И, не добежав еще до дедовского крыльца, Федя вдруг успокоился и устыдился минутного испуга.
Из конюшни доносилось мерное фырканье лошадей, стук о стену подтянутых на веревках яслей и отрывистый топот конских застоявшихся ног.
Братья остались одни. Дом постепенно затихал, отходя ко сну. Только из столовой еще доносились сюда, в кабинет Георгия Павловича, голоса и шаги служанок, занятых уборкой комнаты.
Карабаевы сидели в креслах за низеньким круглым столиком, на котором стояла в плетеной соломке четырехгранная бутылка французского коньяку с двумя такими же четырехгранными тяжелыми рюмками и горячий кофейник с белыми фарфоровыми чашечками.
И коньяк и черный кофе по-турецки, за умелым приготовлением которого следил обычно сам Георгий Павлович, были предложены сегодня Татьяной Аристарховной. Лев Павлович заметил, как счастливо улыбалась она от похвалы мужа, учтиво, но снисходительно, как показалось, отпущенной ей Георгием. "Самодержец в семье…" - шутливо подумал о нем Лев Павлович.
И - об обоих пятнисто-серых догах, разлегшихся в кабинете: "Телохранители самодержца!" Собаки лежали с боков кресел, полукругом, морда к морде, откинувшись на цветистом текинском ковре, выставив каждая на показ свое одинаково гладкое брюхо, вытянув длинные мускулистые лапы. Доги дремали, но при каждом новом и потому неожиданном для них жесте Льва Павловича косили в его сторону свои сторожевые угрюмо-спокойные глаза.
- Поздно уже… - поглядел на часы Лев Павлович и перевел взгляд на кушетку под картиной какого-то художника, где устроена была ему, гостю из Петербурга, постель на сегодняшнюю ночь.
- Хороша? - кивнул в сторону картины Георгий. И, не дожидаясь ответа, тут же сказал: - Прелестная женщина! Этот портрет я приобрел осенью в Киеве у одного маклера. Репин говорит: волосы надо писать так, чтобы видна была голова.
- Умная мысль! - оценил ее Карабаев-старший.
- Да. И скажу от себя, Левушка: платье женщины надо писать так, чтобы умственному взору нашему видно было ее тело. Во всяком случае, я угадываю тело этой молодой незнакомки. А ты? - улыбнулся брату Георгий Карабаев.
Краски крымского солнечного пейзажа - зеленого и багряного, кипарисы перед высоко поднятой над землей белой террасой, и на ней, в дачном плетеном кресле, - женщина в волнах легчайшей летней одежды, закрывающей наглухо круглолицую и красногубую красавицу от шеи до кончиков ножек. И только в одном - скромном, маленьком - месте не успела она укрыть себя от жадного подглядывания Феба: лучи его проткнули легкие ткани чуть пониже плеча этой женщины, - и уже можно было угадать не только ее загорелую полную руку, как бы ждущую прикосновения губ, но и всю силу ее скрытого телесного ожидания.
- Да, хороша… - скромно, конфузливо признал Лев Карабаев.
Ему вспомнилась сейчас Людмила Петровна в купе петербургского поезда. Вероятно, потому что она тоже была хороша по-своему и всего лишь минут двадцать назад заявила о себе по телефону. Он нескладно заговорил о ней и, ожидая какой-либо легкомысленной мужской реплики в ответ, услышал вдруг от брата слова деловитые и серьезные:
- Представь себе, Левушка, я теперь каждый день думаю о смерти генерала Величко. Приезд сюда его молодых наследников породил в моем уме некоторые… сладкие планы. Нужны, конечно, капиталы. Что ж…
- Я тебя не понимаю, дорогой, - сказал Карабаев-старший.
- Сахарный завод, - кратко пояснил Георгий. Глотнул коньяку и налил себе вторую по счету чашечку кофе. - Надо думать, что вопрос о продаже завода будут решать не эти двое молодых - Людмила и студент, а старший их брат, который в Петербурге… Кстати, ты незнаком ли с ним? - осведомился Георгий Павлович.
- Нет.
- Жаль.
- Но если тебе это надо, будет…
- Ты найдешь путь к знакомству? Спасибо тебе, Левушка.
- А тебе под силу такой завод? - заинтересовался Лев Павлович. И подумал: "Видимо, Егор-то наш прорезывается в подлинные капиталисты. А? Делец, вижу!" ("Егорка" - так называл некогда сына-гимназиста Карабаев-отец, преподаватель арифметики в четырехклассном городском училище.)
- Силы надо подсчитать, - вздохнул и потрогал свой смолянистый ус Георгий Павлович. - Подсчитать… подсчитывать, брат, - с разной - осторожной и усилительной - интонацией повторил он, и Лев Павлович понял теперь, что именно этим-то был занят, главным образом, его брат в новогодний вечер.
Понял, что Георгию были глубоко безразличны в сущности все сегодняшние гости, примостившиеся как бы под навесом его здешней славы и благоденствия, что потому он был сегодня скуп в общении не только с ними, но и со всеми домашними и даже с ним - Львом Карабаевым. И что вот сейчас, в тиши ночного кабинета, брат решил, видимо, "замолить свой грех" пред ним, оставшись для беседы.
"Ничего, ничего, Егорка", - прощал его в душе Лев Павлович, называя брата давнишним семейным словцом.
Георгий словно невзначай спросил:
- Что ты скажешь о Теплухине?
Вопрос этот удивил Льва Павловича. Неужели брат перестал думать об единственно интересовавшем его деле, о предмете своих столь практических мечтаний? Почему вдруг спрашивает о чужом, выключенном, казалось бы, сейчас из памяти человеке?
- А что такое? - вопросом на вопрос ответил Карабаев-старший.
- Проверяю себя, - сказал младший, но, что именно хотел проверить, не пояснил.
- Один из многих теперь, - бесстрастно отозвался о Теплухине депутат Государственной думы.
Он снял с себя державшийся на резиночке черный шелковистый галстук, открепил от воротника белую пикейную манишку и вместе с воротником, манжетами и запонками положил все это на пуф возле братниного письменного стола. Сам удивился, почему раньше не сделал этого, не "рассупонился"…
- Очень хорошо, что таких, как Теплухин, стали освобождать, - продолжал он, зевая. - Чем меньше правительство будет мстить революционерам, тем больше у него шансов теперь не бояться их. Ты согласен со мной?
- Меня меньше всего интересуют глупые, - сказал насмешливо Георгий Павлович. - За здоровье тех, Левушка, кто должны быть умными!
Он налил себе коньяку и широким глотком опорожнил рюмку: словно янтарная жидкость из маленького сосудика вылилась в огромный, с далеким дном.
- Вспомни, Левушка, что ты сам сегодня говорил о бездарном, глупейшем нашем правительстве. Вам там в Петербурге не потерять бы своего ума - вот в чем дело. Надо быть умными политиками, Левушка.
Георгий Карабаев встал и заходил по комнате.
Возвращаясь к своему креслу, он перешагнул через одного из раскинувшихся на ковре догов, и тот даже не пошевельнулся. Но стоило Льву Павловичу привстать и протянуть руку к никелированному кофейнику, чтобы отодвинуть его от края стола, как тот же дог вскинул свое срезанное, остроконечное ухо и медленно, предостерегающе повел по полу длинным тяжелым хвостом.
"Ну, это уж свинство… Это, зверь ты эдакой, прямо деспотизм!" - возмутился и, признаться, устрашился Лев Павлович. Он решил потребовать у брата, чтобы тот избавил его от надзора этих "чудищ" - собак…
Однако не прерывал сейчас Георгия и выслушал его до конца. А тот говорил, как всегда, очень точно и неутомительно.
- Государственная власть, Левушка, находится у Николая и его правительства. Но экономика России ускользает из их рук. Мы, деловые люди, мы, промышленники, это хорошо знаем. Отдавать Николаю то, что нами завоевано естественным ходом вещей, мы, конечно, не намерены. Шиш! Мы, Левушка, как ты сам понимаешь, необходимы России. Чем скорей правительство приобщит нас… то есть вас, прогрессивных думцев… государственной власти, тем лучше будет и для самого государя. Если только он… не окончательный болван!.. Нам… и вам там в Думе! надо поугрожать его величеству. Поугрожать всему правительству новым возрождением революционных настроений в России. А этим, Левушка, уже сильно опять попахивает. Не поручусь, что даже среди рабочих такой дыры божьей, как наш Смирихинск. Кто, брат, не слышит до сих пор длительного эхо расстрелов на Ленских приисках, - кто? Только глухой.
- Поугрожать, говоришь? - оживился, как и всегда во время политических разговоров с единомышленниками, Лев Павлович. - Мы, знаешь, иной раз и прибегаем к такой тактике, - откровенен был с братом один из лидеров думской кадетской фракции. - Мы используем рабочие брожения в наших открытых и конфиденциальных предостережениях господам министрам. Увы, эти чиновники мало внемлют…
- Ты знаешь, что я тебе скажу? - прервал брата Георгий Павлович. - Ты не удивляйся моей мысли. Ваших кадетских "предостережений" - мало! Я бы изменил стратегию и тактику… Тебе, может быть, смешно слышать это из уст "провинциала", а?
- Да что ты, милый!.. - искренно запротестовал Карабаев-старший.
- Ты послушай, Левушка. Рабочий класс в России нельзя нам отдавать всем этим социал-демократам, всем этим подражателям, сторонникам Карла Маркса, и прочим, и прочим. Пожалуйста, только не преуменьшай их значения, Левушка!.. Почему умная, благожелательная интеллигенция занимается только своими узкими интересами? Почему?.. Культурный промышленник - это тоже, брат, интеллигенция. Такие, как я, знаем, как и куда следует направлять интересы рабочих. Надо их делать своими подчиненными союзниками в нашем споре с этой варварской, глупейшей монархией.
- Подчиненными союзниками… - улыбнулся не то одобрительно, засопев в усы, не то почему-то жалостливо Лев Павлович.
- Да, Левушка!
И вдруг Георгий Карабаев добавил:
- А почему теперь… ну, при нашей смирихинской обстановке… Теплухин, например, не может стать вот таким человеком… подчиненным моим союзником? Тебе, кажется, пришлись по душе эти слова, Левушка?.. Ну, я вижу, ты, дорогой мой, устал не мало. Спать, спать, Левушка!
- Теплухин… Гм… Ты, Жоржа, смелый человек! - поразмыслив минуту, сказал Карабаев. - Послушай, они что… они здесь так и останутся? - указал он на недвижимых собак, растянувшихся на полу двумя огромными тушами.
- О нет! - успокоил брат, улыбнувшись. - Да они тебе и шагу не дадут сделать без меня или кого-либо из моих.
Он тихо свистнул, и доги мгновенно вскочили, бия хвостами о кресла.
- На место! - не повышая голоса, скомандовал Георгий Павлович. - Выйти вон, на место!
И собаки, не оглядываясь, ткнув мордами дверь, послушно покинули кабинет.
- А пил-то, выходит, я один? - сказал Георгий Павлович, глядя на столик.
И верно: и первую рюмку коньяку и первую чашечку черного кофе Лев Павлович так и не допил. Можно было думать, что Георгий заметил это и раньше. Но нет, он, очевидно, целиком отдал свое внимание только собственным действиям, желаниям и мыслям.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ротмистр Басанин и Пантелеймон Мандуша
Ротмистр Басанин проснулся сегодня позже обычного часа. Маленькие карманные часы, лежавшие поверх брюк на стуле, показывали десять с половиной. Но прежде, чем взять со стула часы, ротмистр Басанин протянул руку к лежавшему там же серебряному портсигару и спичкам и закурил, по обыкновению, натощак.
