– Если будет война… Обещайте мне, Евгения Матвеевна… Обещайте, что вы дождетесь меня. Конечно… Если не калекой… не инвалидом.
– Зачем вы это говорите… Вы знаете, что я всегда… при всех обстоятельствах буду вам верна… Я буду вас ждать… Всегда…
– Бог не без милости – казак не без счастья.
– Как вы думаете?.. Это будет долго?.. Война?..
– Кто может это сказать?.. Бывали войны, которые тянулись много лет.
– Много лет, – тяжело вздохнула Женя. – Слушайте – пишите мне.
– Как только позволят обстоятельства… Мы, казаки, всегда будем впереди. Не всегда будет возможность послать письмо.
– Впереди… Это так опасно… Все равно – пишите. Пишите все, что вы думаете… что будете переживать… Я буду все с вами… Это очень важно. Оч-чень.
– Я буду писать.
– Но… если ни одного письма от вас не будет… Мало ли там почему… Все равно знайте… Я вас дождусь… Какой бы вы ни были – приезжайте… Все это очень серьезно…
С глухим и – показалось Жене – тревожным гулом подкатил поезд к платформе. Шура подошла к Геннадию Петровичу. Стали прощаться. Геннадий Петрович стоял на ступеньке вагонной площадки.
– Ну… – сказала Женя и каким-то детским, точно беспомощным движением потянулась руками к Геннадию Петровичу. Тот быстро скинул фуражку и нагнулся к девушке. Женя горячо обняла его и крепко поцеловала в губы.
Звякнули вагонные цепи, сначала тихо и медленно, потом громче и скорее загудели колеса, запели свою дорожную скучную песню. Геннадий Петрович стоял все на той же ступеньке и махал фуражкой. Женя смотрела на него. Пронзителен и печален был взгляд ее потемневших глаз.
Домой девушки шли аллеями Приоратского парка. Они шли мимо тех самых полян, где прошлою весною так богато цвели фиалки. Под ними длинным серебряным блюдом тянулось озеро. Ветер набегал на него, и муаровые волны колебали зеркальную гладь. И так же, как в ту весну, стая белых уток плыла по озеру, оставляя за собою сверкающий длинный след.
Тихо сказала Женя:
– Ты знаешь, Шурочка, вот иду я знакомыми местами, теми, где ходила столько лет, и мне кажется, что это уже не я иду. Что я уже совсем, совсем не та, что была тогда, когда первый раз встретила Геннадия Петровича и отдала ему фиалки. Точно та Женя с растрепанной косой была кто-то другая или ее совсем не было. Она умерла… Что это такое?.. Как это объяснить? Неужели и дальше так будет? Ты понимаешь меня, Шура?..
– Да… Я понимаю тебя.
– Так мало прошло времени… И что же наконец случилось?..
– Молись Богу, Женя. Все будет так, как Ему угодно.
– Так, Шура. Верно, Шура. Но почему мы такие маленькие, жалкие и в этих больших делах никто, никогда о нас не вспомнит и не пожалеет нас?..
Дома, в зале, стояли зеленые, летние, июльские сумерки. Шура села с работой у окна. Женя подошла к роялю и стала играть. Сначала она играла тихо, неуверенно, потом взяла один аккорд, другой и вдруг с нечеловеческой печалью, со страшным надрывом растерзанной души запела песню Сольвейг из Пеера Гинта Грига.
Зима пронесется, весна пролетит…
Весна пролетит.
И лето пусть минует и осень пройдет…
Осень пройдет.
Тут ты ко мне вернешься, как прежде любя,
Как прежде любя.
И как обещала, я буду ждать тебя…
Я буду ждать тебя.
А… Аа… Ааа… Аа-ааа!..
Певучие рулады неслись, замирая. На даче стояла глубокая тишина. Марья Петровна остановилась в дверях и не дыша слушала дочь. Мура и Нина притихли в саду. На соседней даче, где обедали, перестали греметь посудой. Встревоженная, измученная тоской разлуки Женина душа выливала в песне свое неутешное горе.
Спаси тебя Боже на дальнем пути…
На дальнем пути.
Господь услышь молитву мою…
Молитву мою.
А, если ты уж в небе – я там тебя найду…
Я там тебя найду.
А… Аа… Ааа… Аа-ааа… а!
В горьких рыданьях Женя упала на клавиши рояля.
