Гости отдали честь обильному обеду, который начался с обильных закусок и продолжился раковым супом, дичью с приправой из зелени и огромными фаршированными гусями. Возбужденные водкой, сотрапезники болтали по-французски и по-русски. Сидевший у дальнего края стола месье Лезюр время от времени отпускал какую-нибудь шутку, над которой сам первым и смеялся. Николай одновременно уделял внимание двум своим соседкам: справа – графине Тумановой, слева – Дарье Филипповне, с очевидным предпочтением последней. Вася тщетно пытался заинтересовать Марию своими воспоминаниями о Геттингене. Седов ни с кем не разговаривал, ел нехотя и на все взирал критическим взглядом. Побагровевший и довольный, Михаил Борисович вынужден был кричать, чтобы его услышали Туманов и Башмаков, обсуждавшие и сравнивавшие достоинства своих собак. Дети, сидевшие за другим столом в гостиной, болтали как сороки. Двадцать слуг бегали по всем направлениям, сталкивались, обгоняли друг друга с обезумевшим видом, словно им было велено затушить пожар, а у них не хватало ведер. Софи с нетерпением ждала, когда обед закончится.
В половине четвертого встали из-за стола. Свободные комнаты в усадьбе были обставлены как спальни, чтобы гости могли отдохнуть после обеда. Как обычно, неутомимые господа задержались в гостиной, чтобы покурить. Дамы, более хрупкого здоровья, удалились. Им не терпелось сбросить обувь и расшнуровать корсеты. Поскольку кроватей оказалось недостаточно, дети легли на матрацы, разложенные на полу.
Разместив всех гостей, Софи постучала в дверь золовки. Девушка открыла ей, но с недовольным выражением лица. Тяжелая белокурая коса свисала с ее плеча. Она уже сняла свою элегантную амазонку и осталась в белой кофте и белой юбке.
– Чего вы хотите? – спросила она.
– Поговорить с вами, – ответила Софи, входя.
Мария снова легла в кровать, закинув руки за голову, сложив ноги. Софи села у ее изголовья и прошептала:
– Этот человек, Мари, я не понимаю его дерзости! Как он осмелился?..
– А вы, как вы осмелились? – воскликнула девушка, задрожав от негодования. – Зачем вы вмешались?
На секунду удивившись, Софи мягко произнесла:
– Но, Мари, он пытался поцеловать вас, а вы его отталкивали, отбивались…
– Вам надо было лишь представить мне возможность вырваться… и не… и не появляться перед нами с видом гувернантки, словно я – маленькая девочка, за которой вы обязаны присматривать!..
Этот буйный протест заставил Софи изменить тактику.
– Я не знала, – сказала она, – что этот человек так дорог вашему сердцу!
Мария вскинула голову с вызывающим видом:
– Он вовсе не дорог моему сердцу, как вы говорите!
– Проще говоря, вы любите его!..
– Нет.
– Тогда почему вы сожалеете, что я помешала ему обнять вас?
Мария умолкла, замкнувшись в себе.
– Не думайте, главное, что я осудила бы вас, если бы вы питали какие-то чувства к месье Седову, – дипломатично продолжила Софи. – У него прекрасная осанка, опыт, обаяние…
– Это ужасный человек! – пробормотала Мария.
– Вы достаточно хорошо его знаете?
Девушка не ответила. Наверняка после взрыва недоверия она боролась с желанием излить кому-нибудь душу. Ее тайна так угнетала ее, что на лице девушки запечатлелось физическое страдание. Наконец, она прошептала:
– Нет. Я его едва знаю. Он приходил к нам в дом всего пять или шесть раз. Но при каждой встрече ухитрялся провести несколько минут наедине со мной. И я ничего не делала, чтобы избежать этого.
– Сколько вам было лет, когда он обратил на вас внимание?
– Пятнадцать. Это было в день моего рождения. Он увел меня в сад и поцеловал. Я как обезумела. И никому об этом не рассказала. Затем я не видела его в течение двух лет.
– А теперь?
– Сегодня он впервые приехал… с Рождества! Прошло девять месяцев! Он, конечно, исчезнет опять и надолго. Может быть, навсегда. Он не любезничает со мной. Просто развлекается. Я ненавижу его. Но если он когда-нибудь вернется, я не смогу перед ним устоять… Как вы это объясните?
Она опустила голову и заплакала. Софи погладила затылок девушки:
– Ну! Ну! Ничего тут нет страшного!
– Есть. К тому же я была злой с вами! Он делает меня злой!.. Что со мной будет?
– Вы его забудете, – сказала Софи. – Я помогу вам в этом.
Мария бросилась в ее объятия. Ощутив тяжесть этой разгоряченной головы у себя на плече, Софи подумала о сокровенной жизни золовки, которую она считала такой простенькой девушкой, а теперь вдруг узнала, что ее жизнь полна наваждений, страхов, угрызений совести, желаний, мечтаний. Они долго простояли, прижавшись друг к другу, и обменивались мыслями, не произнося ни слова.
Шумы в доме, стихнувшие во время отдыха, постепенно возобновлялись. Хлопали двери, в коридоре, в саду, во дворе перекликались веселые голоса.
Николай пришел за Софи и Марией от имени двоих гостей, собиравшихся откланяться.
Софи бросила взгляд на девушку и спокойно сказала:
– Мария устала. Я одна пойду.
Когда она вышла на крыльцо, слуги привели коней. Башмаков поцеловал руку Софи и произнес несколько комплиментов на таком странном французском, что она не разобрала ни слова. Седов ей ничего не сказал, склонился перед Софи и, выпрямившись, долго смотрел на нее, как будто призывая ее исправить зло, которое совершил. После их отъезда Софи спустилась по ступенькам и обернулась. Мария у окна своей комнаты взглядом провожала двух всадников, углубившихся в аллею.
В столовой слуги уже готовили к чаю стол, с разнообразными ликерами, засахаренными фруктами и пирожками, обсыпанными тмином и маковыми зернами. Дамы уверяли, что они не проголодались, но вынуждены были смириться, уступив настойчивым уговорам Софи. Мужчины, поощряемые Михаилом Борисовичем, выпили еще, хозяин сопровождал каждый бокал особым тостом. Разливая вино по второму разу, он говорил: "Муж и жена – два сапога пара"; в третий раз наполняя бокалы: "Бог любит троицу"; в четвертый: "У дома четыре угла"; в пятый: "На руке пять пальцев", и так далее. Николай рассмешил Дарью Филипповну, рассказав ей тихим голосом, как во время облавы чуть не застрелил графа Туманова, который на четвереньках что-то искал в зарослях. Его замечания доставили ей с виду такое удовольствие, что он готов был весь вечер беседовать с нею! Когда угощение закончилось, все вернулись в гостиную. Именно в этот момент опять появилась Мария, она была бледна, но улыбалась. Дарья Филипповна бросилась к ней. Как она чувствует себя после таких волнений? Удалось ли ей немного отдохнуть? Вася стоял за спиной матери и с явным интересом слушал то, что она говорила, словно, не осмеливаясь высказываться сам, поручил ей выразить его мнение. Николай отвел Софи в сторону и признался, как был тронут добрым отношением госпожи Волковой к его сестре. Волновавший его вопрос сорвался с губ:
– Как ты ее находишь?
– Кого?
– Дарью Филипповну! Она замечательная женщина, не правда ли?
– С какой точки зрения?
Обезоруженный, он пробормотал:
– Ну, не знаю… Она изысканна, обаятельна, добра, по-матерински заботлива…
– Изысканна – нет, – сказала Софи, – обаятельна – это зависит от вкуса; добра – мне трудно в это поверить; по-матерински заботлива – бесспорно!
Не в силах разобраться, какая доля насмешки, а какая искренности заключалась в таком ответе, он прошептал:
– Я думал, что ты могла бы подружиться с нею.
Удивление, сверкнувшее в глазах Софи, окончательно обескуражило его.
