- Нет, нет, нет! - отвечал блаженный. - От тебя ничего не хочу!.. От Дружинки возьму, этот наш! Этот праведник! Вона он, - юродивый указал на большой дом, из ворот которого в это время вышел Морозов. - Только голова у него непоклонная! У, какая непоклонная! А скоро, поклонится, скоро поклонится, да уж и не подымется! - Вася пошел в сторону Морозова, затянув опять свой псалом.
Опричники почтительно освободили дорогу, расступились перед блаженным.
- Князь, - окликнул Серебряного Морозов, - здравствуй, князь!
Радость осветила лицо Серебряного. Он поехал навстречу Морозову.
- Здравствуй, боярин, Дружина Андреевич!
- Признал? А то многие меня теперь и признавать перестали, - сказал Морозов, широко отворяя ворота. - Прошу пожаловать в дом.
Слуги боярина, радушно кланяясь, встречали гостей. Юродивый скрылся в глубине сада, продолжая петь псалом, а хозяин повел гостя по дорожке среди тенистых лип.
- А блаженный-то наш, Василий, подлинно божий человек, - сказал Морозов. - Не тебя одного он по имени угадал. Он всякого словно насквозь видит. Его и царь боится!.. Побольше бы таких святых людей, так и не померк бы огонь духовный!..
Они вошли в дом. Морозов усадил князя на дубовую лавку.
- А ведь помню я тебя, Никитушка, когда ты еще босиком бегал!.. Эй, кто там! - крикнул он. Выглянула сенная девка. - Скажи жене, что у нас гость дорогой, князь Никита Романыч-Серебряный, чтоб сошла попотчевать. - Морозов тоже присел. - Спасибо, Никитушка, что зашел, не обидел старика опального! - Он указал на свои длинные волосы.
- Вижу, боярин, и глазам своим не верю! Ты - и под опалою!
Морозов вздохнул.
В своей светелке Елена бросилась к Паше, своей сенной девушке. Потом скинула кокошник, запястья, голубой летник. Замоталась, запуталась в рубахе.
- Пашенька, Пашенька, дай самое что ни есть лучшее! - попросила Елена. - И зеркало подай!
- Да что с тобой, боярыня! - захохотала та. - Отчего ты вдруг так мельтешишься?
- Не вдруг, Пашенька, не вдруг!
- А-а, боярыня, кажись, я угадала! - лукаво посмотрела девушка, - Я хоть и краешком глаза, а разглядела его.
- Кого?
- Да гостя нашего. Как его?… Князя Серебряного. Вот уж и впрямь серебряный, а может и золотой! Уж так пригож, так пригож! Я перед таким ни в жисть бы не устояла!
- Замолчи! - ревниво оборвала ее Елена, распустила волосы. - Лучше заплети мне косу.
- Что ты, боярыня!
- Заплети, Пашенька!
- Боже сохрани! Заплести тебе косу по-девичьи! Грех какой! Я этого на душу не возьму! Нет, боярыня, тебе теперь всю жисть кокошник носить! - тараторила девка, подавая кокошник с жемчужными наклонами.
Князь Серебряный и боярин Морозов говорили о своем.
Лицо Морозова было мрачно.
- Ох, и трудное настало время, Никита Романович. Прогневали мы, видно, Бога! - вздохнул боярин. - Начал вдруг наш государь Иван Васильевич всех подозревать. Начал толковать про измены, про заговоры… А той зимой созвал он земский собор - бояр, духовенство. Стукнул посохом и объявил: Я царь и государь всея Руси по Божьему велению, а не по мятежному человеческому хотению. Царь-де может делать все, что захочет, и чтобы ни от митрополита, ни от властей не было ему впредь никакой докуки. И для того, мол, завожу себе опасную стражу, опричных людей любого звания, хоть бы и самого низкого. Будут они опорой моей власти… Беру их на свой особый обиход, даю им землю и жалованье. С того дня и пошло! Набрал он опричную братию, а сам принял звание игумена. И стал защищать свое самодержавство. Бить направо и налево… По одному только слову ложного доноса отправляют невинного человека в застенок, к Малюте, на страшные пытки… А потом, одна за другой казни. И кого же казнят?… Лучших людей! Что день'.- то кровь. Боль выразилась на лице Серебряного.
- Боярин! - встал он с места. - Если бы мне кто другой сказал это, я назвал бы его клеветником!
- Никита Романыч, стар я клеветать, и на кого? На царя нашего?
- Прости, боярин. Может, в этом не царь виноват, а; наушники его? Может, обошли царя?
- Ох, князь! - Морозов впервые улыбнулся. - Видать, сатана нашептывает… Выпросил у Бога светлую Россию, сатана, да и омывает кровью мученической.
Серебряный перекрестился.
- Что ты, боярин? Разве царь не от Бога?
- Вестимо, от Бога. - Морозов тяжко вздохнул. - Временами государь наш как будто приходит в себя. И кается, и молится, и плачет, приказывает панихиды по убитым… Потом напоит свою братию, начнет плясать. В другой раз велел изрубить слона.
Какого слона? - удивился Серебряный.
- Ему в подарок прислали из Персии, от шаха. А слон не захотел встать перед ним на колени - казнили и слона.
Серебряный нахмурился.
Елена была почти готова.
- Хватит укручивать, Пашенька, - торопила она. - Будет с меня!
Девушка надела ей на голову жемчужный кокошник.
- Так-то лучше, боярыня. Ни дать ни взять святая икона в окладе! А то с распущенными-то волосами, ну прямо русалка лесная!
- А ты боишься русалок, Пашенька?
- Как их не бояться? Приманят и защекотят до смерти, или любовью иссушат. Одного сама знаю - жену, детей бросил. Только раз увидел русалку, а так тосковал, что вскоре и помер.
Елена посмотрела на нее.
- Пашенька, - сказала она, помолчав. - А в Литве есть русалки?
- В Литве-то?… Там русалок гибель, - тараторила девушка. - Там их самая родина.
Морозов и его гость сидели в глубокой задумчивости…
Серебряный поднял голову.
- Как же вы согласились на это? - сказал он. - Смотрите, как Русь гибнет, и молчите?
- Я-то, князь, не молчал, - отвечал Морозов с достоинством. - Оттого и хожу под опалой. А при царе кто теперь? Все подлые страдники, холуи, бери хоть любого: Басмановы, отец и сын, уж не знаю, который будет гнуснее!.. Малюта Скуратов. Этот - мясник, зверь, весь кровью забрызган… Васька Грязной - ему любое паскудное дело нипочем! Бориска Годунов - тот отца и мать продаст, да еще и детей даст впридачу, лишь бы повыше взобраться… Один только и есть там высокого рода, князь Афанасий Вяземский. Опозорил он и себя, и нас всех, окаянный! Ну да что про него!
Морозов махнул рукой.
Скрипнула дверь. Тихо и плавно вошла Елена с подносом в руках. На подносе были кубки с винами.
Серебряный встал. Он увидел жемчужный кокошник и побледнел.
- Князь, - сказал Морозов. - Это моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби и жалуй ее!
Елена, не поднимая глаз, низко поклонилась Серебряному. Князь ответил поклоном и осушил кубок.
Елена не взглянула на Серебряного. Длинные ресницы ее были опущены. Только руки дрожали, и кубки на подносе позванивали.
- Будь веселее, Оленушка! - сказал Морозов. - Улыбнись скорей! Никита Романыч нам, почитай, родной. Его отец и я были словно братья, значит и жена моя ему не чужая. Да и то сказать, вы и росли вместе!
Елена стояла, не в силах поднять глаз.
- Прости, боярин, надо спешить, - засобирался вдруг Серебряный, - Я еще и дома не был, а завтра мне чуть свет к царю.
- Что ты, князь? Теперь уж смерклось, а тебе с лишком сто верст ехать!
- Как? Разве царь не в Кремле? ~
- Нет, князь. Прогневали мы Господа. Бросил нас государь, уехал жить в Александрову Слободу.
- Коли так, тем паче надо спешить!
- Не езди, князь, в слободу! Видит Бог, не снести тебе головы! - Морозов посмотрел на князя с грустным участием;1- Слыхал я про твои подвиги в литовской земле. Бился ты храбро, а вот в остальном… Слишком ты прям и в делах, и в словах. - Серебряный смутился. - Сейчас такие не в чести. Попадешь под гнев царский и пропал ты, князь. С головой пропал. Не езди.
