XXII
На другой день утром, когда Женя и Шура уже ушли на службу, а Ольга Петровна с Матвеем Трофимовичем и Борисом Николаевичем в столовой пили чай, совсем неожиданно приехал из Москвы ее отец – протопоп Петр.
Он вошел за Ольгой Петровной, отворявшей ему двери и принявшей от него немудрый его багаж, небольшой сверток, завернутый в клеенку и окрученный веревкой, и сказал, как обычно:
– Мир вам!..
Зятья поцеловались с тестем.
Стал точно еще выше и худее отец Петр. И точно годы его не брали. Ему было за семьдесят, а все был он юношески строен и прям, как пальма. В темно-лиловой старой шелковой рясе, тщательно подшитой и подштопанной в протертых местах, с большим уже не золотым, но деревянным наперсным крестом на груди, он был очень красив и представителен со своими густыми, темными в сильной проседи волосами, длинными волнами покрывавшими его плечи. Он сел за стол и принял из рук дочери стакан с чаем.
– Ого!.. Да настоящий!.. Вот как вы тут в Питере пируете… Я три года такого не видал. У самого патриарха такого не было.
Седая борода лежала красивыми завитками на груди. Худое лицо было бледно и измождено. Большие синие глаза, такие, какие были у всех его дочерей и внучек, горели неукротимым блеском.
– Откуда достали?.. Только коммунисты такой и имеют.
– Женя вчера получила за свое пение у красноармейцев и матросов в концерте.
– Подвизается… Ценный подарок… Мы студентами были… В наше время артисткам цветы подносили… Бриллианты и золото. Теперь мука и сало – ценнейшие дары стали… Квартира за вами осталась?..
– Осталась пока за нами. У нас еще не учитывали жилплощади. Говорят, что у нас не так тесно, как в Москве.
– Очень у нас, Оля, тесно стало… Тесно, скученно и скучно… Жизни прежней московской нет. Все спешат куда-то… Точно гонит их кто… А после кончины патриарха так и последней смертной тоской на город повеяло.
– Вы, батюшка, надолго к нам?
– Меня перевели совсем сюда. Патриарх хлопотал, чтобы в Киев меня. "Подкормиться тебе надобно", – говорил он мне. И архиерею писал, чтобы в Киев, да у нас ныне не патриарх, а Чека… Вот и послали меня сюда соборным протоиереем… Списался… Я рад… С вами хотя повидаться удалось. Завтра буду предстоять пред Господом во храме.
– Вы, батюшка, у нас и остановитесь. Я вам Гурочкину комнату приготовлю.
– Спасибо. Сегодня, если позволишь, устрой. Надо отдохнуть с дороги и с мыслями собраться… Мысли все у меня… Ну, потом узнаете… Горами двигать… Коли Господь сподобит. Не все же звери… Что твои?.. Машины?..
– Писала вам… От Гурия пятый год молчание… Как узнаешь?.. Говорят, все погибли… Которые остались, за границу подались, тоже не на сладкое житье… Где он?.. Я в поминание за упокой вписала. О Володе и говорить не хочется. Слыхала – у них!.. Хуже смерти. Прости меня, Господи. Ваню в третьем году расстреляли… Маша, как умерла, Мура ушла с комиссаром. Нина пошла в деревню, и только мы о ней и слыхали. Вот что от нас осталось… Может быть, батюшка, Гурий-то и жив, да ведь не напишет…
– Не напишет… Подвести боится. В Москве Архаровых сын через посольство связь с родными установил… Писал им… Доллары посылал… Ну, донесли, как это у нас теперь водится. Старика Архарова, семьдесят лет ему, – расстреляли… Мать сослали в Соловки. Люди сказывали – померла старуха в дороге.
– Да за что же… – возмутился Антонский.
