Зазвонил колокольчик. Четыре гостя явились одновременно. Все военные. Они отстегнули пояса и оставили свои шпаги в прихожей. Самым импозантным из этих офицеров был Ипполит Розников, который стал близким другом Николая в Париже. Назначенный адъютантом генерала Милорадовича, губернатора Санкт-Петербурга, "красавец Ипполит" пополнел и приобрел уверенность в себе. Высокий и сильный, курчавый, усатый, он хохотал по любому ничтожному поводу и утверждал, что температура поднимается на три градуса, стоит ему войти в комнату. Вместе с ним пришли невысокий Юрий Алмазов, поручик, служивший в полку в Москве, Володя Козловский, корнет-кавалергард, и огромный Дмитрий Никитенко, драгун. Чуть позже появились также капитан Щедрин из Измайловского полка, и мужчина лет тридцати с подстриженными бобриком белокурыми волосами, взглядом, искаженным толстыми очками, и полным подбородком. Его звали Степан Покровский, он представлялся поэтом, но служил в таможенном управлении. Слуги Кости засуетились. На столе появился кипящий самовар, но его наличие было лишь символическим. Настоящий запас напитков состоял из батареи бутылок: все виды спиртного, известные в мире, были под рукой! Старый лакей Кости по имени Платон наполнял бокалы. Каждый раз, когда один из господ отпускал беззлобное ругательство, Платон должен был воскликнуть "Салям алейкум, да пребудет с вами покой!" и предложить бокал искупления виновному. В бокале обязательно содержалась смесь шампанского и коньяка. Первому пришлось проглотить ее Косте за то, что он описал в циничных выражениях прелести знакомой актрисы. Затем пришла очередь Юрия Алмазова, который рассказал скабрезный анекдот об архимандрите Фотии, любимце экзальтированных дам Санкт-Петербурга.
Николаю было неловко смеяться с остальными, вопреки своему трауру. Все друзья, разумеется, выразили ему соболезнования на дому. Но, исполнив формальный долг, они говорили при нем так же свободно, как прежде. Предпочел бы он остаться дома, чтобы не слышать их шуток? Ему было так хорошо среди этих молодых людей, так ясно мыслящих и словоохотливых! Рассевшись на подушках, развалившись на кушетках в расстегнутых мундирах, раскрасневшись, с трубками во рту, они теперь оценивали сравнительные достоинства двух известнейших балерин – Колосовой и Истоминой. У каждой были свои страстные поклонники. То же самое происходило при обсуждении певиц. Когда Козловский заявил, что он бесконечно восхищается французской певицей Данжевиль-Вандерберг, Костя, обожавший итальянку Каталани, рассердился и, после того как обозвал всех французских сопрано музыкальными отбросами, был вынужден проглотить второй бокал искупительного напитка. Страсти накалились, и, естественно, разговор коснулся политики. В этом все присутствующие пришли к согласию, осудив уловки царя Александра. В прошлом году он пожаловал Польше некое подобие конституции. Чего же он ждал, не распространив эти либеральные меры на Россию? Может быть, считал, что его народ недостаточно зрел, чтобы воспользоваться теми же правами, что его соседи? Полицейская слежка не ослабла, а, напротив, усилилась.
– Нас, господа, в очередной раз одурачили, – сказал Козловский. – Единственное, что меняется в России, это мундиры. Говорят, что во Франции все кончается песнями; у нас же все заканчивается солдатами!
Николай понял, что Козловский намекал на военные поселения, введенные генералом Аракчеевым, ближайшим советником царя. По замыслу этого ужасного человека целые провинции превращались в места расположения войск. Полк прибывал в уезд, и все мужики этого уезда автоматически становились солдатами. Распределенные по ротам, батальонам, эскадронам, они составляли резерв регулярных частей, размещенных на их территории. Мужицкие избы были снесены и заменены симметричными домиками. Одетые в мундир крестьяне обучались военной службе, а в часы отдыха работали, чтобы обеспечивать армию всем необходимым. По уставу они были обязаны стричь бороды, выходить на свои поля в солдатской форме, под звук барабана, записывать своих сыновей в рекруты с семилетнего возраста и получать у полковника разрешение на вступление в брак своих детей обоего пола.