– Зачем тебе понадобилось, чтобы я сделала эту женщину моей подругой? – сказала она. – У нас нет ничего общего. Меня она не интересует, и сомневаюсь, что я интересна ей.
Николай понял, что настаивать было бы неосторожно. Но он удивился, что такой близкий ему человек, как Софи, придерживается столь отличного от его собственного мнения относительно достоинств Дарьи Филипповны. Ливрейный лакей прервал их разговор, объявив, что ужин подан.
Михаил Борисович предложил руку госпоже Тумановой и повел ее к столу. Он был раздражен, потому что из всех присутствующих только граф и графиня не сделали ему комплимента по поводу его снохи. Не собираются ли они уехать, так и не сказав ему, подобно другим, что она ослепительно изящна, что ее французский акцент, когда она говорит по-русски, очарователен, что она восхитительно одевается, и еще тысячу приятных слов в том же духе? Если они поступят так с нею, он больше никогда не пригласит их к себе. С его точки зрения, достоинства Софи бросались в глаза. Он оглядывал всех своих гостей, но видел только ее. Ужин, полугорячий, полухолодный, был спрыснут изобилием вин. Когда подали мелкую дичь, графиня Туманова, наклонившись к Михаилу Борисовичу, прошептала:
– Истинное чудо!
Поначалу он решил, что графиня говорит о перепелке, чьи лапки она только что с таким упоением грызла, обсосав их до костей, но гостья уточнила:
– Ваша сноха – истинное парижское чудо!
Он напыжился от удовольствия. Позже, выходя из-за стола, граф Туманов, в свою очередь, сказал ему: "Ваша сноха – настоящее чудо Парижа!" Вероятно, супруги сговорились, выбрав это выражение.
Ночь приближалась, и Михаил Борисович предложил гостям остаться до утра под его кровом. Но они заявили, что ночь хороша и лучше уехать. Софи в душе испытала облегчение. Этот длинный день в обществе измотал ее. Все вышли на крыльцо.
Коляски были заложены. Шестеро крестьян, которых Михаил Борисович высокопарно называл лакеями, сидели на упряжных лошадях. Со смоляным факелом в руке они должны были сопровождать путешественников до дороги. В пучках танцующих лучей мелькали тени гостей и слуг. Женщины целовались на прощание. Дети дремали стоя, их карманы были набиты конфетами и фруктами. Собаки, прибежавшие из служебных строений, боязливо приближались к хозяевам и, помахивая хвостами, выпрашивали ласку. Закончив с обменом любезностями, каждая семья садилась в свой экипаж.
– Да хранит вас Господь! – крикнул Михаил Борисович.
Весь обоз пришел в движение. Когда коляска Волковых проезжала мимо Николая, в свете факела он увидел, как Дарья Филипповна улыбнулась ему, глядя своими алмазно-чистыми глазами, и помахала бледной ручкой, перед тем как исчезнуть в ночи.
7
Наступила зима с ее снежными вихрями, занесенными дорогами, заунывной тишиной и сверкающим морозом. Жизнь семьи сосредоточилась в старом доме с двойными законопаченными окнами и потрескивающими от жара изразцовыми печками. И Софи казалось, что она отправилась в долгое путешествие на корабле, загруженном припасами на долгое плавание. Отрезанные от окружающего мира, уединившиеся в снежной пустыне, обитатели Каштановки продолжали существовать, полагаясь на запасы продовольствия и свои чувства. В усадьбе регулярно, в монотонные дни, чистили дорогу. Прибыл пакет из Франции. В нем, в качестве литературного дара, находились лишь "Жан Сбогар" Шарля Нодье, "Опыт о безразличии в вопросах религии" Ламенне и несколько старых журналов, из которых следовало, что либералы добились успеха на сентябрьских выборах, что Людовик XVIII очень устал, что женские шляпки увеличились в размерах и их украшали перьями марабу, лентами, бантами из крепа, а мужчины носили сюртуки орехового цвета и жилеты из собачьей шерсти.