– У нас это очень строго. Отец белогвардейца… За недонесение, обман советской власти и шпионаж… Сокрытие иностранной валюты… Получи письмо с заграничной маркой или пошли письмо за границу, того и гляди притянут… Что, почему, кому? – вот и шпионаж. Да… Житейское море воздвизаемое!.. Порастерялись все. За Димитрия, Ивана, за Марью мою кротчайшую молюсь ежечасно – да помянет их Господь во Царствии Своем… Тихон, слыхал от Надежды, – жив. В горах кавказских скитается, звериную жизнь ведет. А мы?.. Кротость ягненка… Да не лучше иной раз волк ягненка? И не достойнее в другой раз злоба и ненависть, чем любовь и всепрощение? Быв в сослужении с покойным патриархом Тихоном, не раз мы о сем предмете со страстями препирались. Он с кротостью и смирением, а я с туберозовским пламенным наскоком.
– Ну и что же патриарх?… – спросил Антонский.
– Святой человек… Только мы с ним по-разному святость понимали. У меня святые – Георгий Победоносец, Александр Невский, патриарх Гермоген, святая Ольга – твоя, дочушка милая, святая покровительница, святый Сергий Радонежский с монахами Пересветом и Ослябей – у него – тихие подвижники… священномученики… Молчальники…
– Нелегкое положение его было, – сказала Ольга Петровна.
– Кто спорит? Прямо трагическое положение. Помню весну 1923 года. Выпустили тогда святейшего из тюрьмы, приехал он к себе. Горенки у него низкие, крошечные, сам он худенький, маленький, в чем душа-то держится… А ведь он – патриарх всея России!.. Он, что папа римский на Западе, то он на Востоке… От Финских хладных скал до пламенной Колхиды, от потрясенного Кремля до стен недвижного Китая – он!.. Патриарх Тихон!!. Его слово, и подвизались бы самые Ангелы за Господа Своего… А он?.. Вот он… Вижу его… Вечер… Заря московская догорает, и последние алые лучи играют на окладе икон… Он из Чека приехал после допроса… Мы ожидали его с превеликим волнением… Благословил нас. Я и спрашиваю с дерзновением: "Ваше святейшество… ну что?.. Как?.." А он благостно так и с тонкой что ли насмешкой над самим собою отвечает: "Головку обещали срубить".
– Батюшка, и точно так, – сказала Ольга Петровна, – каждую минуту смерть его ожидала…
– Ангелом своим заповесть о тебе, да никогда преткнеши ногу твою… На аспида и василиска наступиши и попереши главу льва и змия!.. Точно смерть… Нет… Никогда они не пошли бы на его смерть. Им ими убитый или замученный патриарх был много страшнее живого или так благостно в Бозе почившего. Они и похороны ему такие устроили и народа допустили уймы, чтобы видели, как он умер… Мне рассказывали, что Ленин про него сказал: "Мы из него второго патриарха Гермогена делать не будем"… Они прежде всего – богоборцы… Крупская – жена Ленина – читала о воспитании детей. Она же у нас педагог!.. "Тема детской книги, – говорила она, – должна быть значима, должна давать известную зарядку ненависти к буржуазии, к классовому врагу, должна будить активность… В наших детях должны быть мировоззрение и мораль коммунистические. Мелкособственническая и торгашеская мораль нам ни к чему. Мы должны вытравлять всякие религиозные верования. Чертобесину – это она так христианскую религию назвала, – надо раз и навсегда уничтожить!.. Буржуазная – понимай: христианская – мораль насквозь лицемерна, а мораль коммунистическая вытекает из потребностей коллективного труда, коллективной жизни и борьбы за лучшее будущее всех трудящихся"… У нее – активность, коммунистическая мораль ненависти, вытравление религии… Борьба!.. Ну и победа потому. Они так готовят с самых ранних лет. У нас против них – Господь, и победа должна быть Господних сил над темными силами диавола… Патриарх на борьбу не пошел. Он пошел на сдачу врагам Церкви. Он им поклонился.
– Боялся что ли?.. – спросил Матвей Трофимович.