– Мне рассказывали, – сказал Николай, – что в одной из провинций население было переброшено в другие места в течение двадцати четырех часов. Беременных женщин, стариков, больных увезли более чем за тысячу верст от родного дома по распоряжению властей.
– Любопытно то, – заметил Костя, – что Закона у нас как бы не существует, а есть лишь распоряжения властей!
– Как это нет Закона? – воскликнул Ипполит Розников. – А мне кажется, напротив, малейшие наши действия предусмотрены законодателями!
– Да, но предписания законодателей остаются мертвой буквой для центральной власти, – заявил Степан Покровский. – В России, например, нет определенного закона, устанавливающего крепостную зависимость мужиков. Если бы они обратились в суд, требуя свободы, а этот суд оказался справедлив, мужики должны бы были выиграть дело. И что! Только представьте себе судебное разбирательство такого рода! Крепостные, осмелившиеся затеять его, были бы избиты до смерти… по распоряжению властей! У цивилизованных наций Закон выше главы Государства, у нас же глава Государства выше Закона!
– В этом отношении ты прав, – поддакнул Николай. – А Козловский не прав, если утверждает, что в России ничего не изменилось. Несколько лет назад никто не осмелился бы говорить об этих вещах, никто даже и в мыслях такого не держал!
– Разумеется! – хихикнул Юрий Алмазов. – Мы еще не покидали своих домов, и у нас не было никакой возможности сравнивать. Но стоило по неосторожности выпустить нас в широкий мир, как мы разобрались. Мы отправились во Францию сражаться с тираном Бонапартом и вернулись оттуда, заразившись свободой!
– Именно так! – поддержал его Щедрин. – Что касается меня, то я страдал, обнаружив в моем отечестве страдания народа, раболепство должностных лиц, зверство командующих, злоупотребления властей! Я отказываюсь верить, что мы раскрепостили Европу, чтобы самим оставаться в рабстве!
– Вы смешите меня этим вашим раскрепощением Европы! – заметил Ипполит Розников. – Когда я оказался в Париже после того, как мы вошли туда, мне показалось, что французскую свободу очень четко контролирует полиция Людовика XVIII.
– И все же не стоит сравнивать их свободу с нашей! – возразил Щедрин. – Или же – позволь тебе это заметить – ты никогда не соприкасался с нею! Нет, господа, дело ясное. Прожив несколько месяцев во Франции, в Германии, прочитав Монтескье, Бенжамена Констана и многих других авторов, невозможно взирать на наш мир прежними глазами!
– Я не стану возражать! – пробурчал Николай.
– Тем более, – воскликнул Костя, – что ты не ограничился тем, что почерпнул в Париже расплывчатые мечты о конституции, ты привез оттуда супругу! И какую супругу! Воплощение прелести, ума и изысканности!
– Это правда, что она была очень близка к протестующим кругам? – спросил Степан Покровский.
– Да, – ответил Николай, испытав смешанное ощущение гордости и неловкости.
Он не был уверен, что политическое прошлое Софи одобряли все гости, явившиеся на эту встречу. Даже те, кто с виду особенно благосклонно воспринимал демократические идеи, всерьез не предполагали, что следует разрушить установленный порядок.
– Она, должно быть, ужаснулась, высадившись в нашем бедном отечестве, над которым еще витает тень Петра Великого! – продолжил Степан Покровский.
– Я предупредил ее, чтобы она не слишком удивлялась! – сказал Николай.
– И что она думает о России теперь, когда привыкла к нашему образу жизни?
– Ей здесь очень нравится.
– Вот что определенно делает тебе честь! – со смехом заметил Костя.
– Конечно, – продолжал Николай, – некоторые наши порядки шокируют ее. Как и все мы, она желала бы, чтобы крепостное право было отменено и гарантированы основные свободы…
Ипполит Розников перебил Николая, ударив рукой по его бедру:
– Так подожди! Разве ты не рассказывал мне когда-то, что Софи состояла в подпольном сообществе? Друзей розы, гвоздики или какого-то друга цветка…
– "Друзей мака", – уточнил Николай. – По правде говоря, это было очень безобидное сообщество, члены которого ограничивались тем, что печатали и распространяли брошюры республиканского толка…
– Вот что нам надо бы в России! – сказал Костя.
Все с удивлением взглянули на него. Рухнув на софу, Костя уронил туфли и задумчиво разглядывал пальцы своих ног, обтянутые зелеными носками.
– Мы служили нашему отечеству во время войны, – снова заговорил он. – И должны доказать, что столь же полезны в мирное время!
– Устроив заговор против существующей власти? – спросил Ипполит Розников.
– А ты сам не замышляешь чего-нибудь против власти, коль скоро примкнул к масонской ложе? – заметил Степан Покровский.
Красавец Ипполит приосанился и сухо ответил:
– Конечно, нет!
– Ну хорошо! – успокоился Степан Покровский. – Нам не пристало быть бóльшими заговорщиками, нежели ты. Я не вижу ничего предосудительного в том, что друзья, исповедующие одинаковые идеи относительно будущего их страны, соберутся и опубликуют небольшую записку…
Ипполит Розников перебил его:
– И ты представишь эту твою записку цензуре?
– Не обязательно.
– Тогда твои действия окажутся незаконными!
– Если нет способа действовать иначе!..
– Вполне можно создать тайное сообщество, не публикуя записки, – предложил Юрий Алмазов.
– Ну конечно, оно будет тайным, ваше сообщество! – воскликнул Розников. – Настолько тайным, что из-за этого скоро окажется бесполезным!
Бросив взгляд на окружающих, Розников заметил, что такого мнения придерживается он один, и закрутил ус.
– А я полагаю, – мягко произнес Степан Покровский, – что чем больше будет людей, которые, подобно нам, станут обсуждать государственные дела, тем глубже правительство ощутит моральную обязанность перейти к действиям. Не говорят ли по-французски, что идея витает в воздухе? Это выражение чрезвычайно верно. Нужно, чтобы воздух пропитался нашими идеями, чтобы люди вдыхали наши идеи с утра до вечера, не обращая на это внимания…
Его голубые глаза сияли за стеклами очков. Он чем-то напоминал немецкого философа. Николай испытал порыв симпатии к этому человеку, чья особая убежденность объяснялась, вероятно, его искренностью. Костя вдруг вскочил на ноги, откинул феску на затылок, раскинул, как турецкий чародей, руки, призывая к тишине, и произнес:
– Друзья мои, у меня есть для вас предложение. Мы создадим тайное общество. И это тайное общество будет размещено у меня. Его цель – изучение наилучших способов обеспечения благополучия России. Члены организации принесут клятву, обязуясь помогать друг другу, клятву верности до смерти. Возможно, мы опубликуем соответствующий документ… Об этом надо подумать! В любом случае, если понадобятся для чего-то деньги, я готов выдать их! Что вы об этом думаете?
Помешкав секунду, присутствующие ответили ликующими возгласами:
– Ура, Костя! Ты гений!
Николай был в восторге. Ощущение принадлежности к охваченной пылом группе людей, к тому, что он слышит отовсюду отклик на свой голос, – все это выдавало желание посвятить себя чему-то безоглядно. Он был вне себя от того, что должен покинуть Санкт-Петербург в тот момент, когда его жизнь обретала новый смысл. С одной стороны – будущее России, с другой – прихоти женщины, выстрадавшей большое горе и привыкшей всегда добиваться того, чего она желала! Но стоило ему сформулировать эту мысль, как он осудил ее. Ему часто доводилось быть несправедливым к Софи. Пострадав от какой-либо неприятности, он тут же был готов свалить на нее вину. Однако сегодня, как никогда, она имела право на его участие. Николай представил ее себе, держащей мертвого ребенка на руках. Она пожелала сама одеть его и положить в гроб. Лицо ребенка было сверхъестественным. "Он был слишком красив, чтобы жить, – подумал Николай. – У меня больше нет сына. И, быть может, никогда не будет!" Он уже готов был разрыдаться, но вздрогнул от неожиданности, почувствовав дружеское похлопывание.