- Что будет, то будет! - ответил Серебряный, вставая.
Ноги под Еленой подкосились, и она опустилась на скамью.
- Что с тобой, Елена? - склонился над ней Морозов.
- Я нездорова, - пролепетала она. Морозов посмотрел на жену.
- Испугалась за князя, так и ноги не держат. Ступай, Елена, к себе! Отдохни.
Обернувшись к Серебряному, Морозов пошел проводить его до коня.
У ворот Михеич разговаривал со своим новым знакомым, слугою боярина.
- …Ты мне вот что скажи, - шептал Михеич. - На кой ляд они эти метла да песьи головы к седлам приторачивают?…
- А это значится - они так обозначают, - степенно ответил его собеседник.
- Да что обозначают-то?
- А это значится - они про Русь обозначают.
- Тьфу!.. Ну, а что? Что обозначают?
- Как что? Значится выметаем, мол, и грызем.
- Ага. Понял. Как выметаем - не знаю, а грызут они лихо - сам видал.
Морозов обнял у ворот князя.
- Да будет над тобой благословение божие! - сказал он. - Вернешся невредим, навести меня.
Ночь была ветреной и темной. Шумели в саду деревья.
Проезжая вдоль частокола, Серебряный увидел, как мелькнуло белое платье Елены. Он остановил коня.
- Князь, - позвала Елена негромко. - Сохрани тебя Бог ехать в слободу… Ты едешь на смерть!
- Елена Дмитриевна! - в отчаянии произнес Серебряный. - Не в бреду ли я? Ты замужем!
- Выслушай меня, Никита Романович, - прошептала она.
- Нечего мне слушать, я все понял! - голос князя зазвенел. - Не трать речей понапрасну! Прости, боярыня!
Он рванул коня на дыбы, поворачивая его.
- Никита Романыч! - вскричала Елена. - Молю тебя Христом Богом и Пречистою Его Матерью, выслушай меня! Убей меня после, но сперва выслушай!
Серебряный остановился.
- Я тебе все объясню. У меня не было спасения!.. В одном виновата - не достало сил наложить на себя руки, чем выйти за другого. Ты не можешь меня любить, князь… Но обещай, что не проклянешь меня, что простишь вину мою.
Князь слушал, нахмуря брови, молчал.
- Никита Романыч, - боязливо попросила Елена, - ради Христа, вымолви хоть словечко!
Князь взглянул в ее, полные страха и отчаяния, глаза.
- Боярыня, - помолчав, сказал он, и голос его дрогнул, - видно, на то была воля Божья. Я не могу… Я не кляну тебя - нет - не кляну. Видит Бог, я… Я по-прежнему люблю тебя!
Елена вскрикнула и взлетела на дерновую скамью, примыкавшую к частоколу с ее стороны. Князь приподнялся на стременах, схватившись за колья ограды. Уста их соединились. Долго длился их поцелуй. Князь чувствовал, что он теряет решительность.
- Прости, Елена, не сулил мне Бог счастья, не мне ты досталась. Прости, я должен ехать.
- Князь, они тебя замучат! - зарыдала Елена. - Что ж, теперь и мне достанет сил извести себя… Видит Бог, я не переживу тебя, Никита Романыч!
- Мне нельзя не ехать, - сказал князь решительно, хоть сердце его надрывалось. - Не могу хорониться один от царя моего, когда лучшие люди гибнут. Прости, Елена. Бог милостив, авось мы еще увидимся!
Не найдя в доме Елены, Морозов спустился с крыльца в сад. До него донеслись невнятные голоса.
Он свернул во тьму липовой аллеи, идущей вдоль ограды. Услышал плач Елены. Она что-то говорила, но шум ветра в высоких липах мешал разобрать слова. Он подошел ближе, и в темноте обозначилось белое платье его жены, стоящей на дерновой скамье. Морозов шагнул еще, и то, что он услышал, заставило его окаменеть.
- …Я люблю тебя больше жизни!.. - звучал сквозь рыдания страстный голос Елены. - Больше свету божьего! Я никого, кроме тебя, не люблю и любить не буду!
