Майдель вошел и с поклоном остановился в нескольких шагах от стола, заваленного мелкими древностями. Около этого стола сидел доктор Леербах и рассматривал в лупу надпись на одном из амулетов.
Это был высокий молодой человек, худощавый и хорошо развитой, с бронзовым оттенком, с большими черными, бархатистыми глазами, с черными же, слегка вьющимися волосами, с правильными и приятными чертами лица.
Видя, что трактирщик в замешательстве вертит в руках свою шапку, доктор обратился к нему с улыбкой, открывшей ряд белоснежных зубов:
– Что скажете, Майдель? Что привело вас так рано ко мне? Чем могу служить вам?
Выслушав трактирщика, доктор встал, взял шляпу и весело ответил:
– Только-то? Конечно, я с удовольствием навещу вашу дочь и посмотрю, что с ней такое? Хитрец! Как ловко вы скрывали, что в вашем семействе живет взрослая барышня, о существовании которой мы и не подозревали!
Доктор приказал подать свою походную аптечку и последовал за трактирщиком. Через двор и небольшую калитку они вошли в уединенный сад, окружавший дом Майделя, и тот прямо повел доктора к большой террасе, крыша и колонны которой были покрыты вьющимися растениями. Зелень была так густа, что благодаря ей внутренность веранды тонула в зеленоватом сумраке.
В этой полутьме доктор разобрал только турецкий диван, на подушках которого лежала какая-то женщина в белом. Глаза Леербаха скоро привыкли. В нескольких шагах от дивана доктор остановился, как очарованный: никогда еще, казалось, не видал он такого очаровательного создания, как эта лежавшая перед ним девушка. Белый кисейный капот вырисовывал ее стройные формы; в руках она держала опахало из павлиньих перьев с ручкой из слоновой кости. Большие глаза газели, влажные и нежные, смотрели на него с неописуемым страхом и удивлением. Но тут она глухо вскрикнула, закрыла глаза и откинулась назад.
Майдель и Леербах бросились к ней. Доктор пощупал пульс Альмерис и успокоил испуганного Готлиба.
– Это пустяки, Майдель! Ваша дочь сделала резкое движение и от боли в поврежденной ноге ей сделалось дурно, – сказал он, вынимая из кармана флакон с солью.
Наклонившись к больной, он поднял ей голову и поднес к носу флакон.
Подавая помощь, Леербах снова с восхищением смотрел на правильные, тонкие черты девушки и на прозрачный, матовый цвет ее лица. Маленькое, неподвижное ее личико как-то странно было ему знакомо; но он не мог вспомнить, где раньше видел тонкий профиль, эти веки, обрамленные длинными, изогнутыми ресницами, этот маленький ротик и лоб, окруженный массой шелковистых и черных, как вороново крыло, волос.
Через минуту Альмерис открыла глаза. Несмотря на видимое расстройство, она хотя тихо, но отчетливо отвечала на вопросы доктора и не оказала ни малейшего сопротивления, когда последний обнажил и осмотрел ее распухшую ногу.
Бледная, со сжатыми губами, она мужественно, без малейшего стона, перенесла очень болезненное вправление вывихнутой ноги.
Восхищаясь ее мужеством, Леербах наложил повязку, дал успокоительное питье и предписал полный покой, обещая завтра снова навестить больную.
– Если же вы почувствуете себя дурно, то во всякое время дня и ночи я к вашим услугам, так как сегодня я весь день проведу в отеле, – прибавил он.
– Благодарю! Теперь я чувствую себя вполне хорошо, – ответила Альмерис.
Заметь Леербах, каким энтузиазмом горел взор Альмерис, когда она протянула ему руку, он был бы крайне удивлен и восхищен, так как и она все больше и больше нравилась ему.
Оставшись одна, молодая девушка погрузилась в глубокую задумчивость, из которой ее вывел приход миссис Джонсон.
Альмерис привлекла к себе свою добрую кормилицу и, прижавшись к ее плечу внезапно вспыхнувшим личиком, пробормотала:
– Тетя Дора! Если бы ты знала, кого я только что видела! Я от волнения лишилась чувств.
