Чувствовалось, что человек этот сегодня не только не потерялся во внимании собравшихся, но и отвлек его столько же, сколько почтенный гость в Смирихинске - Лев Павлович Карабаев. С особенным интересом и острым любопытством всматривались присутствующие в его лицо, слушали его речь, многим льстила бы его дружеская расположенность к ним, но вместе с тем далеко не каждый решился бы открыто, на глазах у всего города, укреплять свою дружбу с этим человеком.
Присутствие его здесь, - как и Льва Павловича, - делало сегодняшний вечер необычным, волнующим, но… одно дело поддерживать общение с оппозиционным депутатом Карабаевым, другое совсем - принимать у себя в доме бывшего политического ссыльного социал-революционера Ивана Теплухина!
Близкое и открытое знакомство с ним может бросить тень на доброе, "лойяльное" имя доктора Коростылева - старшего врача земской больницы. Адвоката-еврея, Захара Ефимовича Левитана, наверно, уже после этого не утвердит судебная палата присяжным поверенным, и придется ему всю жизнь числиться в помощниках, а место городского инженера Бестопятова станет зыбким, ненадежным, как осевший в прошлом году выстроенный им мост на здешней речке…
Один лишь Георгий Павлович мог пренебречь всеми этими не без основания высказанными опасениями. Встретив сегодня в городе Ивана Митрофановича Теплухина, когдатошнего репетитора карабаевских дочек - Кати и Лизы, Георгий Павлович не замедлил пригласить его к себе на вечер: бывший "политический преступник", к тому же легализированный теперь правительством, - о, это могло быть интересным для гостей Георгия Павловича и придать его вечеру некоторое своеобразие.
И невольно случилось так, что присутствие Льва Павловича и Теплухина не только скрасило, но в значительной степени и насытило все разговоры в этот вечер политикой.
Мужчины продолжали уже свою оживленную беседу, перешагнув порог кабинета, а заинтересованный Федя занял их место у тяжелой синей портьеры. Некоторое время можно было не менять позиции: один из карабаевских пятнисто-серых догов разлегся тут же, у порога, и Федя, старательно лаская собаку, почесывая у нее за ухом, искоса наблюдал в то же время расположившихся в кабинете собеседников.
- …Уж у нас, думцев, цифры… цифры. У нас сотни сообщений с мест, - мягко гудел голос Льва Павловича. - Если хотите, - мы вступаем в полосу оскудения. Правительство тупоумно, реакционно и - при нынешнем курсе - беспомощно предотвратить расхищение народных благ. Эта бюрократия - бездушная и подлая машина. Помните, Гончаров, лучший знаток ее, сказал о русской бюрократии: "Одни колеса да пружина, а живого дела нет…" Ведь замечательно сказано, правда? Эта бюрократия печется о сохранении полицейского государства - и только, господа! А вы приглядитесь, например, к деревне. (Вам, вам, говорю, Иван Митрофанович…) В деревне давно пропал внутренний мир: обезземеление привело к междоусобице, сын идет на отца, брат на брата, а крестьянская земля треплется на рынке. И это называется землеустройством?! Сын убивает отца за то, что тот продал надельную землю, - хорошо? Ведь это же факты, факты… А приходится продавать, потому что нечего есть: продают на хлеб, от голода. За два года, оказывается, продано до двух миллионов крестьянской земли…
Его никто не перебивал, и, выдержав вынужденную паузу, затянувшись папироской, Карабаев продолжал:
- И вот получается… Куда идти этим несчастным людям, у которых не осталось ни клочка земли, ни хаты? Ведь банк-то "крестьянский" последний пуд хлеба забирает за недоимки. Куда идти? На фабрику? В город? Хорошо… Но к чему может привести такое скопление ожесточенных людей в городах? Кто-нибудь над этим задумался? При таком положении можно ожидать всяких крайностей. У нас нет разумного социального законодательства по рабочему вопросу. А оно нам сейчас необходимо… (Лев Павлович многозначительно, доверительно посмотрел на своего брата.) Вот вам экономический "подъем". Все это плюс реакционная остервенелость политического режима - вот судьба России, если…
- Если? - подхватил кто-то, и Федя узнал по голосу круглоголового, в черной косоворотке "политического", сидевшего в тени комнаты, на широком кожаном диване.
- …если только наша общественность, Иван Митрофанович, не сумеет выступить энергично, объединенной против произвола.
- Как это "выступить"? Выступит - посадят.
- Протестовать во весь голос… мобилизовать общественное мнение, все демократические элементы страны - все, что есть прогрессивного в населении. Меня удивляет, что вы задаете эти вопросы!..
- Ладно, не торопитесь удивляться, Лев Павлович… Я вот и спрашиваю: а если мобилизация прогрессивного да просвещенного не поможет, не подействует, бессильной окажется, - что тогда?
- Ну, тогда… Тогда двор и правительство могут дождаться такого, ого-го!
- А именно? - словно поддразнивал голос круглоголового, и Федя видел, как все сидевшие в кабинете привстали вслед за Теплухиным и, насторожившись, переводили взгляд то на него, то на сидевшего у стола Льва Павловича, словно вот-вот произойдет что-то такое неожиданное между ними обоими, что потребует вмешательства и всех остальных.
Это же состояние настороженности невольно передалось и Феде: он подался вперед, а рука, поглаживавшая дога, ухватилась за портьеру, раздвигая ее, чтоб лучше видно было все, что происходило в карабаевском кабинете.
Тогда… тогда…
"Революция!" - захотелось крикнуть Феде, но услышал тихий, размеренный, хотя и взволнованный голос Льва Павловича:
- Видите… история знает различные формы возмездия, и не всякого возмездия следует желать. Я не боюсь слов, не уклоняюсь от точных определений, понятий, - я говорю сейчас в кругу лиц, для которых родина одинаково дорога, так ведь? - и поэтому я скажу вам совершенно искренно: если Горемыкин, Маклаков и Кассо делают бессознательно все, чтобы вызвать в России революцию (а дела их подлы и преступны), это еще не означает, господа, что только революция может избавить Россию от этого режима! Да, вот так… Скажите, Иван Митрофанович, как здоровье вашего батюшки? Как у него с земством дела?.. - неожиданно прервал он разговор, подходя к Теплухину.
Все поняли, что Карабаеву захотелось переменить тему беседы: то ли он устал и не считал нужным продолжать ее - говорить все время о политике, то ли почувствовал, как и все остальные, что она должна закончиться непременно спором, а спорить, очевидно, не хотел.
Это не огорчило и не разочаровало всех остальных участников разговора. Напротив, все они почувствовали, что обрели вдруг для себя, для своих поступков свободу.
Кто скажет, что трем-четырем провинциальным смирихинским интеллигентам не интересно было слушать час-другой знаменитого думского депутата или рассказы вернувшегося из Сибири "политического" - Теплухина? Разве не должен быть отмеченным день этот в памяти знаком цветным, фосфорическим - на путях их, обыденных встреч, забот, печалей и радостей, повторяющихся множество раз, схожих во множестве дней, как колья в знакомой, стоящей перед глазами изгороди? И тем не менее каждый в душе был доволен сейчас тем, что общая для всех беседа прервалась и разговаривать и слушать друг друга должны были теперь только оба приезжих гостя, отошедших в сторонку. Невзыскательны русские провинциалы! И так уж много впечатлений за этот час-другой, уже каждый из присутствующих чувствовал себя посвященным во что-то необычно важное, значительное, что никак неведомо простому смертному смирихинцу, - и этого было уже совершенно достаточно, по крайней мере для сегодняшней встречи.
Так чувствует себя молодой студент, побывавший на первой, затянувшейся, как показалось с непривычки, лекции профессора: сиди, молчи, благоговей! И впрямь и здесь так было: вели все время разговор только Лев Павлович и Теплухин, да Георгий Карабаев вставлял иногда к месту свое спокойное, деловое, как всегда, замечание; остальные же слушали и запоминали. Теперь же обрели для своих поступков свободу. Этому помогла еще хозяйка дома, Татьяна Аристарховна, приглашая всех к ужину.
Федя не успел еще отойти от дверей, как услышал рядом с собой голос круглоголового, в черной косоворотке:
- Вот и вы здесь, молодой человек. Я вас знаю, видел вас недавно - познакомимся.
И он, улыбаясь, протянул Феде руку.
Федя поспешно пожал ее, с любопытством и недоумением глядя на никогда раньше не встречавшегося человека:
- Где вы меня видели?
- У вас в доме. Вспомните, а ну-ка? На почтовой станции, ну, да, да… вы говорили с кем-то по телефону, с какой-то барышней.
- А вы?..
- А я… я, милый друг, дожидался лошадей.
- Такой бородатый… и с усами?..
- Ну, да! - рассмеялся Теплухин, - и все, и бороду и усы, сбрил. Помолодел.
- Вот оно что! - воскликнул Федя. - Так это вы были.
Теплухин, пожав его локоть, хотел уже отойти, но Федя, удержав его руку, быстро, сбиваясь, неожиданно для самого себя сказал:
- Я слышал ваш разговор с депутатом Карабаевым… Я знаю, вы его спрашивали, будет ли революция, а он не захотел… побоялся прямо ответить. Я читал социалистические газеты… литературу. Я за социалистов… У меня есть знакомые товарищи, - они тоже за!
