– Нет! Мне слишком много надо тебе рассказать! Угадай, о чем шла речь у Кости?
– О политике, как обычно!
Она знала друзей Николая и разделяла их желание увидеть, как в России устанавливается либеральный режим. Частенько во время обеда, на балу в перерыве между танцами, в театре во время антракта она перебрасывалась с ними несколькими словами по поводу их общих чаяний. Но кто же в Санкт-Петербурге не желал реформы существующего устройства? Говорят, и сам царь был преисполнен добрых намерений.
– На этот раз, – решительно произнес Николай, – наши дискуссии пошли дальше!
И он сообщил ей о создании "Союза во имя Добродетели и Истины".
– Представь себе, что Костя хотел даже назвать наше сообщество "Друзья мака!" – сказал он.
Софи была неприятно удивлена. Она сама не знала почему, но ей не нравилось, что Николай напомнил в присутствии друзей о политической деятельности, которой она занималась в Париже. Быть может, она не считала их достаточно развитыми, чтобы посвящать в подобные секреты? Во всяком случае, она была бы огорчена, если бы они, играя в заговорщиков, приняли название "Друзей мака", которое вызывало у нее воспоминание о нескольких замечательных людях.
– Я рада, что вы выбрали другое название, – мягко сказала Софи.
Он растерянно посмотрел на нее и продолжил:
– Костя прикажет изготовить особые кольца, которые будут служить для нас опознавательным знаком. Надо будет разработать церемониал приема новых членов…
Вдруг он подумал, что, если ему удастся заинтересовать ее своими планами, она не так будет стремиться покинуть Санкт-Петербург. Софи слишком часто доказывала ему в Париже, на какое мужество способна из преданности делу, так что у него не возникло намерения переубеждать жену, взывая к ее республиканским взглядам.
– Я никогда не предполагал, что сближение людей вокруг одной идеи может быть таким сильным! – продолжил Николай. – Сегодня вечером мы были как братья, все счастливы и взволнованы нашим решением! Ты ведь пережила нечто подобное и должна меня понять…
Софи внимательно слушала его и удивлялась его восторженности по поводу такого малозначительного дела. Подавленная смертью ребенка, она утратила вкус к дискуссиям. Вероятно, мужчина был не способен глубоко переживать траур такого рода. В то время как она не находила опоры ни в чем, помимо уединения и размышления, он искал забвения в мирской жизни. Изобретал для себя замещающие горе заботы, отвлекающие страсти. "Союз во имя Добродетели и Истины" – какая находка!
– Это может стать всепоглощающим начинанием, – сказал он. – Вся Россия, если мы добьемся успеха, будет благодарить нас!
– Да, да, Николай, – прошептала она примирительным тоном.
– У меня создается впечатление, что ты в это не веришь. Тебе надо побывать на одном из наших собраний.
– Я бы предпочла, чтобы ты рассказывал мне о них.
– Как я смогу рассказывать, если мы уезжаем? Признайся, что это очень жаль! Именно в тот момент, когда великая идея обретает силу…
Софи возразила ему улыбкой, и как всегда, когда она смотрела на него так по-матерински, так трезво и властно, он, – это ему стало ясно, – не мог противиться ей.
– Ты не права, – пробормотал он. – Как глупо! А если мы отложим наш отъезд на два или три месяца…
От долгого разговора его голос охрип. Не ответив ему, Софи взяла его руку и прижала к своей щеке. Николаю было жарко. От него пахло табаком, спиртным. Должно быть, он развлекался там. Быть может, смеялся. Преисполненная раздражения и снисходительности, Софи знаком пригласила его сесть рядышком на край постели. Николай молча подчинился. Но он боялся прикоснуться к ней. После родов она казалась ему необыкновенно уязвимой. Софи привлекла его к груди. И в то время, как она целовала мужа, он удивлялся тому, что чувствует себя таким несчастным и счастливым одновременно.
3
В столовой было темно и свежо, но два открытых окна, выходящих в сад Каштановки, обрамляло переплетение залитой солнцем листвы. В столбе света плясали мошки. Время от времени служанка бросала щепотку порошка в печку. Облако дыма, поднимавшееся с углей, отгоняло мошкару от стола. Для Михаила Борисовича обед был приятнейшим временем дня. Видя перед собой семью в полном составе, он проживал четыре жизни вместо одной. Из всех сотрапезников именно Софи чаще всего привлекала его внимание. За две недели, проведенные в деревне, она заметно похорошела. Ее белое платье из перкали, украшенное воланами, было простым, и тем не менее сноха выглядела чрезвычайно элегантно. Приглушенный тембр голоса окрашивал тайной самое незначительное ее высказывание. Рядом с ней пухленькая, белокурая и бесцветная малышка Мария с ее влажными голубыми глазами и веснушками казалась дурнушкой. Михаил Борисович сожалел, что его дочь родилась не такой красивой и пикантной. "Николай все-таки лучше удался, – подумал он. – Жаль, что он не блещет умом". На краю стола месье Лезюр один и уже в третий раз потянулся за куском пирога с клубникой, помазанного медом и сверху украшенного кремом. Михаилу Борисовичу достаточно было бросить взгляд на бывшего наставника его детей, чтобы возникло желание унизить этого человека. Не оставив французу времени для того, чтобы проглотить лакомство, он встал, давая понять, что трапеза закончена. Месье Лезюр поспешно вернул на свою тарелку кусок пирога, который зажимал между большим и указательным пальцами.