– Господи!.. – сквозь слезы вскрикивала она распухшими губами. – Господи!.. Ну, зачем все это?.. За что?..
Марья Петровна и Шура взяли под руки Женю и повели ее в спальню. Женя всхлипывала, кусала губы и не могла удержать слез, ручьями лившихся из потемневших глаз.
Ее раздели и уложили в постель. Она долго плакала и тряслась под одеялом лихорадочной дрожью. Шура сидела над нею.
Война еще не была объявлена, но для Жени она уже началась.
IV
Надежда Петровна Вехоткина читала, вернее, просматривала газеты лишь вечером, "на сон грядущий". С отъездом в январе мужа в полк она осталась одна на своем курене. Все их большое хозяйство легло на ее женские плечи. Она не жаловалась. За восемнадцать лет замужества это уже третий раз она провожала мужа на службу. Первый раз, совсем молодой она ездила с мужем в полк и прожила первые три года замужества шумной и веселой полковой жизнью. После – надо же было смотреть кому-нибудь за хозяйством – она уже всегда оставалась дома, приезжая к мужу только зимой в глухое время, недели на две. Дома не перечесть, что было работы. Квочки сменяли одна другую на гнездах. Одни наседки ходили с крошечными в желтом пуху цыплятами, другие подрастали, и непрерывно и нещадно дрались молодые петушки. В закуте лежали две свиньи с поросятами. Весной три кобылы ожеребились. На паевой деляне косили сено, пшеница наливалась колосом, ячмень и овсы поспевали, вот-вот придет пора и их косить. Огород, фруктовый и ягодный сады несли свои заботы. У немногих хуторян были свои машины, и к Надежде Петровне непрерывно приходили казаки просить то сенокосилку, то конные грабли. Народ не переводился на ее просторном базу.
Шла заготовка на зиму варений и солений – дня не видела Надежда Петровна. Она носила на голове белый платок "кибиткой", как носят казачки, чтобы не загореть и все-таки в бронзу ударили щеки и покраснел нос, потемнела шея. Босиком с подоткнутой юбкой она в поле так управлялась вилами и граблями, что старые казаки только крякали от удовольствия… – "Ну и Есаульша!.."
Но вечером, когда "длинный день покончил ряд забот", когда все живое, "вопиющее, взывающее и глаголющее" будет удовлетворено пищей, угомонится, уляжется по базам и конюшням, усядется по насестам, когда начнет спадать на дворе сытный запах навоза и парного молока и крепче понесет из сада полынью, хмелинами и сухой "богородичной травкой", Надежда Петровна настежь открывала окно и садилась подле него в мягкое кресло. За окном медленно надвигались прозрачные сумерки. Со степи дышало запахом цветущих хлебов, слышнее был лягушиный концерт с декадного пруда, по хутору начинались песни, у соседей, Чукариных, в хате охрипший граммофон играл "Марш Радецкого" и звонко щелкали на улице костяшки айданчиков. Сытый, довольный смех раздавался по хутору.
Надежда Петровна пальцем срывала бандероль с "Нового времени" и быстро просматривала газету. Она смотрела "покойников" в черных рамках – не умер ли кто близкий или знакомый, потом читала передовую и телеграммы.
Ее глаза остановились, перечли еще и еще раз боевую зажигательную, горячую статью известного публициста. Газета упала на колени. Надежда Петровна долго сидела, повернув лицо к окну и глубоко задумавшись. Краски погасли в небе. Тихая кроткая ночь спускалась над землей. Первые звезды несмело загорались. Голоса людей смолкали на хуторе. Граммофон играть перестал. Мальчишек, игравших в айданчики, матери отозвали по домам. В наступившей тишине слышнее стало стрекотание кузнечиков. Три голоса где-то на самой окраине хутора пели знакомую ей полковую песню. Два казака, должно быть, постарше, вели песню, и с ними ладил молодой чей-то голос, заливавшийся звонким подголоском.
Они пели:
Он с походом нас проздравил,
Отдавал строгий приказ:
"Чтобы были у вас, ребяты,
Ружья новые – берданы,
Шашки вострые в ножнах…"
"Да вот оно что, – подумала Надежда Петровна. – Тихон-то мой на самой границе"…
Она поднялась с кресла и, не зажигая огня, в сумраке добралась до постели и в глубокой задумчивости разделась и легла… Она ни на мгновение не заснула. Лежала тихо.