Оглушенный Морозов стоял, прислонившись спиной к липе. Мимо него быстро прошла заплаканная Елена, не заметив мужа. За оградой раздался топот коня.
Опомнившись, Морозов вскочил на скамью.
Во тьме таял смутный силуэт всадника.
- Кто же это? - мучительно морщась, прошептал боярин. - Афонька Вяземский?… Федька Басманов?… Нет, не может быть!
В своей светлице боярыня готовилась раздеться, но склонила голову на плечо и забылась.
Поднявшись по лестнице, Морозов, переодетый в ночное одеяние, остановился у дверного порога. Нависшие брови его были грозно сдвинуты. За дверью глухо возник крик и сдавленные рыдания Елены.
Она срывала с себя одежду, швыряя кокошник, белую ферязь. Рванула, рассыпая, бусы.
Боярин тихонько толкнул дверь и увидел, что она стояла нагая. Распущенные волосы упали ей на плечи, на спину.
Бросившись на приготовленную ко сну постель, она повернула к двери голову и замерла. Вскрикнув, попыталась прикрыться.
Увидев устремленные на него, полные страха, глаза Елены, Морозов постарался улыбнуться, чтобы жена пока не догадалась ни о чем.
Он тихо закрыл дверь. Не отрывая взгляда от прелестей молодой жены, подошел к постели, хрипло сказал:
- Я думаю, женушка… пора тебе и разделить со мной ложе.
Он упал на Елену, крепко сжал ее в объятиях. Елена, не вымолвив и слова, покорно отдалась ему. Только горькие слезы обильно бежали по ее лицу.
В Александровской Слободе еще не рассвело, а с колокольни церкви Божией Матери уже разносились радостные звуки благовеста.
Это царь Иоанн с сыном, царевичем Иваном, звонили в колокола, созывая на утреннюю молитву.
Из лестничной дыры показалась рыжая голова Малюты Скуратова. Отдуваясь, он поднялся наверх и присоединился к звонившим. Отзвонив, царь опустился с колокольни и вошел в церковь.
В храме мерцали свечи. С десяток опричников - братия в монашеских скуфейках и черных рясах - пели стихиры.
Царь Иван задавал тон.
- Бог - Господь, и явися нам…
Распевщики истово подхватывали песнопение. Особо радели Федор Басманов и Василий Грязной. Вяземский стал ближе к басам - Борису Годунову, Малюте Скуратову, Алексею Басманову.
Лицо царя было приветливым, но проницательные глаза подмечали и опухшую с похмелья рожу Грязного и потухший взор Вяземского.
Но и сам царь, Иван Васильевич, внешне разительно переменился за прошедшее время. Он постарел, щеки его как-то ввалились и одновременно обвисли. Орлиный нос стал круче, а на челе появились морщины. Цвет лица был нездоровый, а борода и усы повылезли, торчали отдельными волосками, клочьями. Сбылось пророчество блаженного Васи.
Слова молитвы возносились под темный свод церковного купола.
Владыко издали сделал царю поклон.
Царь, опустившись на колени, стал истово класть земные поклоны.
- Господи!.. Господи!.. Господи!
Кровавые знаки, напечатленные на его высоком челе прежними земными поклонами, яснее обозначились от новых ударов об пол. Возводя очи к иконостасу, царь горячо упрашивал Бога:
- Господи наш!.. Пусть будет тишина на Святой Руси! Господи, дай мне побороть измену и непокорство! Благослови меня окончить дело великого Поту… Сравнять сильных со слабыми, чтобы не было, Господи, на Руси одного выше другого… Чтобы все были в равенстве!.. И чтоб только я один, Господи, стоял над всеми, аки дуб во чистом поле!
Он поднялся, подошел к Владыке и, смиренно сложив; руки, опустил взор.
- Благослови нас, Владыко! - попросил Иоанн.
В мантии, панагии и белом куколе, Владыко глядел на него, не шевелясь. И не дал царю благословение.
- Твои нечестивцы невинную кровь проливают. Творят беззакония, бесчинствуют, - произнес он. - И ты губишь душу свою. Много в тебе нераскаянной злобы и ненависти.
- Молчи, отец святой! - прервал Иоанн, сдерживая гнев. - Одно тебе говорю, только молчи. Молчи и благослови нас!
- Молчание наше на душу грех налагает, - возразил Владыко. - Кровь пролитая взывает к небу.
- Кто ты, Владыко, чтобы судить царя? - прошептал Иоанн.
- Я пастырь стада Христова! Мое священное право печаловаться.
- О ком печаловаться? - с досадой произнес Иоанн. - Боярство ищет мне зла, восстало на меня! Я думал найти в тебе опору, сподвижника, чтобы карать измену.
- Только милость - опора царя! Всякая кара есть насилие.
- А узда человеку?
- Нужна не узда, а вера, не кнут, а милосердие, - отвечал Владыко.
- Нужна власть! - строго сказал царь.
- Только вера собирает народ!
- И власть! Лишь несмысленные скоты, гады и птицы пребывают в безвластии! Человецы же в безвластии жить не могут и всякому властителю от, Бога дано право карать!
- Человека нужно учить и миловать, а не карать! Наставлять советом, словом… Хлеб от крови не растет гуще! Ты даже можешь хотеть добра, может быть, ты и хочешь его… *
- Владыко! Не прекословь, а благослови! Чтобы не постиг тебя гнев мой.
- Нет! - отрезал Владыко.
- Нам ли противишься? - царь усмехнулся, - Что ж, испытаем твердость твою! Видно, мягок я с вами!.. - глаза царя вспыхнули яростным, жутким огнем. - Отлучаю!!! Отлучаю от службы и от сана, аки недостойного благодати Божией!
Владыко стоял, пошатываясь. Он не понимал еще толком, что произошло.
Царь повернулся и вышел из церкви, кивнул на ходу приземистому рыжему "монаху" Малюте.
Опричный хор продолжал распевы.
Малюта Скуратов, скрывая глаза под черным шлыком, прошел мимо непокорного пастыря, низко поклонился ему и вышел вслед за царем. И все остальные опричники, отвешивая такие же поклоны Владыке, покинули церковь.
Святой отец смотрел им вслед.
Владыко, выйдя из церкви, приблизился к своей карете. Место кучера на ней занимал монах в черном. Капюшон его был опущен на глаза. Владыко с удивлением посмотрел на него. Тут же дверца кареты открылась и чья-то могучая рука втащила пастыря во внутрь.
Монах в черном тронул коней. Владыко увидел, что в карете напротив него сидел Малюта.
- Пожалуй в мои хоромы, Владыко! - сказал он. - Теперь я тебя начну причащать!
- Не кощунствуй, раб! - строго ответил тот.
Малюта усмехнулся, покачал головой.
- Удивил ты царя, отче Филипп. Такого еще не бывало на Руси!
Над лощинкой повис густой утренний туман.
Ратники Серебряного, которые накануне отправляли к старосте связанных опричников, ехали едва видимые в сером тумане.
Заблудившись, они тревожно переговаривались.
- Дальше-то куда?… Так и будем лесами плутать?
- Струхнули, вот и приблудили, - отозвался второй. - Надо бы по царской дороге ехать!
- Нет уж! По царской - могли догнать! - поежился третий.
- Не могли! Чай, не зря мы их пороли. С их задницами теперича на конь неделю не сядешь!
- Да, братцы, как староста этому Хомяку в ноги повалился, да начал распутывать, я сразу скумекал, что надо деру!
- Еще б тебе не скумекать. Ты ж его самолично: порол. Хомяк бы тебя первого на сук!
- А что?… Если у этих опричников такая власть -. они ж нас и на Москве изловить могут!
- Не-е, наш князь в обиду не даст. Все замолчали, задумались.
- Эх! - снова заговорил один. - Сейчас бы щед пожирней, да печку погорячей!
- И бабу повеселей! - добавил другой.
- Дорога! - закричал передовой. - Дорога, торная! Радостно гомоня, ратники выехали на дорогу, двинулись по ней сквозь осевший несколько туман.
- Ну, слава Богу! - перекрестился передовой. - Теперь живы!
И тут послышался короткий свист. Оперенная стрела тонко дрожала, впившись в горло передового.
Ратник с недоуменным выражением лица боком валился с коня.
Татарский разъезд появился в рваных клочьях тумана.