они там долго-долго. И у Михаила Ивановича, когда он пришел к жене и собирался спать, были тоже глаза как будто немного красны.
Она только спросила его:
- Что же, ты видел эти бумаги? Они убедительны?
- Да, да, слава Богу! - ответил он. - Я завтра же с ними поеду к Горбатову.
Надежда Николаевна мирно заснула и не знала, что муж ее не сомкнул глаз почти во всю ночь, что он даже несколько раз, вряд ли и сам замечая это, вставал с постели и сидел, понуря голову, очевидно, думая тяжелые и тревожные думы.
Он, как и сказал, отправился на следующий день к Горбатову и, возвратясь, уверил ее, что дело благополучно кончено. Благополучно кончено, а между тем Надежда Николаевна ясно видела, что в доме происходит что-то странное, что и Михаил Иванович, и старики совсем не те, что все они как-то неестественны, как будто играют комедию.
Она продолжала свои наблюдения и, наконец, решила, что муж обманул ее, что от нее скрывают какую-то тайну. Она пристала к Михаилу Ивановичу, пустила в ход все женские уловки, подвергла его испытанию просьб, ласк, слез, негодования и, конечно, кончила тем, что победила.
Он любил свою хорошенькую, влюбленную в него жену, в которой, несмотря на несколько лет семейной жизни, сохранилось еще много детского и наивного. Она родилась в скромной среде московского чиновничества, воспитывалась в институте, рано вышла замуж. Но в ней не было той мелочности, того неизящества, которое Михаил Иванович терпеть не мог в барышнях его круга.
Надежда Николаевна именно была изящна от природы, была добра, и хотя ее образование и умственное развитие сильно хромали, но природный такт был настолько значителен, что никогда она не заставляла краснеть своего мужа ни на людях, ни наедине.
Она не только продолжала оставаться в него влюбленной, но и уважала его, ставила гораздо выше себя, умела вслушиваться в его суждения и запоминать их, заставляла себя интересоваться всем, чем он интересовался, - и достигла этого.
Она мало-помалу становилась его послушной ученицей, в некотором роде как бы его повторением в миниатюре. Он понимал это, чувствовал и был доволен своей Надей…
Ему самому, с первого же дня, было тяжело иметь от нее тайну. Да и, наконец, несколько дней, прошедших со времени сцены в горбатовском доме, все же заставили его хладнокровнее взглянуть на дело. Наконец он задал себе вопрос - зачем скрывать от жены? Она слишком добрая и честная женщина, она не выдаст его тайны, не повредит.
Он ей во всем признался.
Надежда Николаевна слушала его, широко раскрыв глаза, и в первую минуту ей показалось даже, что он смеется над нею, рассказывает ей сказку - так все это было невероятно. Но такой сказки он ведь не мог выдумать. Она задумалась и вдруг заплакала.
- Ну вот, ты и плачешь! - сказал он. - Значит, лучше бы я молчал… И о чем ты плачешь?
Она удержала свои слезы, прижалась к нему и прошептала:
- Я плачу потому, что ты не сказал мне сразу и так долго скрывал от меня все это… И потому плачу, что как же не плакать - ведь я понимаю, как тяжело и тебе, и им…
- Но, ради Бога, Надя, ни слова им, пусть они думают, что ты ничего не знаешь…
- Тебе нечего просить меня об этом, конечно, я не скажу им ни слова. Но что же ты теперь будешь делать, Миша?..
Она остановилась и вздрогнула.
Он заметил это и печально улыбнулся.
- Вот видишь, и тебе страшно, - сказал он, - назвала меня Мишей, а я даже и не Миша…
По его лицу скользнуло такое скорбное выражение, что она снова прижалась к нему и стала крепко и горячо целовать его.
- Это пустяки, пустяки! - повторяла она. - Тебе нечего об этом думать, это только странно. И я знаю одно, - прибавила она, - что мы должны любить их еще больше, еще больше ценить их…
- Спасибо тебе за то, что ты так говоришь и думаешь! - произнес Михаил Иванович, обнимая жену.
- Что же ты будешь делать? - повторила она свой вопрос.
- Ничего, - сказал он. - Что же мне делать?
- А твой дядя… Горбатов? Ты теперь каждый день у него бываешь…
- Дядя! - задумчиво произнес Михаил Иванович. - Он, кажется, действительно хочет быть для меня родным… Он хороший человек, я люблю его… Завтра он уезжает, но зовет меня осенью в Петербург…
- Ты поедешь? А как же служба?
- Я еще ничего не знаю, но, может быть, и службу теперешнюю оставлю… Может быть… - он снова задумался, - в нашей жизни будет большая перемена…
- Какая же? Что такое? Ты опять начинаешь скрывать!
- Нет, но подожди, я еще сам ничего не знаю, у меня до сих пор голова как в тумане…
Надежда Николаевна побледнела, какая-то мысль мелькнула в голове ее, и голосом произнесла она:
- Да, да, будут большие перемены, но к лучшему ли, Миша? Мне становится страшно…
Слезы блеснули на ее глазах, не то тоска, не то неопределенное предчувствие сжало ей сердце.
- Перемены!.. - шептала она. - Да зачем они нам, мы жили хорошо, будем ли жить лучше? А вдруг…
Она запнулась.
- Что вдруг? - спросил он, поднимая глаза и видя ее испуганное лицо. - Чего ты еще боишься?
- Я боюсь, что ты меня теперь разлюбишь…
- Побойся Бога! Как тебе не стыдно! - крикнул он, хватая ее руки. - Ведь ты не ребенок, что за безумная мысль! Мне кажется, теперь нам более чем когда-либо нужно быть вместе… теснее…
Эти слова ее успокоили.
- Только смотри, ничего не скрывай от меня… знаешь, хоть у меня и умишко не Бог знает какой, но все же - ум хорошо, а два лучше…
А он что-то скрывал, в его голове роились какие-то новые мысли, новые планы. И Надежда Николаевна каждый день заставала его задумчивым.
Он решительно изменился, да и все в доме изменились. Старики были скучны и даже как будто сразу постарели. Прежняя тихая и спокойная жизнь с каждым днем невозвратно исчезала.
XIV. ТЕ ЖЕ ТРЕВОГИ
Борис Сергеевич, засидевшись в Москве, уже давно покончил свои дела и спешил в Петербург.
Он знал, что встретит там Николая, который известил его о своем неожиданном, "по делам", как писал он, отъезде из Горбатовского и о том, что у них в петербургском доме все приготовлено для встречи дорогого гостя.
Получил Борис Сергеевич также два письма от Наташи. Это были большие, в два и три листа, письма, мелко исписанные ее красивым почерком.
Она описывала подробно все внешние происшествия их деревенской жизни во время отсутствия дяди. Описывала, в несколько комическом виде, собиравшихся у них гостей-соседей. Прерывала эти описания какими-то туманными, отвлеченными суждениями, которые всякому показались бы странными. Но Борис Сергеевич ясно понимал все мысли своего нового друга.
Прочитав эти два письма, он увидел всю внутреннюю жизнь Наташи, все ее чувства. Она вскользь упомянула об отъезде Николая, и потом о нем не было ни слова. Но одна эта коротенькая фраза и это молчание рассказывали Борису Сергеевичу все, что произошло там без него, в Горбатовском.
Он печально задумался над этими письмами, и перед ним вставал неотвязно вопрос - что же будет дальше? Чем разрешится эта тяжелая судьба? А ведь она должна же разрешиться. Все это началось не теперь, а подготовлялось давно, росло невидно и неслышно, бессознательно для них обоих, как и всегда подготовляется и растет большое горе.
"Судьба! - повторял Борис Сергеевич, - та самая судьба, которая и меня вела всю жизнь и складывала эту жизнь так, а не иначе… Что же будет с ними?"