– Кого же ты могла видеть? Насколько я знаю, кроме доктора, никого не было, – с недоумением спросила Дора.
– Это правда. Но он-то именно и есть человек-сфинкс, сам Рамери! Как он красив, как добр и симпатичен его взгляд! Он тоже как-то странно смотрел на меня, точно ища чего-то знакомого в моем лице. Может быть, он тоже узнает меня! – продолжала Альмерис с пылающими щеками и сверкающим взором.
– Успокойся, дорогая моя! Волнение может повредить тебе. Раз ты узнала человека-сфинкса, и вы нашли друг друга, то ясно, что судьба исполнится, и вы, наконец, будете соединены, – с убеждением заметила Дора. – Да, теперь, когда я сравниваю доктора с твоим описанием Рамери, я удивляюсь, что раньше не узнала его. Это он, как две капли воды.
– Нет, разница-то есть! Но, несмотря на это, я все-таки узнала его с первого же взгляда.
– Тем лучше, дорогая! А теперь засни, чтобы скорее быть здоровой и наслаждаться счастьем, которое несомненно ожидает тебя, так как доктор не женат.
Выздоровление Альмерис стало быстро подвигаться вперед. Доктор каждый день навещал ее, и эти визиты становились все продолжительней. Когда большие глаза газели устремлялись на него со странным выражением лукавства и нежности, сердце его начинало усиленно биться. Чувство, становившееся все сильнее и сильнее, влекло его к этому странному, загадочному ребенку, который рассказывал ему иногда такие вещи, что он подчас начинал сомневаться в ее рассудке. Кроме того, он убедился, что здоровье Альмерис было более чем неровно, а вся нервная система отличалась крайне болезненной впечатлительностью.
Через неделю Альмерис могла уже вставать и ходить по дому.
Теперь с каким-то новым для себя нетерпением спешил доктор домой, бросая раскопки; он знал, что в комнате его ждет сюрприз: прелестный букет из лотосов, какой-нибудь редкий фрукт или иной знак внимания в этом же роде. Он знал, что Альмерис украшает его комнату и даже как-то раз застал ее, когда она ставила цветы в вазу у него на окне. Чувство молодой девушки так ясно читались в ее глазах, что, тронутый и увлеченный, доктор хотел бы привлечь ее в свои объятия и поцелуем признаться в своей любви. Однако, он этого не сделал, так как в его сердце происходила странная борьба.
В эту ночь Ричард Леербах не сомкнул глаз.
Чтобы читатель мог понять все сомнения и терзания, лишившие молодого человека сна, мы должны вкратце рассказать о его прошлом. Леербах происходил из благородной, но бедной семьи, отец его, – младший сын в семье, – был предназначен к военной карьере. Брак его с молодой итальянкой помешал исполнению этого плана и, заключенный против желания всех родных, поссорил его со всеми.
Однако духом он не упал, а устроился кассиром в одном из банкирских домов и зажил с семьей скромно, но счастливо, довольствуясь малым. Вскоре он умер.
Ричард, единственный сын Леербахов, получил прекрасное воспитание, и избрал карьеру врача, как наиболее практичную и лучше вознаграждаемую. Он всей душой отдался делу, и быстро создал себе известность и блестящую практику.
Радость первых успехов была омрачена смертью матери, за которой скоро последовала и его сестра. Оставшись одиноким, Ричард окончательно отдался науке.
Утомленный работой, он взял двух– или трехнедельный отпуск и поехал гостить к своему университетскому товарищу. Там он случайно был приглашен к одному из соседних помещиков, графу Кронбургу, дочь которого получила очень опасное воспаление легких. Благодаря искусству Ричарда, Tea Кронбург была спасена и молодые люди влюбились друг в друга.
Еще во время выздоровления Tea, между ними произошло объяснение, и они поклялись друг другу в вечной любви.
Когда граф узнал об этом, он наотрез отказал, объявив, что не желает иметь зятем бедного доктора. Три месяца спустя граф Кронбург заставил свою дочь обручиться с одним их родственником, человеком средних лет, очень богатым камергером и их близким соседом.