– Прошу вас, – сказал Михаил Борисович, – не стесняйтесь, месье Лезюр!..
– Нет, нет, я уже сыт, – пробормотал тот, вытирая пальцы салфеткой.
– Мы прекрасно можем подождать еще пять минут!
– О, месье!.. Вы смеетесь!..
Когда Михаил Борисович подтрунивал над кем-то, он ощущал, как внутри у него образуется нечто вроде пузыря, который увеличивался в объеме, отливая всеми цветами радуги, перед тем как пролиться благотворным дождем. Получив удовольствие, Михаил Борисович бросил взгляд на Софи. На ее лице застыло выражение сдержанного гнева, которое восхитительно шло к ней. "Ей не нравится, что я насмехаюсь над ее соотечественником, – подумал Михаил Борисович. – Мне следует следить за тем, чтобы не перегнуть палку! Смеяться, но чуть-чуть, просто так, для развлечения!.."
– Пирог великолепен, – сказала Софи. – Я охотно возьму себе еще кусочек, отец, с вашего разрешения.
Всякий раз, когда она называла его "отец", Михаил Борисович умилялся.
– Берите же, Софи, – ответил он, снова усаживаясь с торжествующей медлительностью.
Затем закричал:
– Эй, болван, ты что, не понял? Барыня желает еще кусок пирога!
Ливрейный лакей в слишком широкой одежде подскочил. Девушки засновали туда-сюда. И огромный кусок пирога, украшенного клубникой, залитого медом и кремом, скользнул на тарелку Софи. Ей пришлось постараться, чтобы доесть его до конца, а в это время месье Лезюр заглотнул свою порцию, четырежды зацепив пирог вилкой.
– Определенно, – произнес Михаил Борисович, – в наши дни только французы умеют ценить русскую кухню.
И снова обратил взгляд на Софи, проверяя, не рассердило ли ее по крайней мере это замечание. Так или иначе, но ему показалось, что Софи сдерживала смех. Он так порадовался этому, что наполнил свою рюмку вишневой наливкой и залпом осушил ее.
– А теперь, дети мои, – сказал он, – я пойду посплю.
У него был обычай отдыхать час или два после обеда. Проходя мимо месье Лезюра, Николая, Марии и Софи, стоявших рядом у стены, он каждого одарил улыбкой; затем поднялся в свою спальню, разулся и улегся на диван черной кожи. Старая няня Василиса пришла к нему и села на табурет. Она ждала приказаний.
– Ну! Давай, – бросил он.
Она начала чесать ему ступни, и ее проворные пальцы скользили над пяткой, поглаживали лодыжку, плясали вокруг пальцев ног, возвращались к изгибу подошвы, где кожа необыкновенно чувствительна. Эта щекочущая ласка подготавливала Михаила Борисовича к дремоте лучше, чем все настойки из целебных трав. Многие помещики в округе держали своих чесальщиц ног, для себя и их жен. Конечно, Михаил Борисович мог доверить такую работу молодой и расторопной крестьянке, но Василиса исполняла эту обязанность так давно, что у него и в мыслях не было отстранить ее ради другой. "Я слишком добр!" – подумал он, расслабляясь и рассматривая две костлявые с набухшими венами руки, копошившиеся у его нижних конечностей.
– Так хорошо, барин? – пробормотала Василиса.
– Да, – вздохнул он. – Чуть повыше… правее… Вот здесь… Продолжай.
Он уже парил в облаках. Когда его храп стал размеренным, Василиса поцеловала барину руку и вышла из комнаты, отчего заскрипел пол под ее босыми ногами.
* * *
Сидя в беседке, Николай читал первый том сочинения "О духе законов" и делал пометки. Пришла Софи и предложила отправиться с нею и Марией в деревню Шатково. Оживленный вид супруги порадовал его. Сельская местность оказывала на нее благотворное действие. Мало-помалу Софи пробуждалась от траура и смотрела на мир с удивлением и чуть ли не с благодарностью. Она открыла для себя мужиков и горела желанием лучше узнать их получше, чтобы облегчить страдания. Каждый раз, когда Николай сопровождал ее в поездках по имению, он неизменно замечал, что ее возмущал уклад жизни, к которому он сам слишком привык, чтобы ощущать его несправедливость. И как она ни настаивала, он с улыбкой отказался ехать с нею в Шатково.
– Я не понимаю тебя, – возмутилась она. – Ты утверждаешь, что желаешь счастья народу, и предпочитаешь оставаться со своими книгами вместо того, чтобы поехать и встретиться с крестьянами!
– Да знаю я их, твоих крестьян, – ответил он. – И мне не нужно навещать их, чтобы понять, чего им не хватает. К тому же, будучи их хозяином, я окажусь в ложном положении, если начну жалеть их. Ты родилась не в России, приехала с чужбины, тебе неизвестны наши традиции, поэтому ты спокойно можешь критиковать, помогать…
– Не хочешь ли ты сказать, что я к мужикам ближе, чем ты?
– Ты не ближе к ним, но можешь сделать больше для них! Тебе это кажется парадоксальным?
– Немного, признаю́сь в этом.
Она надела свою соломенную шляпку и закрепила ее шпилькой. Упрямство Николая раздражало Софи. Внезапно преисполнившись мстительного чувства, она заподозрила его в том, что он любит простых людей отвлеченной любовью. Николай желал отмены крепостного права, но был равнодушен к крепостным. Рассуждая о свободе и равенстве, как и большинство его приятелей, он испытывал отвращение, заходя в избу. По существу, бедность была неприятна ему. Он предпочитал читать то, что о ней говорили другие. Софи наклонилась над томом, который размечал Николай, и заметила фразы, подчеркнутые карандашом.
– "Политическая свобода заключается не в том, чтобы делать то, что хочешь… Конституция может быть такой, что никому не придется делать вещи, не предусмотренные Законом, и незачем будет совершать поступки, которые Закон позволяет…"
– Это невероятно по трезвости взгляда и остроте ума! – сказал он. – Ты не находишь?
– О да, Николай!
– Когда я читаю подобные строки, в моей голове все проясняется. Создается впечатление, что с помощью разума можно решить проблему человечества, проблему счастья, действовать наверняка!..
Софи оценила дистанцию, разделяющую Монтескье и русских мужиков.
– Ну что же! Я оставляю тебя с твоими книгами, – сказала она. – Но я сомневаюсь, что, изучая философов, ты станешь полезным своей стране.
– А ты, – весело возразил он, – ты думаешь, что, раздав несколько одеял мужикам, ты изменишь судьбу России?
Она взглянула на него. Его вытянувшееся лицо, глаза, поблескивающие золотым и зеленым цветом, обладали даром волновать ее тогда, когда она меньше всего ожидала этого. Поразившись силе своей любви, Софи едва расслышала голос своей золовки, которая звала ее:
– Коляска готова! Поторопитесь!
– Приятной прогулки! – напутствовал Николай.
Софи оторвалась от созерцания супруга и пошла садиться рядом с Марией в коляску. Огромного роста возница вскарабкался на свое место и спросил:
– Куда прикажете ехать, барыня?
– В Шатково, – ответила Софи.
В имении было с десяток деревень, но Шатково находилось ближе всего к дому. Лошади тронулись. Аллея пролегала между двумя рядами черных елок. Запах сухой травы, теплой смолы витал в воздухе. Мария сжала руку невестки и прошептала:
– Вы расстроены, потому что Николай не поехал с нами?
– Нисколько! – ответила Софи. – Ему было бы скучно. У него период чтения.
– Да, – сказала Мария, – а мне всегда лучше быть одной с вами. При нем некоторые вещи я не могу сказать, вы понимаете?
– Не очень хорошо.
– О мужчине!
– А! Теперь понимаю, – заметила Софи с улыбкой.
И приготовилась выслушивать душещипательные признания. Но Мария, видимо, не спешила исповедоваться. Чтобы подбодрить ее, Софи спросила:
– Разве ваша жизнь не изменилась с того дня, как я впервые вас увидела? Вам теперь двадцать лет…
– А все выглядит так, будто мне еще шестнадцать! – ответила Мария.
– Вы теперь не чаще выезжаете? Не принимаете соседей?
Мария покачала головой.
– В местных семьях наверняка есть молодые люди, девушки, – продолжала Софи.
– Мой отец говорит, что нет.
– Вольно ему презирать общество, но он не имеет права запирать вас в вашем возрасте! Пряча вас, он лишит вас возможности выйти замуж!
– Он не горит желанием выдать меня замуж! – ответила девушка, опустив глаза.
И, оживившись, добавила:
– Впрочем, я тоже не слишком стремлюсь к этому!
– Почему?
– По многим причинам. Прежде всего потому, что я некрасива.
Софи отпрянула:
– Некрасива?
– Да, уродина, – сказала Мария. – Безобразна, с этим дурацким носом, маленькими глазками! Мне неловко из-за такой внешности…
– Какая глупость! – воскликнула Софи. – Вы очаровательны!
Она действительно так думала: несмотря на грубоватые черты, лицо Марии было выразительным и слегка задумчивым, ее осанка отличалась грацией, что не могло остаться незамеченным.
– Когда вы смотритесь в зеркало, для вас это удовольствие, – продолжила Мария, – а для меня – наказание. Мне хочется бежать от самой себя. И кроме того, мужчины внушают мне страх. Все мужчины. Мне трудно объяснить вам это!..
Софи догадалась, что, ради сохранения доверия, ей не следует противоречить золовке в этом вопросе.
Коляска проехала аллею и покатила по открытой дороге. В полях маячили разноцветные точки. То там, то сям сверкал блестящий серп косы. Крестьяне косили рожь. Облако пыли окутывало лошадей. Колеса подскакивали на сухих ухабах.
– Даже если вы не хотите выходить замуж, – сказала Софи, – вы могли бы принимать друзей, вести более оживленное, более свободное существование…
– Мне бы это не понравилось.
– Тогда на что же вам жаловаться?
– Я не жалуюсь. Вы задали мне вопрос, как я живу в Каштановке, и я вам ответила.
Повисло долгое молчание.
– Я поговорю с вашим отцом, – заметила Софи.
– Ни в коем случае не делайте этого! – взмолилась Мария, впившись ногтями в ладонь. – Он решит, что я такая же безнравственная девушка, как некоторые, просто вертихвостка, не думающая ни о чем, кроме развлечений!
Девушка состроила гримаску и сквозь зубы изрекла:
– Я ненавижу вертихвосток!
Софи сдержала улыбку. В этом утверждении прозвучало нечто похожее на агрессивную наивность, напомнившую ей собственную непримиримость в прошлом. Коляска проехала мимо ряда стройных берез с черными и серебряными кольцами на коре, и показались первые дома. На вбитом в откос столбе держалась дощечка с надписью: "Деревня Шатково, собственность Михаила Борисовича Озарёва. Дворов 57; учтенных мужиков: 122; баб: 141". По краям дороги выстроились бревенчатые домишки. На огороженном кольями участке росли три липы с нездоровой листвой. А вокруг красовались подсолнухи, вытянувшие вверх свои огромные желтые головки с сердцевиной черного бархата. На улице – никого. Все трудоспособное население находилось в полях. Софи и Мария вышли из коляски. За деревушкой тянулся к реке мягкий изгиб холма. У воды топталась стайка уток. На противоположном берегу под присмотром девчушки в красном платье паслись коровы. Двери изб были открыты. Переходя из одной избы в другую, Софи заглядывала внутрь и неизменно обнаруживала почерневшую от дыма и грязи обстановку, одинаковый запах прогнивших сапог, прогорклого масла и кислой капусты, все те же образа святых в углу, а на завалинке печи, как правило, дремавшего старика с мухами на лице. В четвертом доме старуха, сидевшая на табурете, вырезала ножиком деревянную ложку. Заметив двух молодых женщин, она с трудом встала, уронила нож, ложку, поцеловала руку у Марии, затем у Софи, приговаривая:
– Господь посылает нам своих ангелов, а у нас нет ни хлеба, ни соли, чтобы принять их!
Софи уже не в первый раз навещала старуху. Та была горбата, беззуба, на одном глазу – белесое бельмо, другой глаз наполовину закрыт. Ее звали Пелагея и считали не совсем нормальной. Мария спросила, как она себя чувствует.
– Все путем! Все путем! – промямлила Пелагея.
– Не слушайте ее, высокородные барыни, она блаженная! – раздался мужской голос.
И из тени шагнул мужик. Он тоже был стар и очень худ, с седой бородой, росшей вкось.
– Как может быть "путем", если нищета сидит за нашим столом? – опять заговорил он. – Конечно, нас целая дюжина в доме! Но от большого числа проку нет, если все сыновья – пьяницы и ни к чему не годны! Я уже не могу работать из-за трясучки! Старуха – тоже! А наши дети упрекают нас за хлеб, который мы едим! Черный хлеб, политый слезами!
– Если вы нуждаетесь в чем-то, скажите мне об этом, – пробормотала Софи, стараясь правильно произносить русские слова.
– Мы нуждаемся в Божьей доброте, барыня. Но Господь милостив только к тем, кто зажигает свечи перед иконами. А свечи стоят дорого…
– Дешевле, чем водка, – заметила Мария по-французски. – Ни за что не давайте ему ничего! Он это пропьет!