Капитолина Ивановна поднялась с кресла и побагровела.
- Дурак ты! Вот что я тебе скажу! - крикнула она.
- Спасибо за ласковое слово.
- Да еще какой дурак-то! И на свете таких мало! А подумал ли ты о том, что коли старого человека взять да пересадить в новую землю - так он тут же и пропадет, зачахнет! Да понимаешь ли ты, что человеку нужно умереть в том воздухе, в каком он всю жизнь жил, на своем пригретом месте, что старого человека пожалеть надо! Я не о себе говорю, меня из моего гнезда никакими калачами не выманишь… И не только для тебя, дурака, а и ни для кого на свете я из домишка своего не двинусь… А попробуй - тронь отсюда отца с матерью… Ну и умрут, они умрут с тоски по своему гнезду…
- Да разве гнездо в вещах… Я думаю, что их гнездо в семье, в нас да в детях… И где будем мы, там и их гнездо будет.
- Эх ты! Жил себе, жил, нельзя сказать, чтоб уж очень мало времени - вон на виске-то уж седой волос пробиваться начал, а того сообразить не можешь, что каждый человек создан по-своему… Оно точно, есть такие люди, непоседы, цыгане такие, что им всю жизнь с места на место перебираться ничего не стоит, а есть и другие люди: возьми, переведи их на другое место - и пропадут. Так ты должен знать, что отец твой и мать из этих вторых людей будут… Всю-то жизнь на одном месте прожили, обстроились, обзавелись, каждая ведь пылинка, что вокруг них, им знакома, годами знакома… И вдруг их лишить всего этого! Да Иван Федорович, бедный, без огородца своего, без теплички, что станет делать?! Фу, нет, это такая пакость, что хоть и ждала я, боялась многого, а все же тебя почитала разумнее да добрее!
Михаил Иванович ничего не возражал, да и возражать ему было нечего. Он очень хорошо понимал и чувствовал, что Капитолина Ивановна права, что действительно, Иван Федорович и Марья Семеновна немыслимы в другой обстановке, чем та, которая их окружает многие годы.
Он должен был упрекнуть себя не то что в глупости, а в ином, чего ему бы не хотелось в себе видеть. Да, он думал только о себе, а о них, стариках своих, не подумал. Он не раз говорил себе мысленно за это время, да и Наде своей говорил, что теперь его обязанность любить их и беречь пуще глаза, а между тем задумал их погибель.
Несколько мгновений продолжалось молчание, во время которого Капитолина Ивановна, переваливаясь и отдуваясь, ходила взад вперед по комнате и метала грозные взгляды на Михаила Ивановича.
Наконец он проговорил:
- Вы правы, как и всегда, Капитолина Ивановна, я дурак, как вы говорите, и, может быть, даже хуже… Большое спасибо вам за то, что на разум меня наставили. Теперь я уже больше не заикнусь о переезде папеньки и маменьки в Петербург.
Капитолина Ивановна развела руками:
- Прекрасно! А сам-то все же едешь?
- Еду!..
- Так, значит - из огня да в полымя? Из одной их погибели, да в другую?!
- Нет, Капитолина Ивановна… Я еще ничего не знаю и не могу решить, но обещаюсь вам, что все у нас как было, так и останется по-старому… Ни Надя, ни дети не тронутся отсюда… И если мне придется всю мою деятельность иметь в Петербурге… ну что же - я стану кочевым человеком, благо, это теперь возможно - и в каждый свободный день буду в Москву возвращаться… Довольны вы?
- Вижу я, что теперь уж ты меня за дуру почитаешь, батюшка!.. Чего мне быть довольной, чего ты мне очки-то втираешь, чего глаза отводишь? Выдумал фортель - и думает, все решил! Знаем мы эти переезды… Ну и станешь как угорелый метаться… Надолго тебя хватит! В полгода разболеешься, а то на проклятой чугунке шею тебе свернут.
Михаил Иванович подошел к ней и с улыбкой стал целовать ее, в то время как она от него отбивалась.
- Да не задабривай… Нечего лизаться… Видно, ничего путного от тебя не добиться!..