– За себя?.. Нет!.. Ручаюсь… За себя ничуть не боялся… Он и на плаху пошел бы смиренно, с крестным знамением, как истинный христианский мученик… Но не как подвижник… Не было в нем подвига, было лишь смиренное подвижничество… Не скажите мне, что словами играю. Истинно так… Он боялся за Церковь. В первый год большевизма, в январе 1919 года, он анафему большевикам провозгласил, а потом… Как стали большевики церкви закрывать, архиереев и священников расстреливать и ссылать, – устрашился… Пошел на поклон… И овладела тогда им Чека. Устроили "Живую церковь", в православие внесли раскол. Разрешили вдовым священникам вступать во второй брак, каноны порушили, допустили женатых священников к епископству, и как подхвачено это было некоторыми честолюбцами с радостным усердием! – ну и пал тогда духом патриарх. Все исподличались… Не стало и между духовенством честных людей… Ну и пропадай тогда все… Решил: надо Церковь спасать… Его ли слабыми руками было это делать? Точно забыл, что сказал Христос: "Созижду Церковь мою и врата адовы не одолею"… Забыл, что Господь не в рукотворенных храмах живет, но небо, престол и земля подножие ног Его!.. Забыл, что Церковь Божия внутрь есть, а не наружу… Пошел бороться за внешнее – и себя измучил, и людей ввел в соблазн… Усумнился в силе Господней…
– Батюшка… Так ли?.. Сколько храмов закрыли… Обратили в музеи безбожия и склады… Сколько уничтожили духовных лиц.
– Что из того?.. Оставшиеся храмы переполнены… Люди стоят на площадях, чтобы услышать молитву и Слово Божие…
– А не думаете вы, – сказал Антонский, – что храмы переполнены не потому, что верующих стало больше, но потому, что храмов стало слишком мало.
– Слыхал я и такие толки. Скажу: неправда!.. Архиереев и священников ссылают на север на тяжелые работы, где их ожидает смерть – а миряне каждую службу подают записки о здравии заключенных пастырей и молятся за них. Возвращаемые из ссылки или тюрьмы священнослужители обременены излияниями благодарности, любви и всякого почитания – это ли не показатель силы веры?.. Чека злобствует… В Полтаве восемнадцать монахов было посажено на кол, а потом сожжено, чего и в Нероновы времена не видали… В Екатеринославе священников распинали и побивали камнями… Террор ужасающей волной прокатился вслед за приходом большевиков к власти – но перед самою Церковью были они бессильны. Меньше народа ходит в церковь?.. Да, меньше… Безусловно, меньше… Советские служащие боятся явно исповедывать веру… Церквей мало… Замученные, усталые, раздетые и разутые люди не могут далеко ходить… И все-таки идут… Большевики знали: "поражу пастыря и рассеются овцы"… Вот и пошли они ядовитым походом на патриарха, а теперь идут на митрополита Сергия… Митрополит Сергий думает подчинением им перехитрить их. Нет!.. Беса не перехитришь!.. Он посильнее тебя… Борись с бесом, уничтожай его, а не лукавь с ним… Апостол Павел в Послании к коринфянам пишет: "Не преклоняйтесь под чужое ярмо с неверными"… "Какое общение праведности с беззаконными?", "Что общего у света с тьмою?.. Какое согласие между Христом и Велиаром?.. Или какое соучастие верного с неверным?"
– Значит, у них никому служить нельзя… Саботаж полный, – тихо проговорил Антонский.
– Говорит апостол Павел: "Выйдите из среды их и отделитесь, говорит Господь, и не прикасайтесь к нечистому, и Я прииму вас"…
– Саботировать… Бороться… Вредительствовать… Но тогда погибнешь?..
– И Господь приимет вас, – с неукротимою верою, с пламенною силою воскликнул отец Петр и встал из-за стола.
* * *
Вечером перед всенощной, как бывало давно-давно, сидел в тихих сумерках зимнего дня отец Петр за старым расстроенным роялем. Ольга Петровна стояла сзади него, и вместо сестер ее стали ее дочь и племянница. Верным голосом в холодный сумрак нетопленного зала бросал отец Петр святые слова:
– Величит душа моя Господа и возрадовахся дух мой о Бозе Спасе моем.
И как и раньше в те старые времена дружно принимало от него родственное трио. Голос Жени выделялся и вел остальные голоса за собой.
– Честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим…
Пусто было в гостиной. Не было ни филодендронов, ни фикусов, не было амариллисов и не было часов между окнами. Часы давно обменяли на муку, и на старом облезлом постаменте их стояла безобразная закопченная печка-буржуйка.
Женя просила дедушку исповедать ее, чтобы завтра за обедней приобщиться Святых Тайн.
Женя наблюдала за дедушкой. Как переменили его эти годы лишений, страданий и борьбы! Как удивительно проникновенно он пел, как смотрел куда-то вдаль, точно не грязные, давно не перемененные обои были перед ним, но будто и точно видел он херувимов и серафимов и Божию Матерь во всей Ее славе. В Гурочкиной комнате было темно. На письменном столе Гурочки горела одинокая тонкая восковая свечка и каким-то таинственным призрачным светом озаряла раскрытое Евангелие и темный деревянный крест. Над ними склонился отец Петр. И будто сияние шло от его седеющих волос и точно огни горели в его потемневших глазах.
Женя не узнавала дедушки. Точно некий Дух стоял перед столом и склонился к ней, слушая ее жаркую исповедь. Несвязно и сбиваясь говорила Женя о том, как в ее сердце любовь и прощение к людям сменялись ненавистью и злобою и как стала она и себя презирать и ненавидеть после вчерашнего.
– И как же мне быть, когда должна я, должна служить с ними, чтобы кормить папу и маму, а не могу я иначе, как с ненавистью ко всем моим начальникам и старшим.
И странные слова услышала она из сумрака угла комнаты, где чуть поблескивали серебряные нити старой епитрахили и откуда светились огни неукротимых глаз:
– Ненавидь гонящих Христа! Разбирайся в своих товарищах по несчастью служить сынам диавола и помогай тем, кто, как и ты, справедливою ненавистью пылает к ним… С вами пребудет Христос и даст вам силу победить антихриста со всей его ратью, со всеми его силами страшными, злобными. Вчерашнее твое?.. Не грех, не ошибка… Сотни издевались над тобою, а другие унесли в сердце своем тихую отраду приобщиться к красоте, от Бога данной. Веруй в Бога! Ему молись, Его призывай, и Он спасет тебя!..
XXIII
Отец Петр служил обедню в старинном соборе растреллиевской постройки на Площади коммунаров. Как большинство старых петербургских церквей, построенных в прошлом и позапрошлом веке, когда не жалели места, когда просторен был Петербург, собор этот стоял в глубине, в стороне от улицы, на площади и был окружен довольно большим садом высоких голых берез. Отец Петр подходил к нему по широкой аллее, по каменным плитам и, когда увидал всю его стройную каменную громаду, купола в золотом узоре, – ощутил некий душевный мир.
Прекрасен был зимний день. Вчерашнего кислого коричневого тумана как не бывало. Высокое бледно-голубое небо было расцвечено перламутровым узором нежных розовых облаков-барашков. Солнце слепило глаза и сверкало на высоких снежных кучах, наваленных в саду. С моря свежий ветер задувал и нес в город бодрящий запах воды. Воробьи носились с куста на куст и весело чирикали.
Было воскресенье, но колокола нигде не звонили. Колокольный звон был запрещен в советской республике. В ней не было и воскресений, была "пятидневка", и дни отдыха не совпадали с воскресными днями. На главных улицах, как и всегда, была сутолока куда-то спешащих оборванных, голодных людей, у продовольственных лавок, у кооперативных магазинов стояли длинные очереди, в них хмуро топтались голодные, озлобленные люди, и была над городом страшная тишина какой-то придавленности и непревзойденной скуки. Иногда проносился по ухабистой улице автомобиль какого-нибудь "начальства", колеса буксовали на снегу, автомобиль хрипел и гремел, испуская черные струи бензинового перегара и оставляя за собою на снегу темный след.
Все это дорогой замечал отец Петр. "Слов нет, – думал он, – сумели они своего достигнуть… Выгнали людей из домов, из семьи на улицу. "Обобществили" народ. Всех "оработили". Каждого обротали и на каждого надели хомут. Дел навалили. Стой в очереди за пропитанием, несись на другой конец города за справкой, за квитанцией, за заборной книжкой, мчись на лекцию, на собрание, на прогулку, на экскурсию… Стройся, слушай, что тебе говорят коммунисты, и молчи!.. молчи!!. молчи!!! Рабы!".
Церковь была битком набита народом. И в ограде стояла толпа. Невидимыми путями распространился слух, что служить будет старый протоиерей отец Петр, сослужительствовавший самому патриарху Тихону, и что, вероятно, он что-нибудь скажет. Проповеди, не одобренные Чека, были запрещены в Советском Союзе. Но отца Тегиляева помнили старики и знали, как он умеет служить и как он, бывало, сильно и красноречиво говорил.
Из малых врат, приоткрытых служкой, отец Петр посмотрел на прихожан. Все больше – старики и старухи. В храме было светло. Прозрачные лучи сквозь большие многостекольные окна низали храм косыми полосами, упадали на позолоту, на прекрасную роспись икон Елизаветинских времен. За этими полосами то тут, то там покажется в розовой дымке молодое лицо. Копна волос на темени, сжатые над переносицей брови, узкие глаза. Знакомый суровый вид советского молодняка. Вузовцы в косых рубашках. Красноармеец в серой шинели. Черная куртка чекиста. Малиновые четырехугольники петлиц. Сурово нахмуренное лицо. Что они?.. Зачем?.. И опять старики с лысыми и седыми трясущимися головами, старухи в шляпках "довоенного времени", в длинных платьях, от грязи и снега подобранных потертыми старыми резиновыми "пажами".
Отцы и матери расстрелянных, замученных детей, "классовый враг", умирающие от голода "лишенцы", лишенные права на труд и хлеб, тихо вымирающая старая императорская Россия.
Им ли скажет он свои сокровенные мысли, им ли проповедует подлинного Христа?.. Не им… Они и так знают Христа и горячо в Него веруют. Они Его не забыли… О них его усердная молитва… Вот какая гора записок лежит на деревянном подносе – и все – "за упокой"!.. Вымирает, выбивается, расстреливается, замучивается в чекистских подвалах старая Россия. Слезы давно выплаканы. Сердца ожесточены голодом и террором… Им осталась еще молитва. Да и та наполовину запрещена… Он скажет свое огневое слово вот тем, кто смотрит с нескрываемым любопытством и презрением на золото украшений, на ободранные иконы, кто прислушивается с насмешливой улыбкой к тому, что читает на клиросе чтец.
Отец Петр отошел от малых врат.
Четко и ясно читал псаломщик. Любительский хор устанавливался на клиросе. Пришла Ольга Петровна с Женей и Шурой. Она сговаривается с остальными певчими. Она знает, как любит ее отец, чтобы пели. Чуть слышно, вполголоса, под сурдинку напевают, дают тон. Точно в оркестре настраивают инструменты.
Последнее слово проскомидии отдалось эхом в высоком, светлом куполе. В наступившей тишине мерно звякают кольца кадила перед иконостасом и поскрипывают сапоги отца диакона. Медленно и торжественно открывает Царские врата отец Петр и благоговейно произносит возглас.
– Аминь, – отвечает хор, и дивными, звенящими голосами разносится к самому куполу его аккорд.
"Хорошо спели", – думает отец Петр.
Рокочущим басом диакон говорит ектению.