Резкий внимательный взгляд упал на Федино лицо, заполз в его раскрасневшиеся, возбужденные глаза. Заполз и несколько мгновений держал их испытующе в повиновении, так, что им стало больно, как от резкого, близко придвинутого света.
- Вы - серьезный, должно быть, юноша, - вполголоса сказал Теплухин и, приветливо кивнув головой, отошел от Феди.
В том, что сказал это негромко, сдержанно и без улыбки, что посмотрел как-то по-особенному проникновенно, - во всем этом почудилась Феде неожиданная интимность, которая должна была сопутствовать, очевидно, дружескому расположению к нему Теплухина. И если это так, то должен ли был бы Иван Теплухин сомневаться хоть на один миг в том, каким искренним чувством симпатии и преданности отвечает ему в этот момент наш молодой герой?
Ах, бедная, ничего не подозревающая Ириша! Если бы она склонна была проявлять ревность, если бы девичье сердце было слишком капризно, - то могло бы, по справедливости, упрекнуть Федю: весь остаток вечера мысли его были заняты встречей с Терлухиным. Правда, знакомство с Львом Павловичем Карабаевым льстило юношескому самолюбию, но Карабаев казался недоступным, недосягаемым "петербуржцем", а Теплухин - более простым и близким, и манера, с какой он держал себя на людях, - демократичней и "провинциальней", как оценил ее про себя Федя. И, стоя в сторонке в гостиной, и позже, после ужина (во время ужина молодежь сидела в другой комнате за отдельным столом), он преданным взглядом следил за каждым движением, за каждым словом Ивана Митрофановича. Иногда их взгляды встречались, и всякий раз Феде казалось, что тайком от других Теплухин кивает ему или улыбается улыбкой друга и заговорщика.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Речь смириосгтского Златоуста в новогоднюю ночь
Перед каждым из сидевших за столом стояли наполненные вином бокалы, но никто еще не пригубил. Все дожидались традиционного торжественного момента, когда со стены раздастся бой часов, возвещающий наступление нового года. До прихода его оставалось всего лишь три неполных минуты, и этот короткий срок заполнился нетерпением и волнением присутствующих.
- Дуня! - возбужденно отдавала приказания Татьяна Аристарховна молоденькой горничной. - Станьте у выключателя и тушите свет, как только я вам крикну… Ради бога, не опоздайте, но и не торопитесь.
- Вы не находите, - нагнулся Теплухин к своему соседу, адвокату Левитану, - что нашим гостеприимным хозяевам вряд ли стоит желать в новом году чего-либо, чего не хватало им в этом?
Левитан повел своими выпуклыми близорукими глазами из-под очков в золотой оправе и, остановившись взглядом на пышной фигуре блиставшей драгоценностями Татьяны Аристарховны, односложно, загадочно буркнул:
- Да. Утопают… Утопают…
Остаток фразы: "…в богатстве, довольстве, благополучии" - оторвался и застрял в мыслях. Впрочем, это, пожалуй, объяснялось тем, что Захар Ефимович Левитан испытывал сейчас волнение, истинную причину которого знали только он да жена его, Фаня Леонтьевна.
- Полторы минуты… минуты, господа, - приготовьтесь! - распоряжался поступками гостей сдержанный, как всегда, но улыбающийся сейчас Георгий Карабаев.
На его тарелочке все положено было с образцовой аккуратностью, и соседи украдкой поглядывали на эту тарелочку, следя за тем, что он делает, исправляли допущенные ими погрешности.
- Минута, господа… - отсчитал он и протянул руку к бокалу.
Словно наэлектризованная этим ожиданием, жена инженера Бестопятова быстро, раньше времени поднялась со стула и увлекла этим всех сидевших за столом.
- Что ты, Машенька! - успел только укоризненно бросить ей лысый, двухподбородный муж, от неожиданности чуть не уронивший вилку на пол.
Все расхохотались, и смех, как всегда, согнал царившую до того условную чопорность.
- Дуня, тушите свет.
- Рано, рано еще, господа.
- Вот уж поистине таинство!
- Еще несколько секунд - последний вздох тринадцатого года…
- Дуня! Тушите свет! - раздался голос Татьяны Аристарховны, и все умолкли.
Столовая погрузилась в темноту, и только из соседней комнаты молодежи на край стола падал молочный свет. Но и он через мгновение погас: молодежь делала то, что и взрослые. "Как бы не поцеловались еще в темноте…" - озабоченно думала в этот момент Софья Даниловна о Калмыкове и о своей дочери и в душе посетовала на Иришу, казавшуюся ей сегодня почему-то несдержанной и легкомысленной.
- Тс-с! - словно предостерегал ее шепотом кто-то неподалеку стоящий, но это короткое восклицание относилось к Ивану Теплухину, в темноте вышучивавшему торжественность, с которой все готовились услышать бой часов.