- А вы не пророчьте разных ужасов, чего каркать - вы не ворона… - в тон ей говорил он. - Ну, слушайте, Капитолина Ивановна, там видно будет, что и как, только знайте, что мое неизменное решение - не покидать папеньку и маменьку и что теперь, когда мне все ясно, я даю вам слово, слышите - даю слово, что все будет по-старому и ничего не изменится у нас в доме. А об остальном говорить теперь рано…
Капитолина Ивановна, видимо, успокоилась, взяла его за руку и, проговорив: "Пойдем-ка, пойдем!" - повела его в спальню.
- Вот Бог!.. Вот образа! - сказала она, указывая ему на киот. - В Бога-то ты веришь?
- Вы знаете, что верю.
- Ну, так побожись, побожись мне, что от своих слов не отступишься!
Он перекрестился.
- Теперь вот поцелуемся!
Они крепко обнялись.
- Что же ты, прямо домой едешь?
- Домой.
- Так подвези меня.
- Отлично…
- Ну и ступай в гостиную, подожди, а я приберусь немного…
Он вышел из спальни и, поджидая ее, серьезно задумался.
"Что-то будет? Все усложняется, все запутывается… Но прежде всего старики, прежде всего!.. А идти вперед надо…"
Он знал, что пойдет и во что бы то ни стало достигнет цели.
XXI. И ТАК НЕЛЬЗЯ
Николай сидел на своем обычном месте в библиотеке. Он ответил на полученные письма, проглядел газеты и журналы, принялся было за чтение только что вышедшей книги по интересовавшему его вопросу, но вдруг оставил книгу, опустил голову и забылся. Он не мог бы сказать, где бродили его мысли, а когда он стал сознавать их, то прежде всего задал себе вопрос, чего он ждет, зачем он здесь, откуда это, вот сейчас, явилась как будто надежда, что жить можно?..
Уехать - это не трудно… все бросить, выйти в отставку… Дальше… Дальше куда-нибудь, на край света… Но что же это за жизнь будет? И к чему такая жизнь, если Наташи нет - не с ним, не с ним - он никогда, никогда ни на секунду не посмел об этом подумать, а только близко, под одним кровом. Ведь оттого, верно, и показалось ему возможным жить, что она тут же. А если нет ее - нет и жизни!
Он закрыл глаза. Наташа, как живая, была перед ним, и его охватило ощущение ее близости. Открыл глаза - ее нет, но все ему говорило о ней в этой библиотеке.
Вот тут один раз Наташа сидела, вернувшись из театра. Они вернулись вместе. Она была в черном бархатном платье с вырезанным корсажем. Он в первый раз заметил всю силу ее красоты и прелести. Он подошел к ней, и она ему улыбнулась… И потом долго-долго она представлялась ему в этом черном бархатном платье, с белой, будто мраморной шеей, на которой горело и переливалось, как крупные росинки, бриллиантовое ожерелье. Долго преследовала его ее улыбка.
Сколько часов они проводили здесь вместе!
Он переносился в близкое прошлое и вспоминал подробно, подробно все беседы с нею, повторял каждое ее слово…
Он ничего не хотел больше, как только чтобы вернулись эти беседы, эти тихие минуты. Но ведь теперь ничего этого не будет, прошлое не вернется… Теперь все испорчено…
"Умереть! Покончить с собою?" - мелькнуло в голове его.
Но мысль о самоуничтожении всегда была ему противна, в ней всегда ему казалось что-то унизительное, недостойное. И затем, хоть и бессознательно, но, верно же, было еще жаль жизни, потому что как бы то ни было, а жизнь в нем била ключом. И до сих пор, до самого последнего времени, все казалось ему, что, несмотря на все разочарование, несмотря на всю неудавшуюся семейную обстановку, впереди есть что-то, что пока все это только так себе, какое-то подготовление к чему-то, а настоящее, к чему служит все это подготовление, еще будет, еще настанет…
"Но так жить нельзя… нельзя!" - с безнадежностью и отчаянием, из глубины своего существа решил он.
Он чувствовал, что его нервы натянуты до последней степени: малейшее обращенное к нему теперь слово, малейший стук потрясали его. Ему как будто недоставало воздуха, нечем было дышать, и это было чисто даже физическое ощущение.