Он понимал и чувствовал, что гроза разразится скоро и не устоять под этой грозою тем, кого он уже искренно полюбил. Он знает заранее, что близка погибель, что удар неминуемый и жестокий висит над милыми ему существами… Он знает то, чего не знают они, потому что, верно, им кажется, что многое еще в их власти!.. А в их власти что? Ничего!..
Он все это знает - и нечем ему помочь им. Он видит две разбитые жизни, да и две ли только?!
Вот он живет, наконец, сердцем. Он, так долго бывший одиноким на свете и так тяготившийся своим одиночеством, своим бездействием, живет и действует. У него есть близкие ему люди. Их интересы делаются его интересами - а разве жизнь его стала от этого краше?.. Мелькнуло что-то светлое и угасло.
Он готов им всем отдать остатки своей жизни, отдать все, что только есть у него, но, видно, никому ничего этого не нужно. Он снова ожил только для того, чтобы убедиться, что жизнь - страдание.
Он делает большое дело - освобождает тысячи душ крестьян, заботится о дальнейшем их устройстве. Это дело справедливости, это осуществление старой мечты!..
Но нет-нет да и являются у него смущающие мысли. Вспоминаются ему слова Николая, а затем и верного слуги Степана, который перед отъездом его из Горбатовского, узнав, наконец, о том, что такое задумал барин, покачал головою и промолвил:
- Неладно это, сударь Борис Сергеевич, правое слово, неладно… Вот оно что значит отвычка - небось, кабы мы не прожили всю жизнь в Сибири, так и жалости у вас к вашим людям было бы больше, не стали бы гнать их от себя.
- Что ты такое, бредишь, Степан? Как от себя гнать?..
- А так-таки и гнать! - упрямо повторил Степан. - За вами им хорошо и тепло, как у Господа за пазухой, а отпустите вы их на волю на эту - и неведомо еще, что из этого выйдет! Может, кому и, точно, впрок пойдет, да не многим, а что многие пропадут - это верно…
- Ну, закаркала старая ворона! - промолвил Борис Сергеевич.
- То-то, старая ворона!..
И Степан с ворчанием ушел.
Но как бы то ни было, затеянное дело приближалось к благополучному окончанию.
Уладилось и другое дело, за которым, главным образом, и приехал Борис Сергеевич в Москву - исполнил он завет брата, отыскал нового племянника. Он ознакомился с этим племянником, признал в нем хорошего человека, открыл ему свое сердце, готов был оказать ему всяческую помощь. Но и тут помощи пока никакой, очевидно, не требовалось: Михаил Иванович в нем не нуждался, и он ясно видел это. Да и Капитолина Ивановна провожала его из Москвы такими словами:
- Ну, что же, государь мой, добились вы своего, так рады, что ли? Может, вы и рады, только взгляните-ка на Мишеньку - просто не узнать его за это время - хмурый, осунулся. А уж со стариками его что делается - смотреть тошно!.. Еще спасибо вам, что не заупрямились - туда не пожаловали… Поглядим, что дальше будет, думается так, что хорошего-то мало. Тихо жили люди, на жизнь не жаловались, а теперь вот из колеи выбиты, совсем выбиты!..
Борис Сергеевич не мог не согласиться, что она, пожалуй, и права. И мог он только успокоить себя тем, что ведь не знал он, как найдет этого племянника, и думал найти его иначе. Он сваливал всю вину на Прыгунова, но от этого ему не становилось легче…
В Петербурге Борис Сергеевич не намерен был засиживаться. Он повидался кое с кем из влиятельных лиц, принявших его с холодной любезностью. Он узнал, что решение его отпустить на волю всех своих крестьян "очень понравилось", ему было даже передано "удовольствие".
Он не узнавал Петербурга и по некоторым сделанным наблюдениям убедился, что Николай был прав.