Последние секунды молчания, а затем короткий трескоток рычажка в стенных часах, и вслед за ним - первый, мягкий и глухой, бой часов. И, когда пробило двенадцать, та же Дуня вернула всем свет и голос.
- С новым годом, с новым годом, с новым годом!.. - поздравляли все друг друга одной и той же фразой, и звон хрусталя побежал вприпрыжку по столу. Каждый старался обязательно чокнуться со всеми.
- С новым годом, с новым годом! - влетело из соседней комнаты, и на пороге показалось молодое поколение, держа в руках маленькие бокальчики - все, что разрешено было им выпить в сегодняшний вечер.
- С новым годом! - шумели гимназистки.
- С новой жизнью! - выкрикнул Федя Калмыков, держа за руку раскрасневшуюся Иришу, и ему казалось, что все должны понять, какой смысл вкладывает он в эти слова.
- Хороша молодежь, ясна… хороша, Соня, - улыбнулся Карабаев рядом сидевшей жене. - Иринка наша какая хорошая!
- Красивая… - И Софья Даниловна опять озабоченно и ревниво посмотрела на дочь и ее спутника. "Ах, мальчишка! Неужели позволила поцеловать себя? Так и есть: наверно, позволила…" - сокрушалась она, заметив, что Калмыков держит в своей руке Иришину руку.
- Ирина, поди-ка, голубка, на секунду ко мне! - позвала она дочь, но та не услышала и вместе с другими вернулась к своему столу.
- Итак, девятьсот четырнадцатый, господа! - сказал кто-то, осушая бокал, и по интонации его нельзя было понять, радует ли его новогодняя дата, или он выказывает тому свое сожаление.
- Что-то принесет он? - заглатывая свежий балычок, к которому питал пристрастие, спрашивал самого себя хирург Коростелев, обладатель круглых, "шевченковских" усов, и думал: "Надо обязательно выдрать у земства десять новых коек и порвать связь с фельдшерицей Волынской!"
- Господа! - вдруг громче обыкновенного раздался срывающийся тенорок Левитана, и все повернули головы в его сторону. - Господа… - повторил он свое обращение и обвел присутствующих своими выпуклыми близорукими глазами.
Он встал и уперся обеими руками о стол.
- Мне хотелось бы сказать несколько слов…
- Просим, просим…
- Мне кажется, Захар Ефимович волнуется, - не смогла не поведать своей тревоги жена его Татьяне Аристарховне.
- Что вы, что вы! - ответила шепотом Карабаева. - Захар Ефимович - наш Златоуст.
"Это я знаю, Заря мой - умница… - с гордостью подумала Фаня Леонтьевна, - но ведь тут сидит депутат Карабаев - известность, оратор…"
- Господа, - начал свою речь Левитан. - У каждого человека бывают в жизни такие моменты, когда ему хочется жить не только днем сегодняшним - ступать ногой по знакомой, вымощенной буднями дороге, но хочется также занести свою ногу в стремена воображения, предчувствия. Ну, словом, желаемое становится на место существующего . Господа… (он чуть не сказал по привычке: "судьи и присяжные заседатели"). В этом разрыве между настоящим и будущим и заключается по существу причина того, что и каждый человек в отдельности и общество в целом испытывают необходимость борьбы, преодоления существующего, необходимость, иначе говоря, - прогресса. ("Говорю скучно!" - прислушиваясь к словам, с неудовольствием, озабоченно подумал Захар Ефимович.) И вот, господа, есть ли у современного общества тяга, тенденция к тому, чтобы расстаться, - но расстаться не только на словах, но и на деле! - с косными, унылыми буднями сегодняшнего бытия? Есть ли духовный "порох в пороховницах" у всего русского демократического общества, чтобы стрелять им… это только вольный образ: "стрелять!" - словно испугавшись своих неожиданных слов, разъяснил адвокат, - чтобы пустить его, как в мишень, в эту самую косность воззрений и поступков? Есть ли это у всего современного демократического населения? Господа, да позволено мне будет ответить на эти вопросы искренно и с полной ответственностью за свои слова: нет, нет и нет. Лучшие представители нашей радикальной и демократической мысли, лучшие рыцари-интеллигенты, как дорогой наш и уважаемый. Лев Павлович…
- Браво! - захлопала опять, не сдержав себя, юркая, экзальтированная жена Бестопятова, и все вслед за нею обратили свои взоры на Карабаева и наградили его почтительными аплодисментами.
Ободренный тем, что сумел воздействовать на настроение собравшихся, ибо аплодисменты Карабаеву были в то же время, как думал, наградой и ему, Захару Ефимовичу, - адвокат Левитан, уже радостно поблескивая глазами и все больше и больше овладевая собой, продолжал: