Время и место позволили Эйбу Кэди обратиться к журналистике, которая не представляла для него трудностей, и он обосновался в своем убежище как авиационный корреспондент.
С первых грозных дней битвы за Англию весь остров стал сплошным аэродромом. Ночи принадлежали англичанам, а днем небо заполняли армады бомбардировщиков американского Восьмого воздушного флота, который совершал рейды в глубь Германии в сопровождении многочисленных истребителей "мустанг".
Эйб летал ночами на "галифаксах" и на "летающих крепостях" днем. Он писал о сказочном зрелище таких на вид безобидных хлопьев взрывов, о том, как в яростных схватках сцепляются в небе истребители. Он писал о ровном гуле двигателей в пять тысяч лошадиных сил и о том, как тревожно становится на сердце, когда они начинают давать перебои, высасывая последние капли горючего. О потоках крови. О том, как хвостового стрелка разрезало очередью пополам и как друзья старались высвободить его тело из металлической тюрьмы. О струях дыма, влачащихся за подбитыми птицами, которые борются из последних сил, стараясь дотянуть до земли. Он приводил сентиментальные песенки, которые любят мурлыкать летчики за штурвалом, писал о молчаливых звездах в кустом небе. Он рассказывал о подтянутых офицерах в штабах, которые изучают топографические карты Германии и намечают места для ковровых бомбежек. И как выглядит сверху россыпь миниатюрных домиков, на которые они обрушивают свой смертельный груз.
Через полчаса мы будем над Берлином. Армада наших машин закрыла небо, как рой саранчи. Вокруг нас волчьей стаей вьются истребители, которые охраняют тяжелые машины.
Удивленный голос в динамике: "Глянь-ка, Тони, никак "мессер" в семь утра".
Под нами разгорелась короткая яростная схватка. "Мустанг", носовая часть фюзеляжа которого была пурпурного цвета, задымился и спиралью пошел к земле с "мессершмиттом" на хвосте. Должно быть, им управлял зеленый новичок. "Мессеры" не могут сравниться с "мустангами". Бош должен быть сам высокого класса, если хочет выжить. "Мустанг" врезался в землю. Все кончено. Никто не выбросился с парашютом.
Позже я выяснил, что он был. студентом-второкурсником из Джорджия-Тех. Завтра в Атланту придет телеграмма о его гибели, и безмолвное горе согнет десяток людей. Он был единственным мужчиной в семье. Тем, кто должен был передать ее имя следующим поколениям.
Боши уносят ноги. Это стоило нам четырех "мустангов" и двух бомбардировщиков. Последние гибнут медленно и нехотя. Они содрогаются в агонии, тяжело переваливаясь с боку на бок. Тщетно команда пытается спастись на парашютах; они исчезают в облаке взрыва.
Напряжение и тревога возрастают, когда мы оказываемся над Берлином. Всех, кроме безмятежно спящего второго пилота, охватывает такая лихорадка, с которой может справиться только молодой организм. Мне дают, возможность сесть за штурвал.
У меня от радости зудят ладони, когда я зажимаю его в руках. Бомбы медленно, подобно хлопьям черного снега, летят вниз, распускаясь оранжевыми цветками над обреченным городом.
Когда наша потрепанная эскадрилья разворачивается в обратный путь, я противен самому себе из-за охватившего меня экстаза. Почему люди тратят свои таланты и огромные запасы энергии на дело разрушения и уничтожения?
Я писатель. Я вижу жизнь как сплетение моральных принципов. Мы летим в небе подобно белоснежным ангелам. Внизу под нами черно, как в аду. Ад, охваченный пламенем!
Я пытаюсь понять, кого сегодня убило движением моей руки. Будущего инженера, как этот мальчик из Джорджии? Музыканта, врача, ребенка, который задохнулся в пожарище? Потери, потери...