Tea подчинилась приказанию отца, но потребовала, чтобы свадьба была отложена на год.
Она не принадлежала к числу тех женщин, которые молча отказываются от страстно любимого человека, и хотела только выиграть время, твердо решив скорей отважиться на все, чем соединиться с ненавистным человеком.
Случай, по-видимому, благоприятствовал влюбленным, так как Ричарду Леербаху неожиданно досталось большое состояние и блестящее положение. Его двоюродный брат – глава старшей линии – служивший офицером в гвардии, был убит на дуэли; а так как Ричард был последним в их роде, то ему и достались майорат и титул барона. Подавив чувство оскорбленной гордости, новый барон Леербах написал графу письмо и возобновил свое предложение. Обстоятельства, послужившего причиной отказа, уже не существовало. Но граф Кронбург был угрюм и настойчив. Он ответил, что, вполне признавая Ричарда партией, достойной его дочери, он, тем не менее, не может нарушить данного слова своему племяннику, а потому просит Леербаха отказаться раз и навсегда от неосуществимой надежды и оставить в покое его дочь.
Этот новый отказ глубоко оскорбил Ричарда. Несмотря на тайные письма Tea, в которых та клялась ему в любви и умоляла терпеливо ждать, Леербах решил уехать и, в ожидании дальнейших событий, заняться серьезным трудом. В качестве рядового врача он присоединился к ученой экспедиции, отправлявшейся в Египет и Нубию на раскопки. Таким-то образом он попал в Фивы, где случай и свел его с Альмерис.
С этого времени его любовь к Tea сразу поблекла. Новое, более могучее, чувство влекло его к дочери Майделя и он уже не раз ловил себя на мысли, что помолвка графини Кронбург служит для него освобождением. Он решил даже написать Tea, что окончательно отказывается от нее, не желая входить в семью, которая относилась к нему с таким недоброжелательством.
Однако Ричард со дня на день откладывал исполнение своего намерения. Он знал, что Tea страстно его любит, да и сам он клялся ей в вечной любви. Врожденная честность нашептывала ему, что он придумал плохое извинение, и что если уж он отказывается от нее, его долг – открыть всю правду. Но всякий раз, когда он брался за перо, чтобы написать: "Я не люблю тебя! Все мое сердце принадлежит другой", – мужество покидало его.
Однажды вечером, когда Ричард вернулся с раскопок, слуга подал ему письмо, доставленное утром с пароходом.
С минуту он держал письмо в нерешительности. Адрес был написан рукой Tea. Невыразимо неприятное чувство сжало сердце Ричарда. Наконец, он вскрыл пакет, и первое, что из него выпало, был фотографический портрет молодой графини.
Ричард вздрогнул. Мрачно смотрел он на очаровательное личико, которое, как живое, улыбалось ему. Да, Tea была красива, даже, может быть, красивей Альмерис! Классически правильное лицо ее могло сравниться с греческой статуей; белокурые волосы ее резко выделялись на черном фоне карточки и словно каким-то ореолом обрамляли ее лицо. Каждая черта этой чудной головки дышала страстью и энергией. Пылкая душа чувствовалась в этом образе. Ноздри прямого носика, казалось, трепетали, а маленький, полуоткрытый рот манил к поцелую.
Очевидно, снимаясь, Tea сосредоточила все свои мысли на любимом человеке, и каждый фибр ее существа дышал страстью к нему. Ричард нервно схватил фотографическую карточку Альмерис и стал сравнивать обеих женщин. И снова он пришел к убеждению, что чарующая красота Tea бледнеет перед чистым образом Альмерис, маленькое и прозрачное личико которой дышало гармонией, а в кротком и грустном взгляде больших глаз и в меланхоличной улыбке маленького рта чувствовалось что-то "не от мира сего". Да, это нежное и очаровательное создание могло любить до самой смерти, могло страдать без жалоб, но нечистые и бурные земные страсти не имели над ней власти.
Тяжело вздохнув, Ричард положил оба портрета на стол и развернул письмо. По мере того, как он читал, лицо его все более хмурилось.
"Милый мой! – писала Tea. – Когда ты получишь мое письмо, я уже сожгу свои корабли и покину отцовский дом. Мне представился единственный случай соединиться с тобой, и я ухватилась за него. Мисс Лауфорд, моя компаньонка, получила наследство и едет к своему брату в страну пирамид. Я еду с ней, так как мне удалось привлечь ее на свою сторону. Как только мы прибудем в Каир, я пошлю к тебе нарочного, чтобы ты как можно скорее приехал ко мне.
Я совершеннолетняя и привезу с собой все необходимые бумаги, чтобы мы могли немедленно же обвенчаться. Ты сам понимаешь, насколько скомпрометирована моя репутация. Дома никто не знает, куда я убежала – и скандал выйдет громадный. Впрочем, все это мало беспокоит меня. Тебе я без страха вверяю мою честь и судьбу, а титул твоей жены защитит меня перед светом. Но если бы даже свет бесповоротно осудил меня, то и тогда я не поколебалась бы, так как сама смерть предпочтительнее ненавистного брака, на котором настаивает отец. Через несколько дней мой жених уезжает по делам; его-то отсутствием мы и решили воспользоваться. Мистер Лауфорд, брат моей подруги, служит в английском консульстве; от него ты можешь получить все желаемые сведения, если приедешь в Каир раньше нас. Он предупрежден".
Дальше следовали различные указания и планы на будущее и уверения в любви.
Ричард гневно швырнул письмо на стол. В эту минуту он чувствовал только досаду на Tea. Как могла она так рисковать и решиться на подобную выходку и притом еще так некстати?
В эту ночь доктор не сомкнул глаз. В его сердце происходила жестокая борьба между любовью и долгом. Но Ричард был человеком прямым и честным. Поэтому, когда первые отблески зари вспыхнули на востоке, его решение было принято: долг восторжествовал.
Tea едет сюда, доверяя его чести. Из любви к нему она порвала все отношения со своей семьей; она едет, веря и имея право верить в его любовь. Не может же он за такое доверие отплатить низкой изменой! Приняв бесповоротное решение жениться на Tea, Ричард решил на следующее же утро уехать с тем же пароходом, который привез ему роковое письмо. Он хотел приготовить все к приезду графини, найти подходящее помещение и условиться обо всех подробностях, раз уж он знает тайну.
Ричард заснул очень поздно, на несколько часов, тяжелым и лихорадочным сном, и когда проснулся, то ученые уже уехали к месту раскопок. Доктор решил немедленно же ехать туда, чтобы предупредить начальника экспедиции о крайней необходимости отлучиться на две-три недели по семейному делу. В то же время он приказал слуге уложить в чемодан самые необходимые вещи и отнести их на пароход, куда он сам приедет прямо с раскопок. Ричард решил повидаться с Альмерис позже, когда все уже будет кончено. Тогда он приедет за остальным багажом и простится с молодой девушкой.
Глава II
В это утро Альмерис проснулась поздно. Она чувствовала себя утомленной; голова ее была тяжела.
– Не больна ли ты, дорогое дитя мое? – спросила за завтраком добрая Дора, встревоженная ее бледностью и грустным, расстроенным видом. – Ты даже и молока не пила. Что с тобой?
– Ничего, Дора! Сегодня мне приснился зловещий сон, – ответила Альмерис, отодвигая полную чашку.
– Так расскажи же, что такое ты видела во сне? Может быть, ты совершенно напрасно беспокоишься? – спросила встревоженная Дора.
Она добродушно верила в сны Альмерис, особенно с тех пор, как некоторые из них действительно сбывались. Альмерис задумчиво облокотилась на стол и покачала головой.
– Нет, Дора, мои сны никогда не были лживы; в особенности этот! Выслушай и суди сама.
Я видела, что гуляю по берегу Нила с доктором или Рамери, – как хочешь, так и называй его. Он говорил мне про свою любовь, и я была бесконечно счастлива. Вдруг из воды восстало черное облако. Оно заколебалось и двинулось вперед. Коснувшись берега, облако приняло форму гигантского, темного цвета, лотоса. Затем чашечка цветка раскрылась и из нее поднялась белокурая голова женщины, которая назвала себя Эриксо. Темные глаза ее горели огнем, а пряди золотистых волос развевались по ветру. На устах играла насмешливая улыбка, когда она наклонилась ко мне и крикнула: "Я – судьба! Я всегда буду побеждать тебя!" Она вкатилась между Рамери и мной, причем так сильно толкнула меня, что я почувствовала страшную боль в груди и потеряла сознание.
Когда я очнулась – конечно, во сне – я увидела себя лежащей на скале в глубине темного и узкого ущелья. Рядом со мной, на коленях, стоял Рамери и плакал. Я чувствовала, как его слезы текли по моим рукам. Я сознавала, что умираю, но не чувствовала ни малейшего страха. Смерть казалась мне невыразимо приятной и я была счастлива, так как лежала в объятиях Рамери. Голова моя покоилась на его груди, и он нашептывал мне слова любви.
Я стала как бы расплываться в его объятиях, и Рамери, в отчаянии, страстно пытался удержать меня. И самой мне так хотелось остаться с ним! Но, несмотря на все его усилия и на мое горячее желание жить, я чувствовала, что тело мое растаяло и стало легким и прозрачным, как воздух. Вместо моего обычного платья меня окутывало какое–то блестящее покрывало; светлый обруч украшал мою голову, а в руках я держала пальмовую ветвь.
Я всплыла на воздух и стала быстро подниматься, не чувствуя больше ни ревности, ни сожаления, а одно лишь бесконечное блаженство. Вокруг меня все исчезло, и Нил, и ущелье; я видела вдали одного только Рамери, который продолжал плакать. И странная вещь: его слезы, как блестящий жемчуг, соединялись в цепь, которая связывала его сердце с моим, и несмотря на разделявшее нас пространство, я чувствовала каждое биение его пульса. Затем все потемнело – и я проснулась.
– Ты понимаешь, Дора, что подобный сон должен иметь пророческое значение. Я убеждена, что что–нибудь нас разлучит.
Дора пыталась разубедить ее, но сама была слишком суеверна, чтобы ею тоже не овладело дурное предчувствие.
Печальная Альмерис сошла в сад и нарвала большой букет роз, который намеревалась отнести в комнату Леербаха. Было поздно, солнце стояло высоко и молодой доктор давно уже должен был быть на раскопках. Когда привратник подтвердил, что доктор уже уехал, Альмерис прямо направилась в комнату Ричарда.
Там царил необычный беспорядок. Ящики комода были выдвинуты и различные вещи валялись на полу, так как лакей, уложив чемодан, поспешил отнести его на пароход, решив все убрать по отъезде барона.
Удивленная Альмерис подошла к бюро, чтобы переменить букет, стоявший в вазе, как вдруг взор ее упал на письмо Tea и на ее портрет, которые Ричард второпях забыл спрятать. Едва взглянула она на фотографию, как глухо вскрикнула и, побледнев как смерть, прижала руку к болезненно забившемуся сердцу.
Это улыбающееся на портрете лицо было хорошо знакомо ей, и она не раз видела его в своих снах и видениях. Это было лицо именно той златокудрой женщины, которая еще нынешней ночью явилась ей в черном облаке и крикнула: "Я – судьба! Я всегда буду побеждать тебя".
И угроза эта была не напрасна, так как она находит здесь, на бюро доктора, ее портрет и, очевидно, ее письмо!
У Альмерис закружилась голова, и все существо ее трепетало от какого–то неведомого ей чувства, заставляя позабыть, что в сущности она не имеет никаких прав на Леербаха.
Она схватила письмо и, по мере того, как лихорадочно пробегала строки, написанные ее соперницей, смертельная бледность разливалась по ее нежному личику, дыхание ее прерывалось и нервная дрожь потрясала все ее существо.
Письмо выпало из ее похолодевших рук и с минуту она стояла неподвижно, машинально бормоча:
– Вот судьба, которая победила меня! О! Если бы я могла умереть!