На поляне пылали костры, вокруг которых сидели разбойники Ванюхи Перстня. Рядом стояли винные бочки с выбитыми днами. Чарки и берестяные черпала ходили из рук в руки. Ограбив обоз с вином, они пили уже второй день. Многие уже еле держались на ногах.
- Эх, - говорил один, - что-то с нашим дедушкой теперь?
- Вестимо что! - отвечал другой. - Рвут его с дыбов!
- Все одно не выдаст старый черт, хоть на клочья разорви.
- А атаман-то хорош! Сам небось цел, а старика-то выдал!
- Да разве это атаман, чтобы своих даром губить из-за какого-то князя!
- Да они с князем-то в дружбе!
- А что, может; он нарочно выдал Коршуна! Глухой ропот пробежал меж опьяненных разбойников.
- Долой Перстня! На осину его!
- На осину! На осину!
- Пусть князь над нами верховодит! А не согласен - и князя на осину!
- Хотим князя!
- Где князь?
- Князь! - кричали голоса. - Тебе зовут, выходи!
В избушке князь и Перстень прислушивались к этим выкрикам.
- Напились, вражьи дети! Теперь их сам черт не уймет, - сказал Перстень. - Нечего делать, князь, выйди к ним. Ввалятся в курень, хуже будет!
- Добро же! - сказал князь, выходя из избушки. Перстень вышел следом.
- Ага! - закричали разбойники. - Вылез!
- На осину его!
- Что вы, братцы, - сказал Перстень. - Чего вы горла-то дерете? Идите, проспитесь!
- Ты что нам указываешь! - захрипел один. - Ты больше нам не атаман!
- Дураки! - сказал Перстень. - Да разве я держусь вашего атаманства? Поставьте над собой кого знаете, у вот вам атаманский чекан! Эка честь!
Громкие крики заглушили голос Перстня.
- Смотрите, смотрите! - раздалось в толпе. - Опричника поймали!.. Опричника ведут!
Из глубины леса несколько людей вели с собой связанного Максима. Один разбойник стал петь "Лапушки". Рыжий песенник схватил балалайку. Оба пьяно семенили ногами и, кривляясь, подталкивали Максима к костру.
- Уж коли эти пустились, - сказал Перстень Серебряному, - они не просто убьют опричника, а замучат медленною смертью, я знаю обоих.
Максима подвели к костру. Рыжий песенник схватил его за ворот.
- Развяжите мне руки! - сказал Максим. - Не могу перекреститься!
Кривоногий мужик - Решето - ударом ножа разрезал веревки.
- Крестись, да недолго!
Максим помолился, и рыжий стал привязывать его к жердям.
Тут Серебряный выступил вперед.
- Подай мне атаманский чекан! - сказал он Перстню и подошел прямо к рыжему песеннику.
. - Отвязывай опричника! - сказал он.
- Да ты что? - удивился рыжий. - За него что ль стоишь? Смотри, у самого крепка ль голова?
- Не рассуждай, когда я приказываю! - вскричал князь.
И, взмахнув чеканом, он разрубил ему череп. Рыжий повадился, не пикнув.
- Отвязывай! Ты! - приказал князь Решету, подняв чекан над его головой.
Решето взглянул на князя и поспешил отвязать Максима.
- Сохрани вас Бог тронуть его хоть пальцем.
Твердый голос Серебряного и неожиданная решительность сильно подействовали на разбойников; Из толпы донесся негромкий возглас:
- Истинно атаман!
Трудно было бы положение Серебряного. Бог знает, куда бы еще качнуло пьяную орду, если бы не случилось еще одно событие. К костру подвели связанного детину в полосатом кафтане.
- Да это татарин! - закричала толпа. - Ай да Митька!
- Татарин, - повторил Митька, - ядреный!.. Насилу справился.
- Да где ты его повязал?
- А на рязанской дороге. - Митька бросил на землю копье, саадак и копье пленного. - Там их прорва.
- Иди ты! - сказал кто-то из толпы.
- Сяло спалили… церкву ограбили. - Митька развязал мешок и вынул кусок ризы, богатую дарохранительницу, две-три панагии да золотой крест. - Во! У няво отнял.
- Все дерут, окаянные! - закричала толпа. - Да как их, проклятых земля держит!
Серебряный воспользовался негодованием разбойников.
Оттуда неслось громкое ржанье коней, визг и крики давимых людей.
Серебряный поднял саблю, и две сотни разбойников, дружно взревев, бросились на врагов, скрылись в ночи, за стеной огня.
Теснимые с одной стороны пожаром, с другой - дружиной Серебряного, враги не успели опомниться и кинулись к топким берегам речки, где многие утонули. Другие погибли в огне или задохлись в дыму. Испуганные табуны с самого начала бросились на стан, переломали кибитки и привели татар в такое смятение, что они давили друг друга. Одна часть успела прорваться через огонь и рассеялась в беспорядке по степи. Другая, собранная с трудом самим ширинским мурзою Шихма-том, переплыла через речку и ускакала в луга.
Ранним утром Серебряный и Максим объезжали поле битвы. Татары были разбиты наголову, прижатые к реке, к болоту. Их тела, раздавленные собственными конями, порубленные разбойниками, густо устилали помятую траву. Из разбойников же убито было немного. После битвы все сидели в стороне у костра. Негромкая удалая песня доносилась оттуда.
- А славно мы бились, правда, Никита Романыч? - говорил счастливый и возбужденный Максим, придерживая коня.
- Славно, славно, Максим! Только нельзя, как ты, очертя голову в сечу бросаться! Вон вся рубаха в крови.
- То вражья кровь! - Максим весело посмотрел на свою рубаху. - А на мне и царапины нет - твой крест сберег меня!
Едва он это промолвил, как притаившийся в камышах раненый татарин выполз на берег, натянул лук и пустил стрелу в Максима.
Угодила стрела в грудь Максима, под самое сердце. Закачался Максим на седле, ухватился за конскую гриву. Поволок его конь по чисту полю.
Серебряный догнал его коня, поймал за узду, спрыгнул на землю и высвободил Максима из стремени.
- Максим, Максим! - позвал он, опустившись на колени и приподнимая голову юноши. - Открой же очи, Максим!
Максим открыл затуманенные глаза.
- Прости, названный брат мой… Жаль, мало мы побыли вместе. Отвези матери последний поклон… Скажи, что я умер, ее поминая.
- Скажу, Максим! Все скажу, брат мой! - прижал губы к его челу Серебряный, - Может, есть у тебя еще кто на сердце, скажи, не стыдись.
- Никого у меня больше нет… Кроме родины моей, святой Руси! Подними мне голову, дай последний раз взглянуть окрест.
Серебряный приподнял Максима. Тот обвел очами поле, озаренное поднимающимся солнцем, прошептал:
- Как хочется жить… Господи, прими мою душу! - и глаза его навсегда закрылись.
Государева мамка Онуфревна сидела на скамье, нагнувшись над клюкой, и смотрела на всех безжизненными глазами..
- Князь, а с ворами повелся! - кривил губы Басманов. - С висельниками! Разбойничий воевода.
Иван Васильевич перебирал четки..
- Околдовал он их, что ли? Додумался перешибить ширинского мурзу Шихмата! Что скажешь на это? - спросил он Годунова.
- Без них, пожалуй, татары на самую бы Рязань пошли, - отвечал Годунов осторожно. - Вот кабы не ждать их в гости и ударить бы на Крым всеми полками разом!
- Опять за свое! - перебил Иоанн. - Мои враги не одни татары. Займись лучше своим литовским послом! - добавил он раздраженно.
- Государь, - сказал Годунов, сделав над собой усилие. - Может, тебе Никиту Серебряного вписать в опричнину? Таких-то слуг бы тебе!
Царь положил голову на плечо Годунова, провожая его к двери, проговорил без своей обычной насмешливости:
- Доставь его в Слободу. А я увижу, что с ним делать, казнить или миловать. Больно много за ним вины!
- Да полно тебе вины-то его высчитывать! - сказала сердито Онуфревна. - Вместо чтоб пожаловать его, что он басурманов разбил, церковь Христову отстоял!
- Молчи, старуха! - сказал беззлобно Иоанн. - Не твое бабье дело указывать мне! Оставь-ка нас лучше одних, с Федорой.
Безжизненные глаза мамки вспыхнули.
- Тьфу, страмник! Еретик бессовестный! - старуха застучала клюкою, уходя.
Царь схватил Басманова за душегрейку, приблизил к себе.
- Говори, Федора, чем мне Серебряного пожаловать?
- Опальника-то твоего? - сказал Басманов. - Да чем же, коли не виселицей?
- Больно он хорошо татар рубит, - похвалил царь.
- Вот-вот! - с обидой посмотрел на царя Басманов. - Их-то ты всех жалуешь! И Годунова, и Малюту, а теперь и Серебряного. А мне от тебя хоть бы какую милость. Спасибо - и то не услышишь. - Он решил поиграть. - Надежа - государь! Что ж, коли больше не люб я тебе, отпусти меня совсем!
Царь помолчал, понял его игру и принял.
- Так и быть, - сказал он с притворною горестью. - Хоть и тошно мне будет без тебя, сироте одинокому, и дела-то государственные, пожалуй, замутятся, да уж нечего делать, промаюся как-нибудь моим слабым разумом. Ступай себе, Федя, на все четыре стороны!
Басманов не ожидал такого ответа. Он растерялся, а затем глаза его вспыхнули злобой.
- Спасибо тебе, государь, - сказал он. - Спасибо, что выгоняешь слугу твоего, как негодного пса! Пусть же другие в бабьем летнике перед тобою попляшут. Много грехов взял я на душу на службе твоей, одного греха не взял, колдовства не взял на душу!
- Колдовства? - удивился царь. - Да кто же здесь колдует?
- А хоть бы твой Вяземский! Зачем он по ночам ездит в лес, на мельницу к колдуну? Зачем, если не для того, чтоб извести твою царскую милость?
Царь пристально посмотрел на него, задумался. В опочивальню тихо вошел Скуратов.
- Государь, боярин Морозов челом бьет, чтобы допустил ты его.
- Морозов? - удивился царь. - Живуч, старый пес! Что он хочет?
- В обиде он на Афоньку Вяземского за то, что дом сожгли и насильно жену увезли.
Царь взглянул на Басманова испытующе.
- Ступай, Федора, передай обоим - и Морозову, и Вяземскому - пусть выходят на честный бой. Судятся судом Божьим. Кому Бог даст одоление, тот будет чист и передо мною, а кто не вынесет боя, тот, хотя бы и жив остался, тут же примет казнь от рук палача! В Божьем суде не сила бережет, а правое дело!
Басманов ушел.
- Гриша, - царь ласково посмотрел на Малюту, - Федька на Вяземского показал, мол, ездил тот на мельницу колдовать и замышляет что-то против моего здравия.
- Оба они хороши! - нахмурился Малюта. - А сам-то Федька зачем туда ездил? Зачем сам-то такой же гайтан на шее прячет? Васюк Грязной своими глазами видел.
Царь перекрестился.
- Пока молчи обо всем, - велел он Малюте. - Я это дело разберу.
Вся площадь в Александровой Слободе была заполнена народом. Место царя было на дощатом помосте, покрытом червленым сукном.
Перстень подталкивал вперед Митьку, а тот, выставив дюжее плечо свое, раздвигал толпу. Новая одежда и шапки, надвинутые до глаз, делали их неузнаваемыми.
Басманов был приставлен вести поединок.
- Царь едет! Царь едет! - кричали все, волнуясь и снимая шапки.
Окруженный множеством опричников Иван Васильевич подъехал верхом к месту поединка, слез с коня, взошед по ступеням помоста и, поклонившись народу, опустился на кресла с видом человека, готовящегося смотреть на занимательное зрелище.
Позади и около него разместились стоя царедворцы.
В то же время на всех слободских церквах зазвонили колокола, и с двух противоположных концов въехали во внутренность цепи Вяземский и Морозов, оба в боевых нарядах. На Морозове был дощатый доспех, то есть стальные бахтерцы из наборных блях, наведенных через ряд серебром. Наручи, рукавицы и поножи блестел*! серебряными разводами. Голову покрывал высокий ший шак с серебром и чернью, а из-под венца его падала на плечи боярина кольчатая бармица, скрещенная на груди и укрепленная круглыми серебряными бляхами. У бедра его висел на узорном поясе, застегнутом крюком, широкий прямой тесак. К правой стороны седла привещей был концом вниз золоченый шастопер, оружие и знак достоинства, в былые годы неразлучный с боярином в его славных, битвах, но ныне, по тяжести своей, вряд ли кому по руке.
Под Морозовым был грудастый черно-пегий конь с подпалинами. Его покрывал бархатный малиновый чалдар, весь в серебряных бляхах. От кованого налобника падали по сторонам малиновые шелковые кисти, перевитые серебряными нитками, а из-под шеи до самой груди висела такая же кисть, больше и гуще первых, называвшаяся наузом. Узда и поводья состояли из серебряных цепей с плоскими вырезными звеньями неравной величины.
Мерно шел конь, подымая косматые ноги в серебряных наколенниках, согнувши толстую шею, и когда Дружина Андреевич остановил его саженях в пяти от своего противника, он стал трясти густою волнистою гривою, достававшею до самой земли, грызть удила и нетерпеливо рыть песок сильным копытом.
Вооружение Вяземского было гораздо легче. Еще страдая от недавних ран, он предпочел легкую кольчугу. Ее ожерелье, подол и зарукавья горели дорогими каменьями. Вместо шишака на князе была ерихонка, то есть низкий, изящно выгнутый шлем, имевший на венце и ушах золотую насечку, а на тулье высокий сноп из дрожащих золотых проволок, густо усыпанных во всю длину их рубиновыми искрами. Сквозь полку шлема проходила отвесно железная золоченая стрела, предохранявшая лицо от поперечных ударов; но Вяземский, из удальства, не спустил стрелы, а напротив, поднял ее так, что бледное лицо его и темная борода оставались совершено открытыми. На поясе, плотно стянутом пряжкой поверх кольчуги и украшенном разными привесками, звенцами и бряцальцами, висела кривая сабля, вся в дорогих каменьях, та самая, которую когда-то заговорил мельник и на которую теперь твердо надеялся Вяземский. Из-под нарядного подола кольчуги виднелась белая шелковая рубаха с золотым шитьем, падавшая на штаны жаркого цвета, всунутые в зеленые сафьяновые сапоги. Их узорные голенища натянуты были до колен и перехватывались под сгибом и у щиколоток жемчужной тесьмой.
Конь Афанасия Ивановича, золотисто-буланый аргамак, был весь увешан, от головы до хвоста, гремучими цепями из дутых серебряных бубенчиков. На вороненом налобнике горели в золотых гнездах крупные яхонты. Сухие черные ноги горского скакуна не были вовсе подкованы, но на каждой из них, под бабкой, звенело по одному серебряному бубенчику.
Аргамак сделал скачок и остановился как вкопанный. Ни один волос его черной гривы не двигался. Налитые кровью глаза косились по сторонам.
В это время раздался голос бирючей;
- Православные люди! - кричали они в разные концы площади, - зачинается судный бой промеж оружничего царского, князя Афанасья Иваныча Вяземского, и боярина Дружины Андреича Морозова. Тягаются они в бесчестии своем в бою, и увечье, и в увозе боярыни Морозовой! Православные люди! Молитесь Пресвятой Троице, дабы даровала она одоление правой стороне!
Площадь затихла. Все зрители стали креститься. Басманов подошел к царю и проговорил с низким поклоном:
- Прикажешь ли, государь, зачинаться бою?
- Зачинайте! - сказал Иоанн. Басманов подал знак. Противники вынули оружие.
По другому знаку надлежало им скакать друг на друга, но, к изумлению всех, Вяземский закачался на седле и выпустил из рук поводья. Он свалился бы на землю, если б поручник и стряпчий не подбежали и не помогли ему сойти с коня. Подоспевшие конюхи успели схватить аргамака под уздцы.
Видя, что князь сошел с коня, Морозов также слез с своего черно-пегого и отдал его конюхам.
Стряпчий Морозова подал ему большой кожаный щит: с медными бляхами, приготовленный на случай пешего боя.
Стряпчий Вяземского поднес ему также щит, вороненый, с золотою насечкой и золотою бахромой.
Но Афанасий Иванович не имел силы вздеть его на руку. Ноги под ним подкосились, и он упал бы вторично, если б его не подхватили.
- Что с тобой, князь? - спросил Басманов.
- Сымите с меня бронь! - проговорил Вяземский, задыхаясь. - Корень душит меня! Сымите бронь!
Он разорвал ожерелье кольчуги и сдернул с шеи гайтан, на котором висела шелковая ладанка. Отбросил ладанку в сторону.
Басманов незаметно подобрал ладанку и положил ее к ногам царя, торжествующе взглянув на него.
Морозов стоял над Вяземским с голым тесаком.
- Сдавайся, пес! Сознавайся в своем окаянстве!
- Нет! - сказал Афанасий Иванович. - Рано мне сдаваться! Я поставлю за себя бойца, и тогда увидим, чья будет правда! Государь, - Вяземский повернулся в сторону царя. - Раны мои открылись, видишь, как кровь из-под кольчуги бежит! Дозволь, государь, бирюч кликнуть, охотника вызвать, чтобы заместо меня стал!
- Вели кричать бирюч, - разрешил царь, - авось кто поудалее тебя найдется! А не выйдет никто, Морозов будет чист, а тебя отдадут палачам!
Тогда и Морозов подошел к царю.
- Государь, разреши и мне бирюч кричать. Не пристало боярину Морозову с, вяземским наймитом биться!
Как ни желал Иоанн погубить Морозова; но просьба его была слишком справедлива.
- Кричи и ты бирюч! - сказал он гневно. В это время через оцепление перелез Хомяк.
- Я заместо Вяземского! - и он прошелся вдоль цепи, махая саблей и посмеиваясь над зрителями. - Выходи, кто смел! Много вас ворон собралось, но нет ни одного ясного сокола! Кто хочет со мной померяться?
- А я! - раздался неожиданно голос парня.
Митька, увидев Хомяка, узнал его.
- Ты кто? - спросил Басманов.
- Я-то? Я Митька! - Он очутился внутри ограды и, казалось, сам был удивлен своей смелости.
- Спасибо тебе, молодец! - сказал Морозов парню. - Спасибо, что хочешь за правду постоять. А я уж тебя своей милостью не оставлю, отблагодарю.
Морозов протянул Митьке свою саблю.
- Не, - отказался от сабли Митька. - Мне бы дубину.
- Дать ему оглоблю, - сказал царь, заранее потешаясь ожидающим его зрелищем. - А ты бейся саблей, - разрешил он Хомяку.
- Ну ты! Становись, что ли! - произнес Митька решительно.
- Я те научу нявест насильничать!
Митька поднял над головой оглоблю и начал крутить ее, подступал к Хомяку скоком. Тщетно Хомяк старался улучить мгновение, чтобы достать Митьку саблей. Ему оставалось только поспешно сторониться или увертываться от оглобли.
- Я те научу нявест насильничать! - раз от разу повторял Митька.
Вдруг раздался глухой удар, и Хомяк, пораженный в бок, отлетел на несколько сажен и грянул замертво оземь, раскинувши руки.
Площадь огласилась радостным криком.
В общей суматохе Перстень подобрался к Митьке и, дернувшего за полу, сказал шепотом:
- Иди, дурень, за мной! Уноси свою голову!
И оба исчезли в толпе.
- Боярин Морозов, - сказал торжественно Иоанн, вставая со своего места. - Ты Божьим судом очистился предо мною. Не уезжай из Слободы до моего приказа. Афоня, - царь повернулся к Вяземскому. - Тебе ведомо, что я твердо держусь моего слова. Боец твой не устоял, Афоня!
- Что ж, - ответил Вяземский, - вели мне голову рубить, государь!
- Только голову рубить? - странно улыбаясь, произнес царь. - А не мало ли? Это что? - он показал ладанку, страшно глядя в очи Вяземского. - Раб лукавый! Ты в смрадном сердце своем аки аспид задумал погубить меня, чернокнижием хотел извести, раб лукавый!
На лицах окружающих проявился ужас. Один Малюта смотрел безучастно. Лицо Басманова выражало злобное торжество.
Вяземский как-то отрешенно посмотрел на царя, сказал спокойно: