Ротмистр Басанин ".
Да, все это он писал в свое время… Пять лет назад он послал этот доклад своему высшему краевому начальству. "Дурак!" - насмешливо и горько подумал он потом сам о себе. Его поступок оказался непростительно наивным и роковым для карьеры. В официальном документе начальство усмотрело, хотя и сдержанное (как подобает офицеру жандармской службы), чувство возмущения тем, что пришлось наблюдать в разгромленном польском городе и что было, - вскоре понял, - не только не уместным, но и вредным для его собственной судьбы.
Подполковника Тихановского хорошо знали и ценили в Санкт-Петербурге: подполковник был произведен в полковники и переведен в особый корпус жандармов, а на докладе ротмистра Басанина была, - передавали враги, - начертана интимная резолюция: "Пошли дурака богу молиться…"
Он был назначен на юг, несмотря на то, что просился в Центральную Россию (полковник Тихановский зорко следил за его судьбой), а год назад переведен в Смирихинск - ротмистром на три смежных уезда.
"Глупо. Все вышло очень глупо", - неоднократно думал он о своем поступке и в душе сам себе признавался, что былое возмущение седлецкими событиями - досадная оплошность и только. Служить - так служить, делать карьеру - так делать по-настоящему! Кому и чему служить, какую карьеру делать, - ведь он это отлично знал, вступая в жандармский корпус…
Возмущаясь Тихановским и донося на него, он, жандармский офицер Басанин, уподоблялся неловкому кучеру, который, стегая лошадей, бьет нечаянно кнутом по лицу седока, сидящего сзади в коляске.
…Словно подстегнутый кнутом этой насмешливой мысли, ротмистр Басанин, очнувшись от минутного раздумья, схватил копию своего доклада и швырнул бумагу вглубь выдвинутого ящика. Беспечное настроение, в котором пребывал с утра, уже исчезло. Злополучная бумага, попавшаяся на глаза в то время, как рылся в ящике, ища служебную секретную корреспонденцию, омрачила настроение ротмистра, и то, о чем он меньше всего любил вспоминать, - но если вспоминал, то всегда с горечью, - озлобило его сейчас и сделало придирчивым. Вместо того чтобы погасить в себе это настроение, он сознательно, нарочито поддерживал его и также сознательно подыскивал теперь в уме лиц, на которых мог бы сорвать это настроение.
- Кандуша! - крикнул он писаря к себе в кабинет и услыхал, как в тот же момент пишущая машинка умолкла на полустуке, и в канцелярии раздались мягкие, торопливо шепчущиеся шаги писаря, обутого в глубокие кавказские сапоги.
- Я здесь, Павел Константинович, - сказал тихий услужливый голос, и ротмистр увидел сбоку знакомое, изученное хорошо лицо писаря.
- Да… - начал Басанин, - вот что, милый человек… - но он не знал, как продолжать начатый разговор, потому что и сам не понимал, зачем собственно позвал служащего. - "Спросить разве, почему Чепура и Божка нет, - но откуда он может знать?.. - подумал ротмистр. - Хотя… этот прохвост, кажется, все знает, - тотчас же возразил себе, оглядывая писаря. - Ведь догадывается мерзавец, что никакого дела у меня к нему нет". - Я хотел спросить, Кандуша, насчет того…
- Пакет, Павел Константинович, еще вчера послан, если об этом изволите напомнить, - почтительно перебил Кандуша и, выждав секундную паузу, в течение которой не последовало никаких возражений ротмистра, уже смело и уверенно добавил: - Пакет за № 31/2007 по делу о пребывании здесь члена Государственной думы Карабаева.
- Да, да… - обрадовался Басанин подсказанному разговору, но в то же время чувствуя, что на аккуратном и предусмотрительном Кандуше ему не излить своего дурного настроения.
Больше того: Кандуша был именно тем человеком, с которым (ротмистр вынужден был в этом сознаться) ему было интересно иногда не только разговаривать, но и часто советоваться, и не только по служебным делам, но и в делах личных, интимных. Причем и в том и в другом случае ротмистр осторожно наводил только на разговор, а сообразительный и словоохотливый Кандуша уже вел его так, что Басанину оставалось лишь слушать и делать для себя выводы.
Но это возможно было только тогда, когда хотел того ротмистр Басанин, когда он молчаливо позволял своему писарю выходить из рамок его прямых служебных обязанностей. Так во всяком случае считал ротмистр. Другого мнения (для одного себя) держался Кандуша.
Он, - как и предполагал Басанин, - безошибочно понял сейчас, не зная причины, душевное состояние своего начальника: духи-то духами, но вот упрямо, тщетно старается же Павел Константинович поймать передними зубами и откусить махонькую заусеницу на скорчившемся мизинце, а глаза смотрят исподлобья также упрямо и растерянно, словно негодуя на то, что он, тихий советник Кандуша, не облегчит ему борьбу с куценькой заусеницей… Да и слова-то Павла Константиновича - не собранные что-то, нетвердые:
- Пакет отослан, значит… Да, да - важный пакет… Надо иметь в виду… важный.
- Господи, боже мой! - с таинственной важностью сказал Кандуша, чувствуя, что вот сию минуту он сможет заговорить о том, что в последнее время его так живо интересовало. - Господи, боже мой, этот ли не важный? Дело, - позволю высказаться, Павел Константинович, - государственное, ответственное. Вот верите? - позволю себе сказать, - трепещу ведь. Господи, боже мой! Мне ли не оценить? Дураком надо быть, дураком, чтобы не уразуметь. Унтер, скажем, - одно, а Кандуша - другое… О-о! Сами вы, Павел Константинович, отличите, смею надеяться?
- Болтать много любишь, - насмешливо, но беззлобно посмотрел на него Басанин и отнял палец ото рта.
- Беседовать? - осторожно подменил Кандуша пренебрежительное слово "болтать" и подошел к столу. - Но с кем? - позволю себе спросить.
- Со мной хотя бы, - тем же насмешливым тоном ответил ротмистр и не решил еще: прервать ли ему словоохотливого писаря или слушать его болтовню, которая, знал, должна, как всегда, таить в себе что-то новое, не высказанное еще Кандушей.
Он, не вставая с кресла, отодвинул его вместе с собой от письменного стола и, откинувшись на мягкую высокую спинку, закинул широко, ногу за ногу: шпора на весу тихо, нерешительно шевельнулась.
Умышленно выждав эту секунду, покуда ротмистр поудобней усаживался, Кандуша совсем вплотную подошел к столу и легко облокотился на него одной рукой.
- Правы, Павел Константинович, - виновато улыбнулся он. - Но я - для пользы дела, посильный долг я исполняю. Тут, позволю себе высказаться, большой микроб в здешней организм всунулся, козырной туз к маленьким картишкам привалил. Козырной туз пришел, - тут тебе, Павел Константинович, и семерочка и восьмерочка на одной руке заиграют! Неправду говорю? Господи, боже мой! - захлебнулся он этими словами. - Ведь трепещу, трепещу! Фельдшера Теплухина сын - микроб? Микроб! А туз в членах Государственной думы ходит. Например, поднадзорный Теплухин если с тузом известным соберутся, политический разговор между собой, конечно, имеют и все такое. А? Которые значатся в адвокатах - речи, понятно, навстречу, то да её , про народ, конечно, беспокоятся…
- Ты о ком это? Откуда все знаешь? - встрепенулся ротмистр.
- Речи кто говорил? Господин жид Левитан, который по доброте вашей и доверчивому благородству клички даже у вас не имеет!.. Битой семеркой считали, а при тузе тоже козырем смотрит! Вот ведь и унтер и филер - что молотобоец при кузне: учись еще только, а Кандуша хоть и писарь только при государственном человеке, но, позволю себе сказать, с полной душой служит… У кого какие чувства, Павел Константинович, - а у меня все пять верноподданные!