Всегда почти случалось так, что эти пять - семь минут утреннего курения в постели определяли уже на целый день настроение ротмистра. Первые думы приходили неслышно, крадучись, словно не он сам зарождал их под влиянием каких-либо обстоятельств и впечатлений, а возникали они непроизвольно и, возникнув, как бы говорили ему, Басанину: "Ведь мы что?.. Мы ведь только сообщаем тебе, обращаем твое внимание, а дальше - ты уж сам рассуди…"
Сегодня внимание ротмистра ни на чем долго не останавливалось.
Прямо перед его глазами висело большое овальное зеркало в коричневой раме. Оно было очень наклонено вперед, и ротмистр увидел себя лежащим на маленькой, почти детского размера, кроватке с высоко поднятым изголовьем; на подушке покоилась его, басанинская, голова, но сильно уменьшенная, игрушечная. Он поднял руку, - и рука в зеркале сделалась короткой, ребячьей. Высунул из-под одеяла теплую, согревшуюся за ночь ногу, поднял ее, - но она не видна была в капризном зеркале, и ротмистр шутя пожалел своего игрушечного двойника, лишенного важнейших конечностей…
Он перевел взгляд в сторону, на стену, смежную с другой комнатой, и увидел на стене знакомые портреты родителей - бородатого полковника Басанина и давно скончавшейся матушки, а под портретом - двух мух: уснувших, едва подававших признаки жизни.
"Зачем мухи?.." - пришла пустая, нечаянная мысль, и он схватил вдруг носок и бросил его на стену, но попал в портрет полковника. Родитель не обиделся и продолжал смотреть из-за стекла куда-то вбок, гордо и молодцевато подняв седую, коротко остриженную голову.
"Обошли его, - вспомнил о нем ротмистр, - неуживчив больно старик, независим… Одна радость теперь старику, что в столице жить". Здесь ротмистр умышленно заставил себя не думать больше об отце и сделал глубокую затяжку папиросой; как только вспоминался отец, невольно приходили в голову мысли и о своей не совсем удавшейся карьере, а часто возвращаться к этому вопросу ротмистр не любил.
Он слегка приподнялся и повернул голову к окну. Ясный солнечный день играл на затянутых морозным узором стеклах, тонкая ледяная слюда была в холодном золотом огне. "Умыться!" - приказал сам себе Басанин, но не вскочил, а вновь откинулся на подушку, бросив докуренную папиросу на железный лист, набитый на пол у печки.
Приятно было чувствовать под одеялом сухую теплоту своего собственного тела, достаточно насытившегося здоровым сном, но, как всегда, немного ленивого и избегавшего резких движений. Полежал еще две-три минуты бездумно, позевывая сладко и роняя на щеку пустую, истомную слезу довольства и безделья. Часы показывали без четверти одиннадцать. "Спешат, наверно", - усомнился ротмистр, хотя сознавал, что спал сегодня дольше обычного.
И потягиваясь в последний раз, - хрустя суставами и громко покряхтывая, так, что слышно было в соседней комнате, - он еще раз посмотрел на себя в зеркало и, улыбаясь забавному двойнику, отогнул одеяло.
- Ма-а-ка-ар! - крикнул он денщика, опуская босые ноги на коврик и стараясь, вытянуть одну ногу, зацепить ею лежавший неподалеку носок, которым раньше сгонял неудачно мух.
- Здесь, ваше благородие! - раздался знакомый услужливый голос..
В дверях показались сначала придерживаемые большущей узловатой рукой аккуратно начищенные ротмистровы сапоги, а затем и бесстрастное коротколобое лицо Макара.
Ротмистр Басанин, упираясь руками о кровать и поддав все тело свое вперед, зацепил носок большим пальцем ноги и, вытянув ее, старательно приближал теперь ногу к кровати.
- Не мешай, не мешай! - строго крикнул он денщику: тот сделал движение прийти на помощь барину.
Нога благополучно достигла середины своего пути, и тогда Басанин ловко подбросил ею высоко кверху злополучный носок, упавший теперь на кровать.
- Видал?.. - задорно смотрел ротмистр на непонятливого Макара.
- Рукой скорейше было бы дело. Не изволили б беспокоиться… - деловито возразил тот, опуская на пол сапоги.