"Нельзя так жить!.. Уехать, скорее, как можно скорее. Но куда? Зачем?"
Дверь тихо скрипнула - вошла Наташа.
- Здравствуй, Николай! - тихо сказала она, протягивая ему руку, которую он пожал как-то особенно торопливо, будто боялся к ней прикоснуться. - А я думала, что тебя нет дома… Я здесь еще в первый раз по приезде… Что это? Новые книги? Вот за этим-то я и пришла сюда - покажи, что такое…
Она присела к столу, стала разбирать книги и в то же время поднимала по временам на Николая глаза, в которых он ничего не видел, кроме доброты и спокойствия.
Она стала говорить ему о Горбатовском, рассказала ему о том, какое впечатление произвел на всех поступок дяди - вольная, данная им своим крестьянам, и наделение их землею.
- Представь себе, они сначала долго не хотели верить, потом стало делаться с ними что-то странное, они как будто были недовольны, бабы так даже в три ручья плакали… И чем же кончилось!.. В последние дни то и дело являлись разные мужики с просьбами и жалобами… Вот им такую-то землю отрезывают, а они хотят другую… И все в этом роде, одним словом - остались недовольны!.. Бедный дядя целые дни с ними возился…
- Так оно и должно быть! - сказал Николай. - И вот увидишь, что этим еще не кончится, дяде предстоит немало неприятностей и разочарований… А, впрочем, все же хорошо, что он так сделал…
- Конечно, хорошо! - подтвердила Наташа. Затем она стала говорить о детях. Рассказывала много о Володе, об его странностях.
Потом они стали переходить с предмета на предмет и кончилось тем, что оба совсем оживились. Николаю уже не было тяжело дышать. Он уже не думал о том, что нельзя так жить, напротив, ему вдруг стало тихо, хорошо и спокойно.
Они продолжали оживленно разговаривать, когда в библиотеку вошла Мари.
Она приблизилась к ним своей тихой, плавной походкой и спокойно проговорила:
- Николай, я тебя ищу по всему дому, maman приходила и просила позвать тебя… Она ждет тебя у себя в спальне.
- Хорошо, я иду! - сказал он.
Лицо его затуманилось, опять тоска сдавила его сердце, опять не хватало воздуха для дыхания! Он нервно вздрогнул и вышел из комнаты.
Мари подошла к столу и придвинула себе только что покинутое Николаем кресло.
Наташа подняла глаза, встретилась с ее пристальным взглядом. Она уже знала этот новый взгляд Мари, тихий, грустный, невыносимый. Она уже не раз терпела пытку под этим взглядом, и теперь ей стало так тяжело и неловко, что она невольно проговорила:
- Как ты странно смотришь, Мари?
Мари печально усмехнулась.
- Не знаю, что ты находишь странного… Я гляжу как всегда…
Но Наташа уже не могла остановиться. Каждый нерв болезненно трепетал в ней. В последнее время она немало работала над собою, она, по-видимому, решила самые мучительные вопросы. Она знала, что уничтожить в себе овладевшее ею чувство она не может, потому что это не в ее власти, но знала также, что никто и никогда больше, и прежде всего Николай, не заметят этого чувства. Она будет скрывать его ото всех и от себя самой… В чем же упрекнуть ее? В невольных мыслях, в невольных чувствах, неведомо откуда приходящих? Но разве можно упрекать человека, если он борется с этими мыслями и чувствами, если он не дает им бороть себя, если они не отражаются в его сознательных поступках?
Но вот Мари перед нею, глядит ей в глаза - и она не может выносить этого взгляда и чувствует себя виновной, преступной, униженной…
И хоть они обе молчат теперь, но она знает, почему-то наверное знает, что Мари сейчас заговорит… Что она скажет? Что может сказать она?..
Наташа вся похолодела, готовясь к этому неведомому, но неизбежному слову Мари. Она ждала его как рокового, смертельного удара.
Ее предчувствие оправдалось.