Когда позволяла погода, Николай ездил в клуб или к Волковым, чтобы увидеться с Васей. Нередко и Вася наносил ему визит. Их дружба крепла на фоне праздности. Их взгляды совпадали в том, что касается преклонения перед французскими конституционными теориями и немецкой романтической поэзией. Всякий раз, услышав, как они спорят, Софи поражалась их настойчивому желанию переживать идеи, относительно которых и тот и другой давно пришли к согласию. Лучше узнав Васю, она не стала ценить его больше. Признавая, что он образован, честен и хорошо воспитан, Софи находила какую-то слащавость в его лице и голосе и становилась несправедливой по отношению к нему. Как женщина, она понимала Марию, которая убегала, как только он появлялся.
В последнее время девушка заметно сблизилась со своей золовкой. И хотя между ними больше никогда не заходила речь о Седове, Мария была явно довольна тем, что теперь не одна хранит свой секрет. Она любила ездить в санях и Софи по деревням поместья: в Крапиново, Черняково, Шатково, Дубиновку – все они были одинаковы. Скрючившись в своих избах, словно в берлогах, мужики жили как звери во время зимовки. Оберегая тепло и скупясь на жесты, они редко выходили, не проветривали избы и работали на дому – вырезали миски из дерева, плели лапти или корзины, готовили снасти для рыбной ловли. В Шатково юный Никита добился успехов в правописании. Софи больно было смотреть, как он плохо живет, как скудно питается, как бедно одет, да еще у него отец – грубое животное, и мачеха, лицо которой светилось глупостью. У подростка на лбу остался шрам.
– Это староста ударил его, – сказал отец. – И хорошо сделал! Таких мальчишек, как он, научить можно только палкой! Разве следовало писать это письмо? Никто о нем не рассказывал, но все и всё знают в деревне! Старик в ярости. И это понятно. Как только представится случай, он опять побьет Никиту. И я, отец, скажу, что он прав. Если понадобится, когда рука его ослабеет, я предложу ему свою! Потому что, видите ли, барыня, хоть мы и бедны, но нам дороги отечество, порядок и добродетель…
Он выпил. Язык у него заплетался. По краям его рыжей бороды текли слюни. Он споткнулся и, преисполненный достоинства, удержался за край стола. Никита смотрел на него со страхом и отвращением. В соседних избах Софи обнаружила такую же нищету в других обличьях. Большинство крестьян жаловались, что у них не хватит запасов на зиму. Год был неблагоприятный. Бури и ранние морозы помешали собрать урожай. Капусты и гречихи нужно было вдвое больше, чтобы деревня могла выжить. Софи пообещала: хозяин не допустит, чтобы они страдали от голода.
На следующий день, в то время как Михаил Борисович и Николай сидели в кабинете напротив друг друга и обсуждали дела имения, послышался звон приближающегося колокольчика. Мужчины подошли к окну: это Мария и Софи возвращались с прогулки в санях. Они были укутаны в меха, запорошены снегом. Кто-то сопровождал их, но ни Николай, ни его отец не смогли узнать этого человека. Разговор отца с сыном возобновился, но Михаил Борисович был рассеян. Каждую секунду он поглядывал на дверь. Наконец, раздались легкие шаги и появилась Софи. Скачка на морозе разрумянила ей щеки, оживила блеск глаз. Направившись прямо к отцу, она сказала:
– Я была вынуждена принять решение, которое, я надеюсь, вы одобрите…
– Разумеется, – ответил он, окинув ее ласковым взглядом. – Но откуда вы едете?
– Из Шатково. И я привезла оттуда мальчика, Никиту…
Черты лица у Михаила Борисовича заострились. Зрачки стали крохотными под седыми зарослями бровей.
– Он больше не может оставаться в деревне, – продолжала Софи. – Староста сердит на него и не упускает случая, чтобы не поиздеваться над мальчиком, не побить его. Я подумала, что мы легко можем использовать Никиту в усадьбе, как слугу.