– А ты будешь с нами, Николай? – спросил Костя.
– Конечно, – пробормотал Николай. – Но ты же прекрасно знаешь, что я должен уехать…
– Это ничего. Ты ведь не Россию покидаешь. Мы будем держать связь!
Николай пожал другу руку.
– Тогда, – сказал он, – я с радостью… и… и очень признателен!
Костя задавал тот же вопрос всем своим гостям. Все ответили утвердительно, за исключением Ипполита Розникова, попросившего времени на размышление. Он, разумеется, не хотел рисковать своей карьерой, связавшись с движением, которое не могло быть одобрено властями.
– Я буду наблюдать за вашими усилиями с сочувствием, – сказал он. – И все…
Его слова потонули в радостном гаме. Заговорщики придумывали название для своего сообщества. Степан Покровский предложил позаимствовать название и устав "Тугенбунда", организации, распущенной в Германии четыре года назад. Но Юрий Алмазов заметил, что недопустимо давать название, звучащее на немецкий лад, русскому по определению начинанию. Дмитрий Никитенко был сторонником серьезного определения, такого, например, как "Лига добрых намерений" или "Союз во имя Добродетели и Истины", но Костя полагал, что этому названию недостает поэзии.
– Почему бы и нам, в свою очередь, не назвать себя "Друзьями мака"? – заявил он.
Николай покраснел от радости.
– По-русски это звучит не так хорошо, как по-французски! – сказал Степан Покровский.
– А нам не обязательно переводить это название на русский язык! – возразил Никитенко.
– Но как же иначе! Помилуйте, господа, будем все же логичными! Вы отказались от "Тугенбунда", а теперь…
Разгорелся спор. Несмотря на тайный характер собрания, никто не остерегался старого лакея, подносившего питье. Костя ухватил его за ухо и сказал:
– А ты, Платон, что ты об этом думаешь?
– Не знаю, барин! Я недостаточно образован! – пробормотал тот, вытянув шею.
– Но мозги-то у тебя как-никак есть! Пошевели ими, черт возьми!
– Маки – это красиво в поле, где растет зерно, – ответил Платон.
Костя отпустил ухо слуги и дал ему щелчок по носу.
– Салям алейкум! – выкрикнул Платон.
И отскочил к стене.
– Браво, Платон! – сказал Николай. – Мы станем маками на ржаных полях России!
– Я требую голосования за это предложение, – вмешался Щедрин.
– Хорошо! Платон! Заснул, что ли, старый осел? – зарычал Костя. – Принеси, чем писать! И побыстрее!
Голосовали, бросая маленькие бумажки в фуражку конногвардейца Козловского. Николай подсчитывал голоса. Из восьми записок три оказались за "Друзей мака" и пять за "Союз во имя Добродетели и Истины".
– Господа, – провозгласил Костя, – позвольте мне заметить вам, что согласно тому, как это происходит в подлинно демократических условиях, наши решения принимаются большинством голосов. Я лично предпочел бы "Маки", но охотно склоняюсь перед "Добродетелью и Истиной", поскольку это название одобрено наибольшим числом присутствующих. Мое самое горячее желание сводится к тому, чтобы каждый из вас привлек к нашему делу как можно больше сторонников!
Николай огорчился, что маки Франции не прижились в России. Но разочарование рассеялось после новых заявлений Кости.
– Нам надо договориться, – сказал он, – об опознавательном знаке. Что вы скажете по поводу кольца с какой-то гравировкой поверху? Опрокинутым факелом, маской, кинжалом… Я мог бы отдать рисунок ювелиру, чтобы он оценил его. Он и изготовит для нас необходимое количество колец. Мы использовали бы эти кольца в качестве печати при переписке.
– Принято! – воскликнул Николай.
– Принято! Принято! – закричали остальные.
Юрий Алмазов вскочил на маленький столик, чуть было не потеряв равновесия, уцепился за плечо Никитенко и звонким голосом продекламировал:
Владыки! вам венец и трон
Дает Закон – а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон!
Уже более года эта ода молодого Пушкина ходила по городу в рукописной копии. Все знали ее наизусть. Но Юрий Алмазов так хорошо ее читал, что в конце раздались аплодисменты.
– Если Пушкин будет продолжать, он не задержится надолго в Санкт-Петербурге, – сказал Ипполит Розников. – Терпение властей имеет пределы!
– Царь ценит талант! – заметил Степан Покровский.
– При условии, что талант ценит царя!
– Господа, господа, не будем отвлекаться! – сказал Костя, постучав ложкой в стакане, чтобы призвать к тишине. – Вы не выбрали рисунка для кольца.
– Выбери его сам! – бросил Николай. – Факел, кинжал, маска, змея, – что это меняет: главное, чтобы символ был священен для всех! О, друзья мои, какой памятный вечер!
– Я хочу жить! – прорычал Костя. – Повторяйте за мной: этот дом – бордель без очарования блудниц…
Гости хором повторили фразу. Платон смеялся, растянув рот до ушей и сложив толстые пальцы на животе.
– Чего ты ждешь? – спросил Костя.
– Салям алейкум всем! – с поклоном произнес Платон.
Каждый получил по кубку искупления. Сладковатые испарения от душистых благовоний вызвали отвращение у Николая. Смесь шампанского и коньяка затуманивала мысли. В зависимости от того, что он думал о той или другой стороне своего существования, возникала либо вера в будущее, либо желание покончить с собой. Юрий Алмазов прочитал еще одно стихотворение Пушкина, в котором автор спрашивал себя, увидит ли он однажды "рабство, падшее по манию царя". Затем Степан Покровский, надев очки и вытерев нос, прочел басню собственного сочинения: речь шла о булыжнике, который жаловался на свою судьбу и просил Бога превратить его в человека. Став мужиком, булыжник так страдал, что взмолился, умоляя Всевышнего обратить его снова в камень… Тема была совсем не оригинальна, но стихи мелодичны. Николай с трудом приподнялся с кушетки и, поцеловав Степана Покровского в лоб, сказал:
– У тебя такая страсть в стихах!
Это замечание рассмешило офицеров. Николай, который был искренним, чуть не вскипел. Его успокоили, убеждая, что в кругу членов тайного общества не бывает непростительных обид. Николай охотно остался бы у Кости на всю ночь, но он обещал Софи вернуться к одиннадцати часам. Никто еще и не думал об уходе, но Николай распрощался с друзьями, хотя ему явно было грустно из-за того, что приходится подчиниться долгу.
Дома он нашел свою жену лежащей на диване в гостиной, голову ее поддерживали подушки, ноги были укрыты медвежьим мехом. Михаил Борисович сидел около нее в освещенном лампой кругу. Они только что завершили шахматную партию. Выиграла Софи. Вопреки обыкновению, Михаил Борисович как будто радовался тому, что его обыграли. Ни он, ни она не настаивали на рассказе Николая о проведенном им вечере. Впрочем, он и сам предпочитал, чтоб было так, поскольку намеревался поговорить об этом подольше наедине с женой.
Поцеловав руку снохи и благословив сына крестным знамением, Михаил Борисович наконец ушел к себе. Николай помог Софи подняться и поддерживал ее под руку, когда вел в общую спальню. Недавно врач разрешил Софи ходить по дому. Она продвигалась мелким шагом, наклонив корпус вперед, ноги у нее были слабы.
Когда Софи легла, Николай сел напротив нее и молча стал смотреть на нее.
– Ты еще не ложишься? – спросила она.