- Погоди, погоди! - выпрямился в кресле ротмистр, и нога, быстро опущенная на пол, громко звякнула потревоженной шпорой. - Да ты рассказывай все подробно. Значит, под новый год речи говорились… да? И ты все знал и не говорил мне? Почему? Ты понимаешь значение всего этого? - рассердился ротмистр, отплевываясь и бросая недокуренную папиросу, от которой вдруг начало горчить во рту. - Брось ты ревновать к унтерам и филерам. Твоя преданность делу известна, милый человек, в губернском управлении: я оплачу ее дополнительным месячным жалованием… Ведь "туз", как сам понимаешь, не простой. Это один из тех, кем интересуется правительство!
- Золотые слова, золотые мудрые слова, Павел Константинович. Ведь подумать только, позволю себе высказаться: за что деньги некоторым людям платите? Приходит и сообщает: день есть день, ночь есть ночь. Тьфу! Изобретатели! Скучно, позволю себе сказать, живем. Никакого тебе волнения на струнах душевных. И вдруг, Павел Константинович, событьице приходит - вознаграждение за скуку нашу… Господи, боже мой, да разве можно не трепетать от восторга, когда нежданно орел на болото сядет?! Незримо… незримо, Павел Константинович… отметить себе поведеньице орла, перышки пересчитать, незримо одно-другое перышко выдрать, и - удержать, удержать при себе. Полетит орел в гнездо, в Петербург, - тут-то перышки куда след дослать, доставить в известный вам адрес. И, позволю себе сказать, выйдет, что незримо… незримо, Павел Константинович… за крылья сего орла державшись, прибыть можно в Петербург - сразу чин заслужить, жизнь веселую.
- Ты, я вижу, не плохой птичник! - усмехнулся ротмистр. - Только, Кандуша, данные… данные надо иметь, понимаешь?
- Факты в коробочке… Вот где факты - в коробочке все собраны! - мягко ударил себя несколько раз по лбу Кандуша. - Прошу разрешения вашего - официально сообщить, письменным документом, за полной своей подписью, позволю выразиться? За полной, как есть: Пантелеймон Никифорович Кандуша.
- Как хочешь!
- Так лучше будет. Имею наблюдение, - сознаюсь, - почти постоянное и для умственных заключений вполне полезное и отличное. Разрешите восвояси вернуться? - закончил Кандуша разговор и снял руку со стола.
- Иди, - кивнул ротмистр. И он с любопытством посмотрел на писаря.
Кандуша был такого же роста, как и Басанин, - выше среднего, широкоплечий, но плечи казались уж больно широки и мягки: мешковатый пиджак лежал на них немного свисло и топорщась. Копна под скобку подстриженных темно-русых длинных волос, разделенных сбоку пробором на две неравных части, была тяжела и густа: волосы были смазаны какой-то пахучей маслянистой жидкостью и аккуратно приглажены щеткой. Покрытая длинными тяжелыми волосами голова казалась непомерно большой и раздуто-круглой.
Землистый, зеленоватый цвет лица никогда не пропускал сквозь себя иной краски, и хилый, редкий волос на щеках и подбородке пробивался меж овальными прыщами и прыщиками, как выжженный вереск среди камней и кочек. Но прыщи не всегда были сухи: то под ухом, то на скуле синел кровяной след, - это вчера еще, наверно, Кандуша выдавливал прыщики, а сегодня присыпал их тальком.
Темные глаза были мутны, как разбавленные чернила, а зрачок мал и совсем незаметен.
"Прохвост, ах, какой прохвост, - подумал Басанин, отпуская от себя писаря. - Ну, пойми ты что-нибудь по таким глазам египетским!"
- Погоди! - окликнул он Кандушу, подходившего уже к дверям, и оглянулся быстро.
- Слушаю! - обернулся тот.
Взоры их столкнулись: кандушин блеснул на мгновенье короткой отсыревшей спичкой усмешки и радости.
- Мечтаешь слишком, - сказал вдруг ротмистр холодно, неприветливо. - Далеко залезаешь, брат. Ты не о Петербурге мечтай, - слышишь? Ты - об Ольшанке, слышишь? Об Ольшанке думай! - сбрасывал ротмистр с небес на землю своего писаря. - Ты мне наших кожевников подай - вот что. Их! Их! - стал покрикивать Басанин. - Ты что: батьку своего родного Кандушу… ольшанского Кандушу не можешь там приспособить? Не можешь, что ли? Можешь. Теперь время такое. Собрать мне все дела об Ольшанке! - распорядился ротмистр. Он не хотел повторять ошибок прошлого.
Унтер-офицер Чепур не знал истории, унтер-офицер Чепур обязан был знать только служебный устав.
Это ротмистр Басанин кончал в Петербурге жандармские курсы и потому должен был изучить законы и повеления всех императоров; унтер Чепур, былой кавалерист, знал повеление только одного существующего - в России царствующего: ищи, следи, унтер-офицер Чепур, за недругами моими внутренними и доноси о них по начальству, и жизнь тебе тогда, Назар Назарович, - калач с маслом и мед ковшом!..
Легко уверовал в это повеление Чепур, и жизнь пошла с тех пор теплая, добротная - как царева шуба. Под горой, у самой реки, стоял крепко сколоченный, небольшой и немалый дом Назара Назаровича; сад в полдесятины давал сладчайшую вишню на варенье, вишню эту продавала жена на базаре. По двору Назара Назаровича бродила без счету всякая живность, и свинья и поросята - отправь их на выставку, - могли бы принести славу своим весоэд и тучностью. Весной и летом приносила немалый доход мужская и женская купальни, выстроенные тут же у дома, на реке, и десяток лодок для катанья; купальнями и лодками ведал тесть-приживал, рыбак, прибылью - унтер Чепур.
Жена была тихая и покорная, в дела мужа не вмешивалась и только оставила за собой право следить за обоими детьми - мальчиками - и воспитывать их. И гордостью Назара Назаровича был старший сын Ваня - темный рыжик, низенький, близорукий, в очках, приносивший каждый год похвальные листы и награды и кончавший теперь смирихинскую гимназию. Учился Ваня бесплатно, на казенный счет, благодаря тому, что отец числился в табеле государственных служащих, которым повелено было давать всякие льготы, и был особенно любим инспектором гимназии как юноша "чистосердечный и патриотически настроенный". И то, что начиная с пятого класса Ваня носил очки, как у инспектора Розума, аккуратно ходил на все гимназические молебны и мало с кем дружил из товарищей, - все это казалось Назару Назаровичу лишним предзнаменованием того, что сын - умница, в недалеком будущем станет не то инспектором, не то каким-нибудь ученым человеком, а может быть, пойдет и дальше в своей карьере: важным чином в министерстве. Для младшего Петьки - второгодника и буяна - о большем, чем служба околоточного надзирателя, Назар Назарович и не мечтал.
Унтер Чепур любил своих детей, семью, свой дом, поросят, вишневый доходный сад. Родная страна, Россия, была для Назара Назаровича Чепура не столько отчизной его народа, сколько необозримо-великим хозяйством его царя. И если вспоминал о ней в будничном разговоре и говорил слово "Россия", - разумел искренно государя (верней - портрет его, так как самого никогда не видел), власть имущих государственных чиновников и офицеров, православную церковь и себя самого. Выше этого понятия мысль никак не возносилась: как выпускающий воздух, утерявший свою форму мяч, не перелетающий больше через забор.
Унтер Чепур знал и видел только Смирихинск да два смежных уезда - ротмистровы владения, почитал людей высшего звания и строго нес службы русского жандарма.
"Чур! Наше место свято!" - в исступлении, в испуге крестился и кричал на всю Россию из года в год призраку революции синодский и министерский Санкт-Петербург; "свято, свято…" - зловещим, предостерегающим шепотным эхо словно откликались гробницы-усыпальницы сторожевой Петропавловской крепости; "чур, чур - наше место свято!" - одержимый падучей и безумием страха надрывался тогда санкт-петербургский Зимний дворец и крестил Россию острой казацкой шашкой.
Тогда вставал ночью унтер Чепур, брал земских лошадей, выезжал в уезд и привозил оттуда в ротмистрово управление малокровную, с горящими глазами, сельскую учительницу, мужика, плюнувшего в бороду волостного старшины, или заводского парня, читавшего товарищам запрещенную литературу.