Мари уже поднялась с кресла, уже собиралась выйти из библиотеки - и вдруг вернулась и остановилась перед Наташей. Ее губы дрогнули, из глаз брызнули слезы и тихо, едва слышно она прорыдала:
- Так зачем же ты у меня отняла его!
- Как отняла? - растерянно крикнула Наташа, хватаясь за голову. - Как отняла?! Мари… Мари… Боже мой! Да неужели я когда-нибудь могла думать об этом? Разве я знаю, как все это сделалось со мною?..
- Если бы он ничего не заметил с твоей стороны… - начала Мари, но рыдания душили ее, и она не могла договорить.
Наташа безумно глядела на нее своими широко раскрытыми померкнувшими глазами. И несколько мгновений стояли они так друг перед другом, без слов, без мыслей, с одним давящим сознанием своего безвыходного горя.
И что же бы они могли еще сказать? Они, во всяком случае, не в силах были ни судить, ни понять друг друга…
Мари первая очнулась. Она подавила рыдания, быстро вытерла глаза, будто стыдясь своей слабости и, слабо махнув рукою, вышла из библиотеки…
Когда Николай вошел к матери, она встретила его даже гораздо нежнее, чем обыкновенно, и серьезным тоном передала ему о своем разговоре с графиней Натасовой.
Он даже сначала не нашел в себе силы ответить ей что-либо. Она продолжала:
- Понимаешь, мой друг, что я должна была, несмотря на то, как все это мне ни тяжело, предупредить тебя… Да и, наконец, если ты уже говорил с графиней - можешь поговорить и со мною… Я только боюсь за вас, но ничего не знаю, и совсем не хотела бы в это вмешиваться… Это вовсе не мое дело. Я не разбираю, какие такие у Мари основания… Но согласись, Nikolas, что ты прежде всего обязан ее успокоить… Иначе чем же это кончится? Что будут говорить? Если ты ни себя и никого из нас не жалеешь, так пожалей хоть Наташу… Ведь, главным образом, все это на нее обрушится…
- Господи, - простонал Николай, - что обрушится? Что будут говорить? Неужели вы в самом деле думаете…
- Я говорю тебе, я ничего не думаю и не хочу думать, вы не дети, и я вам не судья… Но только я прошу тебя… Я, наконец, тебя умоляю, ради всего - будьте осторожны. Я вот ничего не заметила, а замечают другие.
- Maman! - глухим голосом сказал Николай. - В моем обращении с Наташей никто и никогда не мог бы заметить ничего, кроме родственных отношений… Но теперь нечего говорить об этом - я вижу, что мне остается одно - уехать как можно скорее… И я это сделаю…
Катерина Михайловна испугалась. Уехать - значит, отставка, и именно тогда, когда начинается блестящая карьера. Она уже знала об успехах Николая, и еще не далее как накануне одна из ее светских приятельниц поздравляла ее и сулила Николаю в близком будущем очень видное служебное положение. И слова эти были вовсе не желание сказать что-нибудь приятное матери о сыне. Катерина Михайловна знала, что если ее "bonne amie" так говорит, то уж неспроста, потому что она находится у самого источника… Конечно, это было главное, но ведь и кроме того, отставка и отъезд при таких обстоятельствах - ведь это и есть самый ужасный скандал… Что же может быть хуже этого?!
- Совсем не то! - горячо заговорила она. - Боже тебя избави уезжать - ты этим ничего не исправишь и только погубишь свою будущность! Оставайся, но только будь благоразумен и подумай хорошенько… Да что тут говорить! Я вовсе не хочу тебя раздражать. Я не прошу у тебя никаких признаний… Нравоучений тебе тоже не намерена читать, да ты ведь не стал бы меня и слушать - я тебя знаю. Делайте что хотите, но только будьте осторожны, чтобы не к чему было придраться… А Мари ты успокой и Наташе объясни, что пуще всего она должна стараться поддерживать с нею добрые отношения. Конечно, теперь это трудно, но умная женщина всегда сумеет… Да, друг мой, что делать! Теперь ты видишь сам, как я была права, не одобряя твоего раннего брака! А того, что сделано, не воротишь… Mais en tout cas il faut sauver les apparence!..
Николай весь дрожал, вслушиваясь в слова матери. Наконец он не выдержал:
- Что вы такое говорите? Я ничего не понимаю!..
Катерина Михайловна не смутилась.
- Это твое дело, захочешь - поймешь. И все теперь, все зависит от вас, и больше, знай раз навсегда, я с тобой ни о чем таком говорить не стану… И вида не подам. Но если вы не боитесь скандала и прямо на него идете - этого я не потреплю.
Николай взглянул на мать с ужасом и едва удержался от взрыва негодования.
- Как можете вы так говорить со мною и давать мне такие советы? - наконец произнес он. - Завтра же я подаю в отставку…
- Опомнись! - воскликнула Катерина Михайловна, совсем уже испуганная выражением лица Николая. - Я думала, что ты все же хоть немного да благоразумен, mais je vois - tu perds complaitement la tête!.. Советую прийти в себя - тогда, может быть, и сообразишь, что только благодарен мне должен быть за то, что я так говорю с тобою, - другая мать, на моем месте, не так бы говорила…
- Да, не так!.. - прошептал он и поспешил скорее от нее…
Он шел, не замечая, куда идет, и очнулся только в библиотеке. Он увидел перед собою бледное лицо Наташи с лихорадочно блестевшими глазами.
- Наташа, - сказал он унылым, но твердым голосом, - наконец я решил то, что давно уже должен был решить: я уезжаю…
Она подняла на него глаза, он не мог вынести этого мучительного взгляда и опустил голову.
- Куда же ты уедешь?
- Куда? Я почем знаю… Да разве это не все равно?
- Нет… Нет, это не то, и я совсем не то хотела спросить тебя… Николай, слушай…
Она подошла к нему.
- Слушай… Поклянись мне, что если ты уедешь, если тебе станет очень тяжело, ты все же никогда, никогда не покончишь с жизнью…
Он вздрогнул. Каким образом мысль о самоубийстве, вставшая вдруг теперь, вот сейчас перед ним, стала ей известна?
А она повторяла:
- Поклянись мне, что ты не убьешь себя… Поклянись!..
Они не слышали, как дверь в библиотеку отворилась, и не заметили, что в то время как она произносила последние слова, рядом с ними был Сергей.
XXII. БЕЗ ВЫХОДА
В эти четыре дня, с приезда в Петербург, между Сергеем и Николаем буквально не было произнесено ни слова, они даже ни разу и не находились вместе. Впрочем, и никто не видал Сергея. Он уезжал утром и возвращался среди ночи. Он побывал у всех своих старых приятелей, очутился в прежнем офицерском кружке и убивал время за картами, в попойках, в посещениях тех неведомых полиции мест, куда можно входить только с очень туго набитым карманом и "с особенной рекомендацией". Сергею такая рекомендация оказывалась излишней - он издавна был везде своим человеком.
Теперь его уже не томила скука - томило другое, он понял, что значит тоска.
Порыв бешенства, вызванный в нем признанием Наташи, прошел бесследно, но не проходила вспыхнувшая к ней страсть. Он любил теперь ее как никогда еще никого в жизни, и она была его жена, она принадлежала ему по всем человеческим правам, а он знал, знал наверно, что любит ее безнадежно, что потерял ее навсегда. Он много думал об этом и еще больше чувствовал, и вдруг он понял, ясно и окончательно, что ничего теперь исправить не может.
И когда он это понял, то, несмотря на всю свою страсть и тоску, перестал винить и Наташу и брата. Он "отошел", оставил Наташу на свободе, без упреков, без объяснений и сцен, а сам жил день за днем, стараясь только забыться.
Теперь он как-то случайно заехал среди дня домой и еще более случайно зашел в библиотеку. Он слышал не только последние слова Наташи, но и весь разговор ее с Николаем.
Он видел, как брат вздрогнул, как он опустил глаза, заметив его присутствие, видел, какой ужас изобразился на лице Наташи, как она, шатаясь, вышла из библиотеки…
Николай остался. Вот он, наконец, глядит на него… Но что это? Он едва узнал брата - такое у него измученное, изменившееся лицо, такие страшные глаза…