Саманта положила трубку и от всего сердца выругалась. Беременность проходила у нее не лучшим образом. Весь день ее мутило. По узенькой лесенке она поднялась наверх в маленькую спальню, где в полном изнеможении лежал Эйб. На мгновение она было решила не сообщать ему о телефонном звонке, но он может рассердиться. Она потрясла его за плечо. . - Эйб! - М-м-м... - Нам только что звонили от командира крыла Парсонса из Бридсфорда. Они хотят, чтобы ты был на месте в четырнадцать ноль-ноль.
Так я и предчувствовал, подумал Эйб. Десять против одного, что они собираются идти на Гамбург. Там будет то еще светопреставление. Ночной рейд - очень красочное зрелище с его контрастами белого и черного. И ковер из красных огней пламени пораженных целей. Эйб спустил ноги с постели и посмотрел на часы. У него как раз есть время побриться и принять душ.
Саманта выглядела усталой и измотанной. Ее бледность особенно бросалась в глаза.
- Ты не опоздаешь, - сказала она. - Я сделаю тебе ванну.
- С тобой все будет в порядке, моя радость. Я имею в виду сегодня вечером. Ожидается, должно быть, самый большой налет, иначе Парсонс не звонил бы.
- Строго говоря, чувствую я себя омерзительно. Но с твоей стороны очень любезно поинтересоваться моим состоянием.
- Ладно, оставим это, - буркнул Эйб.
- Я бы предпочла, чтобы ты не говорил со мной, словно я новобранец перед полковником.
Эйб хмыкнул и сбросил пижаму.
- Что с тобой, дорогая?
- Меня мутит каждое утро вот уже две недели, но этого, как я понимаю, следовало ожидать. Чтобы удрать из этих четырех стен, я часами стою в очередях или то и дело головой вперед кидаюсь в метро. Мы подбираем последние крохи для жизни, и я жутко тоскую по Линстед-холлу. Но с этим можно было бы смириться, если бы я почаще видела своего мужа. Ты улетаешь, потом отписываешься и падаешь без сил, пока тебя не поднимет очередной звонок. В те редкие вечера, что ты оказываешься в Лондоне, ты ночи напролет проводишь с Дэвидом Шоукроссом или в каком-нибудь кабаке на Флит-стрит.
- Ты все сказала?
- Не совсем. Я чертовски устала и несчастлива, но не думаю, чтобы это имело для тебя значение.
- Послушай, Саманта. Я-то думал, что мы очень счастливы. Война разбросала в разные стороны пятьдесят миллионов человек, так что мы можем радоваться, что хоть несколько часов проводим вместе.
- Может, так оно и было бы, не считай ты себя крестоносцем, который должен участвовать в каждом рейде в Германию.
- Это моя работа.
- О, они все твердят, как ты любишь свою работу. Они говорят, что ты лучший метатель бомб во всех военно-воздушных силах.
- Брось, Саманта. Они всего лишь раз в виде любезности дали мне нажать кнопку сброса.
- Командир Парсонс так не считает. Если армаду ведет в бой одноглазый орел - это признак удачи. Наш надежный Абрахам, которого знают все и повсюду.
- Боже мой, Саманта! Как ты, черт побери, не понимаешь! Я ненавижу фашизм. Я ненавижу Гитлера. Я ненавижу то, что немцы сделали с евреями.
- Эйб, ты кричишь на меня! - Саманта, оцепенев, прекратила нападать на него и начала всхлипывать под натиском неумолимой мужской логики. - Это все одиночество, - заплакала она.
- Дорогая, я... я прямо не знаю, что и сказать. Одиночество - брат войны и мать всех писателей. Оно требует от жены писателя умения терпеливо и мужественно выносить его, ибо способность к такому самопожертвованию - величайший дар, который она способна преподнести.
- Я не понимаю тебя, Эйб.
- Я вижу.
- Только не считай меня полной идиоткой. Ты же знаешь, что мы вместе сделали твою книгу.
- Я не мог пользоваться руками, и ты одолжила мне свои. Я полностью зависел от тебя. Когда я ничего не видел и мы тогда занимались любовью, ты была преисполнена счастья, потому что я принадлежал тебе целиком и полностью. Но теперь руки снова служат мне, я снова вижу, а ты по-прежнему ни с кем не хочешь меня делить и понять, в чем теперь заключается твоя роль. Ты ведешь себя так, словно наша жизнь завершилась, Саманта. От нас обоих постоянно будет требоваться способность к самопожертвованию и умение переносить одиночество.