Заботные женские мысли тяготили ее.
* * *
С первыми кочетами она встала. Только начинался день. Звезды мерцали, тихо угасая. Над степью лежала прозрачная мгла. Надежда Петровна быстро оделась и, не будя ни служанки, ни рабочих, прошла через поваленные гуменные плетни, мимо зарослей пахучей седой полыни на хутор. Ущербный месяц висел над меловым кряжем горы, уже розовевшим далекими отражениями восхода. Жестяная крыша амбара голубела на соседнем дворе, и за нею слышались утренние хриплые голоса.
Хуторской атаман Колмыков, вчера взявший у Надежды Петровны конные грабли, убирался ехать на деляну. К нему со своими заботами и направилась Надежда Петровна.
С каждым мигом яснее становились постройки и предметы на большом дворе колмыковского куреня. У сараев сам Колмыков с сыном запрягал лошадей в грабли. Он обернулся на стук калитки, зрячими казачьими глазами из-под насупленных, косматых седых бровей посмотрел, кто идет в столь ранний час, и сейчас же признал соседку и куму. Он оставил грабли и подошел к есаульше.
– Здорово живете!.. Что так спозаранку, хозяюшка?..
– У меня к вам дело, Николай Финогенович.
– Ай случилось чего?.. Пойдем тогда, мамаша, у хату.
В хате, в печи, ярко пылала солома, жена Колмыкова возилась с рогачами, готовила кормить мужа и сына.
Колмыков провел Надежду Петровну в соседнюю горницу, на чистую половину. Там стояла прибранная парадная постель, и на ней в два ряда горою лежали подушки. Утренний свет вошел в нее через небольшое оконце, свежий степной ветерок отдувал кисейную занавеску. Над окном в ореховой рамочке висела фотография самого Колмыкова на коне в лейб-атаманском мундире.
Колмыков подал гостье соломенный стул, сам остался стоять у дверей.
– Вы читали последние газеты, Николай Финогенович?..
– Так… "Областные" проглядывал. О гулевом скоте объявления… Ну и кто что про войну пишут…
– Вы думаете, у нас, Николай Финогенович, будет война?..
– Да ить, кто же про то знает, ведает, мамаша. Един токмо Бог. А Он рази нам скажет чего?..
– Я читала вчера петербургские газеты, и мне стало прямо страшно.
– А что?.. Чего там ишшо пишут?..
– Страшно за Тихона Ивановича.
– Так ить верно… Я знаю… И то на самой, на границе австрицкой. Ежели чего, в первую голову. Мобилизация шесть часов. Ночью разбудили – проздравили, а на утро и нет их.
– Я вот и думаю, Николай Финогенович, не поехать ли мне повидаться?.. Проведать?.. Ну и, если Господь судил… собрать в поход чего надо.
Старый казак задумался, присел на скамью и долго смотрел в окно, за которым разгоралось, в пурпур ударяло, огнем жарким пылало на востоке небо.
– А что же, мамаша… И правда так. По хутору гутарят и так и эдак… Конечно, бывает – одна брехня… А только… не приведи Бог, ежели чего такого не прилучится… Вот твоя совесть, значит, и спокойна… Простимшись… По-Божецки.
– Время-то горячее.
– Так оно для всех, мамаша, горячее. Вы того, копнить не начинали…
– Какое… Сегодня кончаем.
– Ну, вы вот чего. Вы об этом не сумлевайтесь. Хозяйство, оно дело наживное. Голову им не морочьте. Я за вашим хозяйством по-соседски присмотрю. Коли где понадобится – миром поможем. Все навалимся, враз уберем и в стога помечем… Другой разговор. Хлеба косить пора приходит. У вас как с машиной?..
– Маленькая поправка нужна. Хотела на этой неделе заняться.
– Однако кузнец могет?
– Я показывала. Берется.
– Ну, так и езжайте с Богом. Ваш Павел, работник совестливый. Ну и я заглядать буду по-соседски кажинный день. Закладайте коней в бричку и айда на станцию. Бог даст, коли благополучно – так через неделю и обратно будем вас ождать. Поезда ить ныне дюжа скорые. Не как прежде на конях маршировали.
– Ну, спасибо, Николай Финогенович. Так я на вас надеюсь.