- Чудак! - усмехнулся ротмистр и в душе презрел солдата за его неспособность понять спортивный характер его, басанинского, веселого каприза.
"Мужик и есть мужик, - подумал он о Макаре. - Прямолинеен в желаниях, расчетлив и скуп в своих поступках".
Мужицкая непонятливость чуть было не испортила ему беспечного настроения, в которое он пришел после удачи с носком. Но вовремя остановил себя - и к завтраку вышел со свежим, спокойным лицом и надушенный.
Жандармские унтер-офицеры, писарь и Макар знали уже, что господин ротмистр должен быть сегодня утром "в добрых чувствах": только в таких случаях ротмистр Басанин употреблял крепкие английские духи.
Рука медленно свернула по загибу сложенную вчетверо хрустящую бумагу, и так же медленно, в раздумье, ротмистр Басанин положил ее перед собой на письменный стол.
"…11 август 1908 года происходило совещание о более рациональной охране города и производстве в Седлеце повальных обысков: последнее требовалось телеграммой главного начальника края. Подполковник Тихановский тут же требовал указать ему несколько граждан г. Седлеца, которые, хотя сами и не принимают активного участия в революционном движении, но так или иначе способствуют ему. Подполковник Тихановский высказал намерение посадить этих лиц в тюрьму, считая их заложниками, и хотел объявить им, что в случае покушения на кого-либо из государственных служащих они будут лишены жизни. На вопрос же, каким образом заложники будут лишены жизни, подполковник Тихановский обратился к полицеймейстеру с вопросом, не найдется ли у него стражника, который, прикинувшись или фанатически приверженным престолу, или сумасшедшим, перестреляет заложников в тюрьме или подсыпит им в кушанье мышьяку. Если не найдется такого стражника, - говорил подполковник, - то можно будет застрелить заложников "при попытке к бегству". "На террор революции мы должны ответить еще более сильным террором", - добавил подп. Тихановский.
Так готовились мы к производству мирных обысков, а драгунские офицеры, - как стало известно затем уже, - в тот же вечер, будучи в обществе, потирали руки и с самодовольной улыбкой заявляли громогласно: "Уж мы устроим им погромчик, пощады не будет".
Начальник жандармского управления полковник Выргалич на другой день… заболел и слег. Я же, бывая у губернатора, неоднократно обращал его внимание на настроение подполковника Тихановского и советовал не давать ему воли, открыто заявляя, что это может вызвать грабеж и ненужное кровопролитие, как это уже имело место в феврале после убийства полицеймейстера капитана Гольцова. Губернатор, повидимому, внимательно прислушивался к моим доводам и, делая заметки для памяти, обещал принять нужные меры (за три дня до погрома он также "заболел").
В первую же ночь стрельбы в городе, около трех часов на, 27-е, подполковник Тихановский с целью "поднятия духа войска", как потом сам объяснил, вызвал из драгунских казарм хор трубачей и песенников - и среди трескотни выстрелов, кровопролития, грабежа и пожаров в городе раздавались пение и трубный глас…
Началось же все дело так. 26 августа около восьми с половиной часов вечера в городе раздалось несколько револьверных выстрелов, в ответ на которые немедленно открылась беспорядочная стрельба войск. Пулями были побиты стекла в общежитии при местной женской гимназии, откуда уже, наверно, никто не стрелял по государственным служащим. Войска подполковника Тихановского беспощадно расправлялись с мирными жителями и рабочими, не вышедшими на работу. Я был свидетелем, как драгун явился за патронами и подполковник Тихановский сказал ему: "Мало убитых".
Остановить подп. Тихановского порывался, кроме других лиц, также молодой подпоручик артиллерийского полка Галаган, кричавший потом: "Позор, позор для русской армии!", но на все свои доводы получил ответ: "Не ваше дело".
27 августа, с наступлением сумерек, отряды подполковника окончательно разнуздались, перейдя к грабежу мирного православного населения, а также пивных и винных лавок.
…О том же свидетельствует приказ по гарнизону за № 77, с надписью: "Не подлежит оглашению".