Михаил Борисович, сбитый с толку таким предложением, почувствовал, что сноха в очередной раз вынуждает его поступить, как она хочет. Решение было принято ею в полной уверенности, что свекор не осмелится противоречить ей. Поскольку ему самому возмущаться было уже поздно, запротестовал Николай:
– Это невозможно, Софи! Если какой-то мальчишка жалуется на плохое обращение с ним в деревне и этого уже достаточно, чтобы ты поселила его в доме, то скоро на нашу голову свалятся все молодые бездельники имения! В любом случае, ты могла бы посоветоваться с нами, с отцом и мною…
Михаила Борисовича покоробил повелительный тон, с которым Николай обратился к Софи. Если кто-то здесь и мог повышать голос, то только он один, как глава семьи и владелец Каштановки. Но он из учтивости держал себя в руках, в то время как его сын, двадцатипятилетний франт, изображал из себя супруга – властелина. Все, что напоминало Михаилу Борисовичу о правах Николая в отношении молодой женщины, выводило его из себя.
– Я отвезу Никиту к родителям сегодня же! – подытожил Николай.
Гнев, кипевший в душе Михаила Борисовича, нашел выход и обрушился на его сына.
– Что ты вмешиваешься? – заорал он.
– Но, отец, зачем нам этот мальчишка, он здесь не нужен! – сказал Николай.
– Одним больше, одним меньше, что это меняет? Ты ведь не откажешь в таком удовольствии своей жене?
Подобный итог ошарашил Николая. Михаил Борисович воспринял его удивление как дерзость. Что за нелепость сморозил он, чтобы его сын смотрел на него такими глазами?
– У тебя великий дар безмерно раздувать никчемные истории! – с раздражением продолжил он. – В важных делах на тебя нельзя рассчитывать, но когда речь идет о пустяках, ты тут как тут и блистаешь, изображая из себя сильного мужчину!..
Желание задеть противника увлекло его дальше, нежели он того хотел. Софи задумалась о причине этой ссоры: "Все, что говорит и делает сын, выводит отца из себя! Неужели потому, что Николай молод, а он уже нет?"
– Возьмите себя в руки, отец, прошу вас! – воскликнула она. – Николай не заслуживает упреков, которые вы ему адресуете!
– Я рад, что вы так снисходительны, – саркастическим тоном возразил Михаил Борисович. – Но если вы допускаете, что ваш муж не оказывает вам должного почтения вашей личной жизни, то не можете помешать мне, если я хочу запретить ему вести себя таким образом в моем присутствии.
– Он не был непочтителен ко мне!
– О! Вы так полагаете? Очаровательная беспечность! А мы, русские, так уважаем женщину, что считаем делом своей чести защищать ее во всех жизненных обстоятельствах! Разве во Франции ведут себя иначе?
– Оставьте ваши сравнения Франции и России! Я не нуждаюсь в вашей поддержке! Если Николай поведет себя неправильно со мной, об этом должна сказать ему я сама!
Михаил Борисович пришел в великое возбуждение. Этот женский гнев взволновал его, потому что относился к нему одному. Поддавшись вспышке ярости, Софи вручила ему частичку самой себя, как сделала бы это под влиянием любовного смятения. Он раздул огонь и грелся у этого пламени.
– Неужели я обидел вас, пытаясь защитить? – сказал он с притворным простодушием.
Она пожала плечами. Забыв о сути разговора, Михаил Борисович стал внимательно приглядываться к тысяче мелочей, блеску волос Софи, вышивке на ее корсаже, изысканной форме ее ногтей. Мужской голос заставил его подскочить. То был голос сына. Надо же, он проснулся!
– Спор этот смешон! – кричал Николай. – Как я выгляжу на фоне вас двоих? Да пусть этот мальчишка остается или уходит, мне наплевать! Делайте что хотите!..
Он вышел, хлопнув дверью.
– Разъяренный баран! – бросил ему вслед Михаил Борисович.
Глаза его заблестели от удовольствия. Софи побежала за Николаем и догнала его в спальне. Он сидел на краю постели, упершись локтями в колени и свесив голову.
– Мой отец терпеть меня не может, – сказал он.