Привозил, сдавал их господину ротмистру, закручивавшему при встрече упавший, книзу растопыренный, как у кота, жесткий ус, и отходил в сторонку, дожидаясь приказаний. Ротмистр подзывал к столу арестованного, всматривался, щурясь, в растерянное, взволнованное лицо и, нервно играя приподнятым плечом, шевеля им серебряный с красным просветом погон, начинал медленно допрос: "Сознайтесь во всем для облегчения своей участи…"
Потом, вспомнив, что унтер-офицер Чепур ждет распоряжений, ротмистр поворачивал в его сторону голову и милостиво кивал ею:
- Можешь отдыхать, Чепур.
- Слушаю, ваше благородие! - признательно и с достоинством (чтобы оценил арестованный…) отвечал Назар Назарович и выходил из комнаты, легко, почти на цыпочках ступая по полу.
Уже по канцелярии управления и по коридору он шагал в полную ногу, четко позванивая шпорами, но еще сохраняя свою походку, выверенную и созданную долголетней солдатской службой, - походку прямую, грудью вперед, твердо ставя ступню. Но когда выходил из управления, - по четырем ступенькам с крыльца спускался замедленно, самодовольно и лениво покачивая тяжелое тело, - невольно подражая тем походке своего начальника ротмистра, кривил оттого каблук, и шпоры звенели коротко, но громко и внушительно.
Возвращаясь домой, съедал целую миску жирного борща с пшенной кашей и сладкой фасолью, потом пил чай с вареньем и медом и, взглянув на икону, но не крестясь на нее, ложился в теплую, со свисающей к полу пышной периной, постель.
"На бога положишься - не обложишься", - учил и себя и свою семью обласканный жизнью унтер Чепур.
Возвращение в смирихинский уезд "политического" Ивана Теплухина несколько нарушило обычное течение жизни Назара Назаровича: вот уж когда пришла нежданно-негаданно забота и служебная ответственность!
Департамент полиции сообщил, что в вверенный ротмистру Басанину район направился отбывший ссылку сын фельдшера смирихинского уезда - Иван Митрофанович Теплухин, за коим учинить бдительное наблюдение со дня его прибытия на место жительства, донося впредь все относящееся к жизни сего Теплухина по принадлежности в Третье отделение. Ротмистр отдал Теплухина под усиленный надзор унтер-офицера Чепура и его секретной агентуры.
В душе Назар Назарович подосадовал, что "политический" этот поручен ему, а не унтер-офицеру Божко, который, казалось, всегда избегает длительной и хлопотливой работы; но мысль о том, что эта работа принесет в случае успеха награды не унтеру Божко, а ему, заставила Чепура с первого же дня наладить наблюдение тщательно и, - по оценке ротмистра Басанина, - добросовестно.
В течение полутора месяцев каждую неделю ротмистр Басанин получал подробную рапортичку о жизни Ивана Теплухина в Снетине, у отца, и в городе, куда иногда приезжал. Поведение и занятия "Неприветливого" (такова была кличка Теплухина) также подробно освещались ротмистром в донесениях, которые посылал к пятому числу каждого месяца в губернское жандармское управление и в департамент полиции.
Последнюю свою рапортичку, прежде чем отнести ее ротмистру, Назар Назарович внимательно просмотрел несколько раз, вспоминая, все ли он вписал в нее, что стало ему известно о жизни поднадзорного за истекшие дни.
"…Еще сообщаю, - читал он про себя, - что бывал Неприветливый много раз в снетинском доме покойного его превосходительства генерала Величко, Петра Филадельфовича, с каковой дочерью Галаган видали их также вдвоем гуляющими по величкиной экономии. Первого сего месяца февраля Неприветливый с указанной выше госпожой, а также житель города фабрикант Карабаев ездить ездили на сахарный завод и обедали там на квартире г. управляющего. Про что разговор был, установить точно не удалось. Житель города Карабаев поехал из завода на станцию Ромодан, к поезду, двое же остальных лошадями вернулись в Снетин. На заводе Неприветливый со служащими разговора не вел и держал себя вполне конспрактивно…"