* * *
Они стояли близко друг от друга. Володя чувствовал на своем лице Шурино дыхание. Он как бы ощущал биение ее сердца.
– Ах!.. Елки-палки, – вдруг сказал он.
И вдруг необычайно ясно представил себе Гуммеля и Драча и то, что они сейчас делают. Но там были просто продажные женщины, куски мяса, неумные и необразованные, вероятно, даже и некрасивые. Перед ним, и так близко, стояла девушка во всем зовущем расцвете своей восемнадцатой весны. В меру полная, она была несколько выше ростом Володи. И мысль о том, что пролитая кровь и страсть имеют нечто общее и что женщина иначе смотрит на мужчину-убийцу, огневым потоком пробежала в мозгу. В глазах у Володи потемнело.
– Я говорю тебе, – тихим шепотом сказал Володя. – Это правда! Я не шучу!
– На тебя нападали?.. Нет… Не может этого быть… Ради Бога, Володя, не шути этим.
– Нет… На меня не нападали, – медленно, как бы сквозь дрему говорил Володя. – Я сам напал. Ты знаешь, что партия может… Просто велеть… устранить кого-нибудь ей нежелательного.
– Нет!.. Володя!.. Никогда!.. Нет!.. Нет!.. Ты!.. Палач!.. Палач!..
– А тот, чье пальто я увидел в прихожей… Не палач?..
– Нет… Тысячу раз нет… Он защитник Родины…
– А я – защитник партии.
– Володя, мне просто гадко и страшно слушать это. Я никогда этому не поверю. Ты наш! Ты нашей семьи… Брось!.. Забудь все эти Марксовы глупости, забудь свою ненависть и пренебрежение к нам. Ну, милый Володя, идем.
Шура протянула руки к Володе. Тот крепко охватил ее за запястья и сжал в своих горячих руках.
– Володя, пусти… Что с тобой?..
– Ах, елки-палки!..
Странный голос шептал Володе на ухо: "можно… ты убил и тебе все можно… Все позволено… Она еще и рада будет…"
Шура посмотрела в глаза Володи и вдруг побледнела. Она заметила, как непривычно покраснело лицо Володи и густо и тяжело напряглась жила на его шее. Ей стало страшно.
– Володя, брось мои руки… Ей-богу, я рассержусь.
– Шура!.. Милая!.. Я же знаю, что ты меня любишь!.. Брось предрассудки…
– Володя, я кричать буду!
Володя вспомнил, как окрутили шарфом голову Далеких, чтобы он не мог кричать. "Ей так же… платком зажать рот"… Он полез в карман за платком и освободил одну из Шуриных рук. Шура вцепилась свободной рукой в руку Володи, с неожиданной силой разжала пальцы и отскочила к двери.
– Сумасшедший, – сказала она со слезами в голосе. – Смотри, как покраснели мои руки. Какой ты, Володька, злой. Вот уже я никогда не думала.
– Ах, елки-палки! – вне себя крикнул Володя и кинулся к Шуре, но та быстро открыла дверь и выбежала в коридор.
XII
В коридоре было темно. Но сейчас же открылась дверь Жениной комнаты, бросила прямоугольник света на стену, и Шура увидала свою двоюродную сестру. Женя подбежала к Шуре, схватила ее за руку и повлекла к себе. Женя была страшно взволнована. Она не заметила, как раскраснелось лицо Шуры и как блистали слезами ее глаза. В руках у Жени был какой-то сверток.
– Шура, – быстро говорила Женя. – Шура!.. Милая!.. скажи, что ты не рассердишься и не обидишься? Я так ждала тебя. Володька, наверно, мучил тебя своим социализмом. Вот человек, хотя и брат мне, но которого я никак не понимаю. Хотела идти к вам, разгонять ваш диспут!.. Милая, побожись, что ты ничего, ничегошеньки не будешь иметь против! Скажи совершенно честно…
– Господи!.. Женя!.. Я ничего не понимаю!.. О чем ты говоришь?
Женя быстро развернула пакет, бывший у нее в руках.
– Ты понимаешь, Шура… У всех подарки… А у него, бедняжки, ничего нет, потому что мы ведь не ожидали его. Мы не знали, что он придет?.. Как же так? Это совершенно невозможно. Не в стиле нашего дома. Вот я и решила… Только, конечно, если ты не обидишься?.. Правда? Ей-богу?.. Ты побожись!.. Я маме шепнула, она сказала: "хорошо. Если тебе самой не жаль"…
Из тонкой папиросной бумаги показалась деревянная, покрытая лаком шкатулочка, и на ней в "лукутинском стиле" по черному лаку был написан красками будет фиалок.
– Теперь ты понимаешь… Это твой прошлогодний подарок. Но ничего лучше не придумаешь… Вот я и решила дать ему от всех нас. Даже пусть лучше мама даст сама. Я насыпала ее миндальным драже… Только бы ты не рассердилась и не обиделась?.. Можно, милка?..
– Кому? – словно не догадываясь и ласково и нежно улыбаясь смущенной двоюродной сестре, сказала Шура.
– Ну, как кому? – даже точно возмутилась Женя. – Геннадию Петровичу. Он один у нас сиротинушка, совсем без подарка.
– Ах, вот что… Ну, конечно, можно. Только ты не думаешь?.. Что слишком?.. Заметно!..
– Ты думаешь?.. Ах, нет!.. нет!!. нет!!!
Женя быстро заворачивала коробочку и искусно завязывала ее наискось голубой лентой.
– Он уже уходит, – сказала Женя. – А ты, Шурочка, не думаешь, что, как это сама судьба?
Дверь спальни Жени хлопнула. Маленькие туфельки понеслись, побежали, затопотали по коридору. Душистым ветром пахнуло в лицо Шуры. Шура пошла за сестрой проводить гостя.
* * *
Фиалки – иначе – молния, теперь, значит, судьба – это был секрет, который знали только Шура да сама Женя.
Каждую весну между двоюродными сестрами было условлено, что как только в Приоратском парке зацветали первые фиалки, Шура посылала Жене маленькую "секретку". В ней всего два слова: "фиалки зацвели".
В ближайшую субботу Женя после классов отправлялась в Гатчино, к тете Маше.
Как было приятно после петербургского шума и суеты, после стука копыт и дребезжания дрожек по мостовой, скрежетания трамваев, гудков автомобилей, гари и вони очутиться в тихом, точно уснувшем в заколдованном, весеннем сне Гатчине.
Совсем по-иному чувствовала себя Женя в уютной свежести деревянного дома, где по весне так сладко пахло гиацинтами – их тетя Маша сама разводила из луковиц. Точно воздух был тут совсем другой, и моложе и веселее звучали голоса в чистых небольших комнатах, выходивших окнами то на улицу, всю в еще темных прутьях кустов кротекуса, посаженного вдоль забора, то в густой весенним, чутким сном спящий сад.
Досыта наговорившись с тетей Машей, Шурой, Мурой и Ниной, насладившись семейной лаской, Женя рано шла спать к Шуре – и только ляжет, коснется разрумянившейся щекой холодной свежести подушки, скажет, сладко зевая:
– Да, что я хотела еще тебе сказать, Шурочка, – как уже и забыла все, и дом, и гимназию, и то, что хотела сказать. Колдовской сон захватит ее и унесет в сладкий мир тишины и покоя.
Чуть станет светать, и Шура мирно, котенком свернувшись в клубок, еще крепко спит против Жени, – та встанет и быстро оденется, чтобы идти за фиалками. Она без шляпы. Толстой косой укручены волосы, шерстяной оренбургский платок прикрывает шею и грудь. Теплая на вате кофточка распахнута.
Да ведь совсем тепло!..
В галерее горничная Даша чистит дядины штаны и Шурину темно-синюю юбку.
– Уже встамши, барышня… Как рано!..
Женя спешит по знакомой дороге. Она хочет еще до солнца дойти до Приоратского парка.
Вот и его деревянные боковые ворота. Женя входит в калитку и окунается в таинственную тишину старого парка. Прямо широкое шоссе идет. По его сторонам побежали – одни вниз к озеру, другие вверх в рощи – желто-песчаные пешеходные дорожки. Озеро клубится туманом и беззвучно скользит по нему стайка белых уток. Серый каменный замок у самой воды с башнями и бойницами кажется нарисованным и страшным. Женя знает, что там нет ничего ни страшного, ни таинственного, там с семьей живет гатчинский комендант, старый генерал, а все, когда так идет одиноко ранним утром мимо замка, пугливо на него косится. Влево, по косогору, еще на черной земле стоят задумчивые и будто печальные березы, и тонкие пряди ветвей висят вниз, как волосы. Под широкими черными стволами старых дубов и лип зеленым узорным ковром поднялись листья фиалок… Вон и они лиловеют…
В парке ни души. И тихо… Поют птицы. Пропоет одна на березе, из темных елей ей ответит другая… Примолкнут и вдруг разом несколько запоют. Так это все хорошо!.. Взглянет Женя наверх, между древесных вершин, а там голубыми плащами машут. Белые туманы несутся и тают в небесной синеве. И вдруг ярко, слепя глаза, золотом брызнуло солнце…
Какой день!
Вот в такое-то утро, дивно прекрасное, прошлой весною, Женя, забывши все на свете, собирала фиалки.
Темные головки еще не вполне распустившихся цветов точно просили, чтобы их сорвали. Какие в этом году они были крепкие и на каких упругих длинных стеблях!.. Прелесть!.. Ей надо – много. Маме, тете Маше, Шуре и себе… Четыре больших букета. Она кончала первый. Цветы еще мало пахли, мокрые от росы и холодные. Вот, когда солнышко пригреет, на припеке будет от их лиловых островов тянуть, как из открытой банки духов… Такая радость!..
Букет был готов. Надо перевязать его. Что там думать? В парке никого нет. Женя вынула из косы алую ленту – продержится и так, – и окрутила ею нежные, белесые, сырые стебли. Коса Жени на конце распустилась и красивым хвостом легла по спине. Синие глаза точно отражали темный цвет фиалок.
Женя встала с земли и пошла к дорожке, как вдруг… Так бывает во сне… или в грезах?.. или в романах? У Тургенева она нечто подобное где-то читала. Перед нею, совершенно внезапно, – вот уже она ничего такого не ожидала, – появился всадник. Он круто остановил лошадь, и та нервно затопотала ногами, точно затанцевала перед Женей. Лошадь была коричневая, совсем шоколадная. Всадник набрал повода, лошадь опустила голову, прозрачным топазом на солнце загорелась нежная прядка челки.
Женя увидала румяное, красивое лицо, карие глаза под густыми бровями и кисточки темных молодых усов. Еще увидала Женя серебро погон и пуговиц и алый лампас на ногах, как у дяди Тиши… На груди у лошади перекрещивался черный, тонкий ремешок с серебряными шишечками, и на самой середине блистала серебряная луна, кривым тонким рогом охватывавшая серебряную звезду.
– Ах, – вскрикнула Женя. – Как неожиданно!..
– Какие прелестные фиалки… – сказал всадник, глядя прямо в голубые Женины глаза.
Все продолжалось одно мгновение. Какой-то ток пробежал от карих глаз в голубые и обратно. Точно молния ударила.
– Подарите их мне!..
– Возьмите, пожалуйста!
Маленькая ручка протянула всаднику букет с алой лентой. Хорошенькая головка с растрепавшимися каштановыми волосами была поднята кверху, милым ласковым задором горели голубые огни смеющихся глаз.
Всадник снял фуражку. Шоколадная лошадь чуть не наступила на маленькие Женины носочки. Пахнуло конским потом, кожей седла и сапожных голенищ – крепким мужественным запахом, – загорелая рука взяла протянутый букет.
– Спасибо!.. Большое спасибо!..
Всадник понюхал… Может быть, даже поцеловал?.. Правда, кажется, поцеловал цветы. Лошадь подобралась, сильно толкнулась задними ногами и умчалась…
Женя пошла домой. Ни букетов, ни ленты в косе не было.
Она застала Шуру еще в постели. Милая Шурочка сладко потягивалась, пользуясь воскресным отдыхом. Женя все, как на духу, рассказала двоюродной сестре.
– Шурочка, что же это было?.. Как же я так?.. Ведь это, поди, очень нехорошо?.. Ты понимаешь – это как молния!.. Я и сама ничего не понимаю… Что он обо мне теперь подумает? Ведь это ужасно. Как ты думаешь?.. Маме надо сказать?..
И тогда, на девичьем утреннем совете – так гулко тогда трезвонили колокола на Гатчинском сребро-купольном соборе и их звоны такими радостными волнами вливались в светлую чистенькую Шурину спальню, что иначе и нельзя было решить, – на утреннем тогдашнем совете было условлено, – никому ничего о том не говорить. Мама не поймет… Подумает и невесть что!.. А между тем – "ей-богу же, Шурочка, Богом клянусь, – ничего же и не было!.. Просто совсем я как-то растерялась… И он, право, не нахал… А маме сказать?.. Она станет допытывать, – а что я скажу, когда ничего не знаю. Одна маленькая, малюсенькая секундочка – вот и все. Фиалки… Лента… Конечно, я сама это понимаю, это нехорошо. Но на них не написано, что они от меня".
Так и осталось это их девичьей тайной. Первым мигом того непонятного, о чем люди говорят, что это любовь.
Ну, какая же это может быть любовь, когда она его ни раньше, ни потом никогда и не видала?
И вдруг сегодня!.. На елке!.. От дяди Димы. Дядя Дима кого-нибудь не пошлет. Дядя Дима!.. Он очень честный!.. Он – рыцарь!..
Пожалуй, и правда – судьба!..
Прямо на елку!..
Конечно – судьба!..
В эту ночь от какого-то сладкого волнения не спала на своем диване Женя, не спала на мягкой Жениной постельке и Шура. Одна была в трепетных колдовских грезах… Неужели?.. Первой любви?..
Другая была до глубины души возмущена, оскорблена и всей душой скорбела о падении своего двоюродного брата Володи, кого она давно и нежно любила и так привыкла уважать.
XIII
1 января у Жильцовых и у Антонских был обычный новогодний прием. Приезжали сослуживцы поздравить с Новым годом. Шура приехала в Петербург поздравить дядю и тетку, Матвей Трофимович с утра, "при параде ездивший по начальству" расписываться и поздравлять, в два часа поехал в Гатчино к Антонским.
В этот день сотник Гурдин нанес визит Жильцовым. Он был великолепен в коротком казачьем мундире, в серебряных эполетах котлетками, с серебряной перевязью лядунки, при шарфе и с кованым галунным воротником. На левой руке у него была белая перчатка, в ней он держал черную, блестящего курпея папаху с красным верхом. Он церемонно поцеловал руку Ольге Петровне и так крепко пожал руку барышням, что Женя вскрикнула от боли, а Шура поморщилась.
Гурочка не отходила от Гурдина.
– У вас, Геннадий Петрович, лошадь есть? Вот у дяди Тиши, когда он на службе, всегда есть лошадь… Ведь вы казак?.. Настоящий казак?..
Шура и Женя быстро переглянулись, и Женя вспыхнула. Вспомнила: "шоколадная лошадь".
– Да у меня есть лошадь – бурый жеребец Баян, – ответил Гурдин. Голос у него был мягкий и музыкальный.
"Наверно, он поет, – восторженно подумала Женя. – Какой приятный, даже в разговоре у него голос"…
"Можно ли при барышнях говорить – жеребец? – подумала Ольга Петровна. – "Ох уже мне это новое поколение!" – и она покраснела, и от этого помолодела и стала похожа на дочь, точно она была не мать ее, но старшая сестра.
– А как зовут вашу лошадь? – приставал Гурий.
– Я сказал – Баян.
– "И струны вещие Баяна не будут говорить о нем", – пропела Женя. – Какое прекрасное имя – Баян!.. Он ведь шоколадного цвета?..
Теперь вспыхнул и Гурдин.
– Он бурой масти, Евгения Матвеевна.
– Какая хорошая мысль была у брата Димы попросить вас привезти нам эту голову кабана, – сказала Ольга Петровна.
– Для меня это такое большое счастье… Познакомиться с вами. Дмитрий Петрович так обласкал меня в новом краю. Мы большие, можно сказать, друзья, всегда вместе на охоте.
Гурдин по просьбе барышень должен был снова рассказать, как он убил кабана. Женя слушала не слова, а музыку голоса. Про себя она назвала голос Гурдина "деликатным".
– Там, знаете, камыши, как стена!.. И на солнце совсем, как золото!.. И вот вдруг они раздвигаются с этаким треском, и в них показывается этакая огромная головища.
По предложению Гурочки перешли в столовую, чтобы смотреть на самое чучело.
– У вас здесь обои совсем в тон камышей, – сказал Гурдин, – вот так она нам и показалась, как выглядит сейчас со стены.
Женя, Гурдин, Гурочка и Ваня стояли под кабаньей головой, Шура отошла к окну. Дверь в коридор слегка приоткрылась, и за ней появился Володя в своей обычной белой куртке, а la поэт Блок, с открытой шеей и с копной волос на голове.
Гурдин продолжал свой рассказ об охоте.
– Я стрелял из винта, Дмитрий Петрович из нарезного штуцера.
– Что это такое винт? – спросила Женя.
– Из винта?.. Простите, это я так попросту, по-казачьи сказал. Наши казаки так трехлинейную винтовку называют. Прекрасное, знаете, ружье. Бьет в точку… Если подпилить головку пули, как разрывная берет… Смертельная рана сразу.
Ужас и отвращение отразились на лице Володи. Он совсем открыл дверь и рассматривал Гурдина, как какого-то диковинного зверя.
Стоявшие у стены не видели Володю, видела его только Шура.
– Входи, Володя, – сказала она. – Это наш новый друг Геннадий Петрович. Сотник Гурдин… Его к нам направил дядя Дима.
Теперь все повернулись к двери. Сотник Гурдин уже и направился навстречу этому странно одетому молодому человеку. На лице его появилась приветливая улыбка, и он переложил папаху из правой руки в левую. Но молодой человек не двинулся вперед, он язвительно фыркнул и сказал, чеканя каждый слог.
– Простите… Я, кажется, помешал вашим… охотничьим рассказам.
– Володя, зачем?.. – умоляюще сказала Женя.
Володя быстро и тщательно закрыл дверь. Неровные шаги – вступали с каблука – раздались по коридору и затихли вдали.
– Умнее всех, – прошептала Женя.
– Вы простите моего двоюродного брата, – спокойно сказала Шура. – Его смутило, что он не совсем одетый увидал чужого… Он думал, что тут только свои.
Но теперь в столовой почему-то стало неуютно и скучно, и все пошли в гостиную. Геннадий Петрович стал прощаться. Он помнил наставления своего войскового старшины, когда тот отпускал его в Петербург: "Когда будешь кому-нибудь "наносить" визит, так на визите, брат, не засиживайся… Десять минут – и вставай, целуй ручки дамам, щелкай шпорами умеренно. Не звени ими легкомысленно, как какой-нибудь шалый корнет, но соблюдай приятность звука".
Геннадий Петрович поцеловал руку Ольги Петровны, "умеренно, соблюдая приятность звука", щелкнул шпорами и пошел к барышням. Женя молча покраснела, Шура сказала:
– Мама просила передать вам, когда будете в Гатчине, милости просим к нам. Мы рады видеть у себя друга дяди Димы.
Едва закрылась дверь за Гурдиным, Женя завертелась, закружилась по залу, подбежала к матери и, уткнувшись лицом ей в грудь, весело рассмеялась.
– Мама!.. Мамочка, – сквозь смех едва выговаривала она, – ты знаешь?.. Он ска-зал… сказал… из ви-инта!.. стрелял. Из ви-инта… Это же очаровательно!.. Так, говорит, казаки винтовку называют.
Женя убежала из гостиной.
– Господи, какая дурочка, – улыбаясь, сказала Ольга Петровна.