– Не извольте беспокоиться, мамаша. Его благородию поклон и нашим хуторским, кого повидаете, привет от Тихого Дона.
Николай Финогенович проводил есаульшу до тесовых ворот, поглядел ей вслед, перекрестился, взгромоздился на высокое железное седло грабель и тронул лошадей.
Золотое солнце всходило ему навстречу, над степью.
V
В городском петербургском платье и шляпке – Шура в прошлый приезд одевала тетку – в легкой кофточке, Надежда Петровна ничем не напоминала бойкую хозяйку-казачку, но походила на молодую помещицу. Работник Павел подергивал вожжами, сытые кобылки бежали резво и, беспокоясь об оставленных дома жеребятах, заливисто, звонко, призывно ржали.
Кругом была все такая же мирная, полная спокойного труда картина, такая красота летней работы, что Надежда Петровна стала забывать ночные страхи и заботы.
Когда опустились к Дону на паром, кругом стояла полуденная тишина. Дремотно на белый песок набегала тихая волна, целуя берег. Черные челны лежали кверху днищами. На кольях висели сухие, седые сети. Ивовый вентерь с проломленным серым боком валялся на песке. Долго не могли добудиться паромщика. А потом то поднимался, то падал в светлую воду скользкий, липкий канат, и скрипели доски парома. Вода чуть журчала, раздаваясь в стороны. Лошади тянулись к ней.
"Нет, – подумала Надежда Петровна, – какая тут может быть война… Кому она нужна?.. Эка благодать-то какая!"
На станции никого пассажиров не было. Сонный кассир, знакомый Надежды Петровны, как и все в этом краю знали друг друга, – продал ей билет и сказал:
– Мужа навестить едете. Хорошее, знаете, дело. Только и у вас и у них самая страда. Маневры, поди, начинаются.
Поезд мчался по степному, пригретому солнцем простору. Вагоны отстукивали колесами какую-то мелодию, и Надежде Петровне все слышался марш Радецкого, который играл вчера вечером Чукаринский граммофон. Голубая занавеска у окна отдувалась ветром, падала на лицо, щекотала щеки, мешала смотреть. Кругом были золотые поля пшеницы, ячмень в прозелень ударял, и стояли высокие ровные овсы. Ряды баб в белых платках и цветных юбках, казаки в пестрых рубахах косили хлеб. У межи стояли тяжелые подводы, белые волы, опустив слюнявые морды, дремали подле, на "холодке" под арбою в тряпье лежал ребенок, собака стерегла его, стояли глиняные кувшины с молоком, лежала краюха хлеба, завернутая в суровую холстину. Поля перемежались погорелою степью. Вылетит из сухой чепыги чибис, взмахнет серебряным крылом и зачертит по синему небу странный и быстрый узор.
Остановки были редки, но – так по крайней мере казалось Надежде Петровне – очень долго стояли на каких-то глухих степных станциях. Надежда Петровна смотрела на скучную белую каменную постройку вокзала в кружевной тени высоких белых акаций, на стройные раины, окружавшие мощенный булыжником двор, на садик с узорным заборчиком из старых рельсовых накладок, с высокими махровыми мальками, табаком в цвету, громадным ревенем с лапчатыми листьями на малиновых мясистых стеблях и с целыми зарослями цветущей шапками вербены. Повитель и душистый горошек повисли по забору, и пряный запах цветов мешался с терпким запахом каменноугольного дыма.
На низкой песчаной платформе – никого. Выйдет сонный начальник станции в расстегнутом чесучовом кителе и выгоревшей на солнце красной фуражке, сторож станет у звонка. В раскрытое окно внизу стучит телеграф. Где-то впереди шипит паровоз, и с жестяным стуком падает водонапорная труба. Откуда-то доносятся вялые, сонные голоса. Кто-то изнутри здания спросил: "Давать отправление?" Начальник станции ушел в контору, но поезд еще долго стоял. Потом незаметно тронулись, перед глазами Надежды Петровны, вызывая головокружение, поплыли постройки и сад станции, застучали колеса, и марш Радецкого зазвучал в ушах Надежды Петровны, сливаясь с ритмом стука колес.
Какая там – война!.. Глубокий мир, прекрасный труд, крепкий, сытый сон были кругом, по всей Русской земле.
Врали газеты. Война была выгодна только им, а не этим мирным хуторянам-казакам.