- Ты просто блестяще умеешь так все объяснять. Но я чувствую себя маленькой и глупой девочкой.
- Просто мы начнем все сначала, вместе, дорогая. Но только не делай ошибки, пытаясь стать между мной и моим творчеством.
Саманта вернулась в Линстед-холл. Кроме того, она была беременна, а жить в Лондоне было нелегко. Эйб заверил ее, что он все понимает, и война снова поглотила его с головой.
Бен Кэди родился в Линстед-холле как раз в день "Д". Его отец Абрахам Кэди, согнувшись, писал, сидя за штурманским столиком; когда их самолет Б-24 "Либерейтор", поднявшись из Италии, совершал разведывательный полет за несколько часов до высадки десанта.
10
Такой личности, как Дж. Милтон Мандельбаум не существует, подумал Эйб. Он всего лишь персонаж из плохого романа о Голливуде. Он всего лишь пытается вести себя как Дж. Милтон Мандельбаум.
Мандельбаум, молодой продюсер, "гений" американской "Глобал студио", явился в Лондон, чтобы завоевать сердце нужного человека и создать величайший фильм всех времен о летчиках, основанный на романе Абрахама Кэди "Джаг".
Он разбил свой лагерь в трехкомнатном номере отеля "Савой"; апартаменты "Дорчестера" не устроили его, потому что там полно этих чертовых шлюх и снуют изгнанные королевские величества и прочая шушера.
Он явился с обильными запасами выпивки, в сопровождении девиц и с кучей вещей, которых англичане не видели с начала войны.
Не подлежащий призыву по статье 4-Ф (язва желудка, астигматизм, психосоматическая астма), он называл себя "техническим военным корреспондентом", в подтверждение чего заказал у портного на Севил-роу полдюжины элегантных офицерских мундиров.
- Понимаешь, Эйб, - объяснял он, - в этом деле мы должны быть с тобой наравне.
Эйб предположил, что в таком случае Милтону было бы неплохо несколько раз слетать на бомбежки, чтобы получить впечатления, как говорится, из первых рук.
- Но кто-то же должен и здесь оборонять старые форты, - объяснил Милтон, пропустив мимо ушей любезное предложение Эйба.
Милтон постоянно упоминал в каждом разговоре свой фильм, тот, что получил "Оскара", как-то упуская из виду, что тот был поставлен по рассказу Хемингуэя одним из лучших режиссеров по сценарию профессиональных голливудских сценаристов, а сам он в течение почти всех съемок лежал в больнице с язвой желудка. Производством фактически руководил его помощник (который вскоре после выхода фильма был уволен за нелояльность).
Он изливался в длинных рассуждениях о своих творческих способностях, о глубине и серьезности своих замыслов, о женщинах (среди которых было несколько известных актрис), с которыми он связан, о его безупречном вкусе во всех областях, об обостренном чутье на подлинные произведения искусства (если бы на мне не висела студия, я бы только писал. Мы с вами писатели, Эйби, мы понимаем, как важен хороший текст), о своем доме в Беверли-Хиллс (бассейн, бабы, лимузины, бабы, спортивные машины, бабы, прислуга, бабы), о принадлежащих ему гостиничных номерах, о своей расточительности (одарил всю студию), о благочестии (когда я ставил витраж в синагоге в память моего незабвенного отца, я им еще пять поставил), о людях, которых он называет по имени, и о других, которые называют по имени его, о том, как студия обращается к нему за разрешением самых сложных вопросов, о своих высоких этических принципах, о своем мастерстве при игре в джин-рамми и, конечно же, о своей скромности.
- Эйб, мы заставим их плакать, и смеяться, и умирать в небе вместе с этими ребятами. Я уже звонил к себе. Я намечаю, что главные роли будут играть Гари (Грант), Кларк (Гейбл) и Спенс (м-р Трейси).
- Но, Милт, может быть, Трейси, не говоря уж о Гранте и Гейбле, не соответствуют моему видению итальянского главы семейства.
- Ни Гари, ни Кларк не будут играть никаких отцов. Пора знать актеров, парень. Они не любят стареть на экране, В сущности, я прикидываю Гари на роль Барни.
- Гари Грант будет играть двадцатитрехлетнего еврейского парня из нью-йоркских трущоб?
- Нам придется кое-что изменить. Я вот думаю о роли этого генерала Бертелли. В книге он смотрится просто великолепно, но неужели мы в самом деле хотим прославлять итальяшек, когда воюем с ними?
- Бертелли по рождению американец...
- Конечно, я знаю это и ты знаешь. Но для большинства американцев Среднего Запада он продолжает оставаться итальяшкой. Если мы сделаем Бертелли главным героем, ребята в Нью-Йорке получат разрыв сердца. Кроме того, учти, они финансируют и будут распространять фильм. Таковы правила. Нельзя прославлять итальяшек; ниггеры должны быть тупы, как животные, гансам полагается вызывать смех и, главное, не обмолвись с экрана, что ты еврей.
- Но Барни еврей.
- Слушай, Эйб, я говорю с тобой совершенно серьезно и вспоминаю нечто подобное в том фильме старины Хэма - давай ограничимся историей взаимоотношений отца и сына. Этого хватит. Основываясь на своем опыте, я совершенно честно говорю тебе это. Барни как еврей не пройдет.
- Книга рассказывает о двух итальянцах и одном еврее.
- Ага. Так вот - выкинь это из головы. Не пойдет. Публика любит... ирландцев. Знаешь, что нам нужно? Такой большой здоровый ирландец, рядом с которым вечно болтается его коротышка-приятель. Типа Френка Макхью. Я прямо так и вижу Гари (Гранта), или Джима (Джеймса Кэгни), или Дюка (Джона Уэйна) в роли этакого горячего летчика, который вечно цапается со своим полковником. На его роль прекрасно подошел бы характерный актер типа Алана (Хейла).
Эти разговоры шли несколько недель, пока наконец Эйб не сказал:
- Милтон. А пошел бы ты к соответствующей матери.
Кэди не догадывался, что Мандельбаум борется за жизнь. После дюжины провалов, огромных сомнительных расходов на выпуск фильмов, скандала с шестнадцатилетней старлеткой, Эйб, сам того не подозревая, мог стать спасителем "Глобал студио".
"Джаг" был последней ставкой Милтона. Кэди умел писать. Но Мандельбаум не мог его понять и принять.
И в Лондоне не было кнопки, по нажатию которой тут же являлся утомленный литературный "негр", который переписывал сценарий. Ему приходилось иметь дело с Кэди - или надо искать другого писателя.
И когда Кэди двинулся к выход, серьезный Милтон Мандельбаум, преисполненный этических принципов, остановил его:
- Садись, Эйб. Мы что-то погорячились. Давай все обговорим.
- Как можно говорить с тобой? Такие дешевые ремесленники, как ты, которые только и умеют врать и обманывать, превратили Голливуд в такое место, что работать там оскорбительно для любого нормального человека. Иди ищи себе другого писателя.
- Присядь-ка, Эйб, - словно змея, прошипел Дж. Милтон. - У нас заключен контракт, радость моя, и если ты будешь откалывать такие номера, на всю жизнь получишь волчий билет. И больше того, ты в жизни не продашь ни одной своей книги.
- Постой, Милтон. Ты сам говорил мне, что в любое время, когда меня не будет что-то устраивать и я захочу расстаться с тобой, мне стоит только выйти в эту дверь.
- Минутку, Кэди. У меня хватило забот, когда пришлось иметь с тобой дело. Всем известно, что твой брат был комми.
- Ах ты, сукин сын!
Он схватил Мандельбаума за лацканы френча военного корреспондента и затряс его с такой яростью, что у того слетели очки с носа. Эйб швырнул его на пол, и Милтон вслепую стал ползать, разыскивая очки, после чего, решив, что испытывает муки от приступа язвы, расплакался.
- Эйб, не бросай меня! Мои враги на студии просто уничтожат меня. Мы заплатим тебе восемьсот за текст, все будет по-твоему - и актеры, и декорации, и костюмы. Всю жизнь я придерживался принципов, и вот теперь меня из-за них обобрали.
Эйб остался. Как ни странно, Мандельбаум в самом деле позволил ему написать сценарий, какой он хотел. Но вот чего Кэди не знал - Мандельбаум все же нанял пару темных лошадок, которым заплатил по нескольку тысяч долларов, и они за спиной Эйба переписывали его текст. Эта пара предпочла остаться в неизвестности, уродуя сцены, написанные Кэди и переводя их на язык, понятный Мандельбауму.
Когда Эйб закончил работу над сценарием, он почувствовал огромное облегчение.
- Всякая стоящая рукопись, всякий великий фильм, - поведал ему Дж. Милтон Мандельбаум,- делается большим потом. Несколько раз мы ссорились, как настоящие любовники. Нет-нет, Эйб, лучше тебе не влезать во все тонкости производства. Твоя работа сделана. Дальше мяч поведем мы. Режиссеры нервничают, если рядом болтаются писатели. Они как настоящие примадонны, черт бы их побрал... Но от них никуда не деться. Равнодушию тут нет места. Но, понимаешь, эта публика просто не умеет относиться с уважением к такому писателю, как ты. И как отношусь к тебе я.
К счастью, название фильма было изменено на "Стонущих орлов", и никто, в сущности, не обратил внимание, что он основан на романе Кэди. Эйб тихонько приказал убрать свое имя из титров. Фильм принес доход. В то время чуть ли не в каждой конторе висели снимки Флинна или Кэгни в кабине истребителя. И, воодушевленный успехом и снова ощутив вкус к жизни, Мандельбаум вернулся к своей карьере.
11
Самый грустный для меня момент настал, когда,- вернувшись после войны в Норфолк, я увидел, как постарели мама с папой. Ходили они с трудом, стекла очков у них стали толще, волосы заметно побелели, и уже чувствовались приметы старческой рассеянности, Мама, не раз обращалась ко мне "Бен!".
Норфолк как бы уменьшился в размерах. Годы отсутствия сыграли шутку с моей памятью. Дом, который остался у меня в памяти большим, где было вдоволь воздуха и простора, на самом деле оказался маленьким и приземистым, и в нем ютилась моя тесная комнатка. Маршруты в городе были очень короткими, особенно по сравнению с протяженностью Лондона.
Саманта чувствовала себя как рыба, вынутая из воды, и я начал понимать, что ее попытки приспособиться к Америке не дадут ничего хорошего.
Тем не менее нам пришлось заново привыкать к совместной жизни. Новорожденный малыш, несколько тысяч долларов в банке, новая машина. Шоукросс позаботился разрекламировать мою книгу о войне в колонках "Юнайтед Пресс", и она получила куда лучший прием, чем я рассчитывал.
Но в любом случае Саманте с ребенком и мне приходилось искать себе место. Юг отпадал. Мечты Бена, оказалось, не имели ничего общего с действительностью. Там все время чувствовалось напряжение. Несколько сот тысяч негров впервые обрели возможность получить образование в соответствии с Биллем о правах, и они никогда уже не вернутся к привычному порядку вещей. В конце второй мировой войны. запах свободы не только носился в воздухе; я чувствовал, что скоро это скажется на моей жизни, и, когда все произойдет, я снова отправлюсь на юг и буду писать об этом.
Со дня окончания войны папа и его брат Хаим в Палестине предпринимали отчаянные попытки найти своего отца, двух братьев и примерно две дюжины родственников, от которых последние вести из Польши поступили шесть лет назад.
К тому времени, когда я с Самантой и малышом вернулся из Англии, только стали просачиваться отголоски каких-то страшных, невообразимых сведений. Родина моего отца, Продно, оказалась в пределах гетто. Евреев согнали, как скот, в одно место и уничтожили в Ядвигском концентрационном лагере.