Но почти каждый вечер Поляков урывал хоть час, хоть полчаса для разговора с ним, обучал "азам" чекистской работы и, кажется, был доволен своим учени-ком. Товарищи относились к Журбе тепло, вскоре же закрепилась за ним кличка "художник" - рисовал он каждую свободную минуту, просто не мог без этого обойтись. Вокруг были люди удивительных биографий: профессиональные революционеры, прошедшие тюрьмы, ссылки, закаленные в схватках с царской охранкой, в открытых революционных боях. Рядом с ними он чувствовал себя совсем мальчишкой.
А потом было первое серьезное задание - в оккупированной интервентами Одессе, где Журба узнал, что такое настоящая чекистская работа. Именно в Одессе он понял, как наивны и даже смешны были недавние его представления об этой работе. Так, риск, о котором он раньше лишь догадывался, стал повседневной неизбежностью. Пришлось привыкать и к постоянному риску, и ко многому-многому другому. Он научился видеть и слышать то, чего не видят и не слышат другие, научился помнить, что никто не поправит допущенной им ошибки, научился смеяться, когда хотелось плакать, быть любезным с врагами и сдержанным с товарищами…
К одному не мог привыкнуть Журба, с одним не мог смириться - с тем горьким ощущением беспомощности, которую способна породить лишь трагическая неудача.
Оперативно-чекистская группа, руководимая Поля-ковым, занималась не только разведкой. Им предстояло вызволить посланного в Одессу на подпольную работу и арестованного оккупантами московского чекиста Делафара.
Мишель Делафар, по происхождению француз, доставил много хлопот оккупантам. За ним охотились две контрразведки - французская и белогвардейская - и целая куча провокаторов, но долго он был не уловим. Однажды напали на его след, окружили дом, в котором он скрылся, но Делафар, яростно отстреливаясь, сумел прорваться и исчезнуть. А спустя немного времени был ранен в перестрелке, его схватили. До суда Делафара поместили в крепостной лазарет. Вот тогда и возник план его освобождения. Но чекисты не успели. Оккупанты что-то почуяли. Не дожидаясь выздоровления Делафара, его судил французский военный суд. Дела-фар произнес блестящую обвинительную речь, в которой клеймил оккупантов. В ту же ночь Делафара расстреляли на одесском рейде на барже смертников.
- Как жить теперь? - спросил тогда Николай у Полякова. - Как жить, если мы товарища своего не спасли?!
- Так, как и жили, - сурово ответил Поляков, - Надо жить и воевать до полной победы революции. Только теперь надо помнить еще и о том, что все не сделанное Делафаром, должны сделать мы. Надо жить и бороться, Николай - и за себя, и за каждого погибшего товарища! - И, помолчав, Поляков добавил:
- Потери на нашем пути неизбежны, ты должен помнить еще и об этом. Каждому из нас надо быть готовым умереть, зная, что перед смертью мы не услышим дружеского слова, не пожмем товарищу руку. Такая у нас работа, Николай. Такая судьба. Но разве мы выбрали ее не сами?..
Не однажды потом вспоминал Журба и потрясшую его неудачу в попытке спасти Делафара, и слова Полякова. И если сначала логика старшего товарища показалась ему едва ли не жестокой, то потом он понял: Поляков сказал то, что было тогда единственно возможным и правильным.
На отведенную ему квартиру Журба пришел поздно вечером. Он с удовольствием подумал, что впервые после того, как выехал из Харькова, сможет выспаться, раздевшись. Разобрав кровать, аккуратно разложил возле себя одежду, потушил лампу и лег.
На рассвете его разбудил громкий стук в дверь.
- Посыльный это, - крикнули за дверью. - Вас в штаб срочно требуют!
В штабе Журбу встретил взъерошенный, невыспавшийся Коротков.
- Все, - выдохнул он. - Накрылась секретная наша переправа. Засекли ее беляки. В Песчаную не поедем!
- Что же будет? - тревожно спросил Журба.
- А ничего! В особом отделе уже знают о ЧП на переправе. Уже был звонок, что высылают за тобой автомобиль, - он хитровато посмотрел на Журбу. - Большой ты начальник, а, товарищ Журба? Всполошил всех! Значит, есть у тебя чем изнутри Врангеля подорвать!
- Его будут бить такие полки, как твой, товарищ Коротков, - хмуро ответил Журба, ему было не до шуток.
- Будут! - посерьезнел Коротков, - еще как будут! - Он тронул Журбу за рукав. - Скоро приедут за тобой, идем завтракать.
- Теперь могу сказать, товарищ Журба, сюрприз тебя ожидает, - проговорил худой, с нервным лицом особист, едва только машина выехала за окраину Ефремовки.
- Какой? - сдержанно спросил Журба. Его раздражала обнаженная, грубая настороженность этого человека. Подкатив на автомобиле к штабу и предъявив мандат, он предложил Журбе немедленно собираться. На бесхитростный вопрос Короткова, куда они поедут, особист ответил, что каждому надлежит заниматься своими делами, а не тем, что их совершенно не касается. Коротков вспылил, но особист, не обратив на это внимания, тут же увел Журбу. И вот теперь заговорил:
- Сюрприз - это неожиданность. - В глазах особиста мелькнула улыбка. - Но, так и быть, скажу. Принято решение, товарищ Журба, переправить тебя в Крым на аэроплане.
Чего угодно мог ожидать Журба, только не этого. В тыл белых на аэроплане! В памяти всплыло давнее.
… Севастополь. Тусклый ноябрьский денек. Толпа народа вокруг Куликова поля - открывается первая в России школа военных летчиков. Он, тогда десятилетний мальчишка, с замиранием сердца ждет чуда - полетов человека.
На летном поле невиданные аппараты, построенные из деревянных реек, обшитых полотном. Возле них группа людей в кожаных куртках. "Ефимов, Ефимов", - слышится в толпе. Это имя в те дни не сходило со страниц газет: Ефимов был первым русским летчиком, совершившим полет на аэроплане.
Один за другим бегут аэропланы по летному полю, отрываются от земли. Пронзает жгучее желание: вот бы и мне! Дерзкая, недостижимая мечта!
- Ну как тебе сюрприз, а? - прервал воспоминания голос особиста.
- Осваиваю…, Действительно, неожиданность. - Журба взглянул на особиста. - А вы, товарищ Васильев, тоже имеете отношение к авиации?
- Прикомандированный я, - вздохнул Васильев. - Прикомандирован особым отделом к авиагруппе тринадцатой армии. Но в авиации мало чего смыслю, не обучен, не довелось. - Он немного помолчал. - Да и нет среди нас обученных этому делу людей. Сам понимаешь, в летные школы, за малым исключением, брали офицеров… Вот и в нашей авиагруппе почти все бывшие офицеры.
- Мы сейчас в авиагруппу значит?
- Нет. Авиагруппа в Аскании-Нова, а мы в Григорьевку. Оттуда полетишь. На "ньюпоре" - самая надежная машина. И летчик уже выделен, Каминский его фамилия. Тоже, между прочим, в прошлом офицер. - Если и не осуждение, то какая-то тень недовольства была в этих словах. - Правда, командир авиаотряда характеризует этого летчика исключительно хорошо. Говорит, точно и быстро доставит. Только, я думаю, а кто знает, чем эта быстрота обернется? На земле, как бы ни сложилось, ты сам себе голова, многое от тебя за-висит. А там, - он кивнул вверх, - будешь болтаться кукла куклой! - Помолчал, вздохнул. - Но что делать, если нету сейчас в Крым иной дороги? Понимаешь, нету…
Васильев знал, что говорил. С приходом Врангеля действительно все пути в белогвардейский Крым были перерезаны, заперты намертво - не пробьешься.
Перекоп и Арабатская стрелка забиты войсками, по берегам Сиваша и Каркинитского залива, на Бакальской косе, вдоль всего побережья - заслоны, дозоры, боевое охранение. А потаенные, известные лишь немногим тропы по коварным сивашским бродам, через бакальские плавни перекрыты, превращены белой контрразведкой в ловушки.
Журбе предлагается новый, никем еще не пройденный, не разведанный путь. Будет ли он удачным? Этого Николай, разумеется, не знал. Он знал одно: ему необходимо быть в Крыму.
Солнце уже спускалось к горизонту, когда въехали в Григорьевку. Замелькали белые хаты под черепицей и крепкие дома, крытые железом, сады и палисадники, церковь, вывеска школы. Рядом с машиной по пыльной дороге бежали, неистово крича, белоголовые мальчишки в длинных полотняных рубахах.
Проскочили село, и вскоре перед ними открылся скошенный луг. У края его, как большая диковинная птица, стоял аэроплан, рядом приткнулся грузовой автомобиль с железными бочками в кузове.
Журба захотел рассмотреть аэроплан, но особист уже направился к белевшему вдали хутору. На ходу отрывисто бросил:
- Давай быстрей. Ждут нас!
В маленькой, низкой комнатке навстречу им поднялись двое.
- Александр Афанасьевич Ласкин, - указал особист на высокого бритоголового человека в тесноватом кителе.
- Военлет Каминский, - сам представился человек лет тридцати, в кожаной куртке с бархатным воротником.
Отличная выправка, четкость движений - все выдавало в нем военного. Был Каминский выше среднего роста, хорошо сложен, с тонким, умным, спокойным лицом. Чувствовалось, что он уверен в себе, - это свойственно людям, хорошо знающим свое дело.
- Рассаживайтесь, товарищи, - сказал Ласкин. - Не будем терять времени, обсудим что и как.
- Прежде всего уточним маршрут. - Каминский вынул из планшета карту-десятиверстку, разложил на столе. Все склонились над ней. - Пойдем через Утлюцкий лиман и Сиваш строго на юг, - быстро, уверенно говорил Каминский. - Вот здесь, - он показал на карте, - между Шубино и станцией Ислам-Терек нет населенных пунктов и - равнина. Здесь и сядем, так?
Журба посмотрел, подумал.
- А перелететь линию железной дороги нельзя? Вот эту, Джанкой-Феодосия.
Каминский, усмехнувшись, тут же и ответил:
- А что? Если взять с собой достаточно бензина… - Все опять склонились над картой. - Вот, смотрите. Через Шубино пойдем по прямой к предгорью, к немецкой колонии Цюрихталь. Здесь в треугольнике Цюрихталь-Будановка-Малый Бурундук, конечно, найду клочок земли для посадки. Тут от Шубино по прямой верст шестьдесят. Устроит?
Журба кивнул.
- Значит, так, - подытожил Ласкин. - Делай прокладку на Цюрихталь. И готовь с мотористом аэроплан. Вылет на рассвете.
Каминский вышел. Поднялся было и Ласкин.
- Ты погоди, Александр Афанасьевич, - остановил его Васильев. - Как хочешь, но не дает мне покоя одна мыслишка…
- Ну, выкладывай, - устало сказал Ласкин.
Впечатление было такое, будто предстоящий разговор он знал наперед, считал его неинтересным и ненужным.
- Вот, думаю я, может, все же Стаховича лучше послать?
- Эх, и упрям ты, товарищ Васильев, - досада прорвалась в голосе Ласкина. - Я говорил уже… Стахович только-только из мотористов переучился, опыта еще нет никакого. Ты пойми, тут одного пролетарского происхождения мало, летное мастерство нужно. Тем более, что ситуация необычная. Мои летчики летают в Крым на разведку или бомбы сбросить. С посадкой туда никто не летал… А после вынужденных - никто еще не возвращался.
- Вынужденных!.. - злая хрипотца перехватила голос особиста. - Истратьев без всякого вынуждения у врангелевцев сел, доставил им почти новый "хэвиленд".
- Да, было такое, - подтвердил Ласкин, повернувшись к Николаю. - Среди многих, кто к нам по-настоящему прикипел, затесалась одна сволочь. - И, обращаясь уже к Васильеву, продолжал: - Ты этот случай помнишь, мы - тоже. Но и другого не забываем. Того, как бывших офицеров Свиридова и Петрова белые захватили и как изрезали их, измучили, а они слова не сказали! И как бывший поручик Миша Хвалынский раненый, па одном честном слове до аэродрома дотянул, данные разведки доставил. И как тот же Камин-ский бой с двумя "хэвилендами" вел, мало разве? Он делом свою преданность доказал, и я его на это задание без колебаний определил, понял? И вы это должны знать, - Ласкин опять повернулся к Журбе. - Вам лететь. Решайте.
- Решено уже, - негромко сказал Журба. - Мне Каминский понравился. Я ему поверил. И хватит разговоров на эту тему.
… Рассвет был тихий и теплый. Свежескошенная луговая трава пахла чабрецом - печаль, как всегда, была в этом запахе.
Журба забрался в "ньюпор", на сиденье за спину Каминского. Застегивая на нем привязные ремни, Лас-кин говорил:
- Ни в коем случае не расстегивайтесь. Небо - тоже стихия, бывает, не только пассажира - летчика из кабины выбрасывает…
Каминский занял свое место, посмотрел в чистое, без единого облачка небо, улыбнулся Журбе:
- Погода сегодня за нас. Готовы, товарищ Жур-ба? - и поднял руку. Моторист провернул винт. - Контакт! - Каминский, потянув сектор газа, крикнул: - От винта!
Мотор взревел, и аэроплан, подпрыгивая на неровном лугу, побежал все быстрее и быстрей. Потом Журба ощутил несколько толчков и тут же пустоту вокруг себя - такого он никогда еще не испытывал. Невольно ухватился за ручки сиденья, посмотрел вниз. Стремительно отдалялись и маленькие фигуры, и луг, и хуторок возле него.
Ревел мотор, крылья "ньюпора" упруго вздрагивали под порывистым напором ветра, а земля внизу становилась все ровней, спокойней, неразличимей.
Одет Журба был тепло - в плотную брезентовую куртку поверх пиджака, однако прохватывало холодком, всего сковывало странным онемением.
Обернулся Каминский, что-то спросил, слов Журба не разобрал, но понял - интересуется самочувствием.
Поднял руку - успокаивающе помахал.
… Казалось, это длилось бесконечно: грохот мотора, свист ветра в расчалках.
Опять обернулся Каминский, по слогам прокричал:
- Си-ваш!
Журба услышал. Перегнулся через борт. Внизу взблескивала на солнце совершенно недвижная гладь с рваными зигзагами по краям, будто приложили к земле причудливо вырезанную аппликацию.
Несколько раз аэроплан проваливался в воздушные ямы, и Журбу словно приподнимало над сиденьем, ноги теряли опору, голова кружилась…
Каминский, теперь молча, показал рукой вперед. Журба глянул с надеждой: внизу земля с крошечными кубиками-домишками, проблески озер, чистая зелень равнин. Впереди, на горизонте, сквозь марево стали различаться горы.
И вдруг работавший мотор умолк - как обрезало его. И стало тихо. Аэроплан резко пошел на снижение.
"Садимся? Но почему? Почему здесь?" - ничего не понимая, подумал Журба.
Впереди показалась деревня - кривые улочки, церковь и рядом с ней площадь, заполненная солдатами. Задрав головы, они смотрели вверх.
"Неужели… неужели Васильев был прав?"
Огибая деревню, "ньюпор" лег в широкий вираж. Странно опрокинувшись, навстречу стремительно летела земля. Мелькнули редкие окраинные домики, впереди протянулось поле.
Чувствовалось, как напряжена спина Каминского, он смотрел за борт, вцеиившись в ручку управления.
"Ньюпор" коснулся земли, его подбросило. Потом новый удар, слабее, еще толчок, и, пробежав немного по полю, аэроплан остановился.
- Мотор! - крикнул Каминский. Лицо у него было посеревшее, застывшее, как маска. Спрыгнув с сиденья, он бросился к мотору. Журба, отстегнув привязные ремни, поспешил за ним.
Огляделся. Вокруг ровная степь. Скрыться негде. А из деревни, размахивая винтовками, уже бежали солдаты.
Упрямо стиснув зубы, Каминский с лихорадочной быстротой ощупывал мотор,
Журба вытащил пистолет.
- Магнето! - крикнул Каминский. - Отсоединился провод! Быстрей к пропеллеру, запускайте мотор! - Он кинулся в кабину.
Журба подбежал к винту и, отдавая рукам всю свою силу, крутанул его. Мотор загудел, набирая мощь.
Солдаты были уже совсем близко. Бежавшие впереди вскинули винтовки. Твердо ударило в борт аэроплана - раз, другой. Журба вскочил на свое сиденье.
- Держитесь! - крикнул ему Каминский, и аэроплан, развернувшись почти на месте, стремительно понесся по полю навстречу солдатам. Ошеломленные, они бросились в разные стороны.
Толчок, еще один, еще, и "ньюпор" оторвался от земли. Набирая высоту, он круто развернулся над деревней и пошел обратно.
"Зачем? - подумал Журба. - Ведь подбить могут". - Но в это время Каминский нагнулся и с видимым усилием вытащил из-под ног продолговатый свер-ток. Аэроплан летел прямо на солдат. Каминский сбросил сверток за борт - и десятка два железных стрел понеслись к земле… Солдаты в панике разбегались по полю. А "ньюпор" лег на курс к горам.
… Спустя час аэроплан приземлился в предгорье на небольшой поляне, заросшей по краям кустарником.
Не выключая мотора, Каминский вылез из кабины и жадно закурил. Журба заметил, что руки у летчика вздрагивают.
- Давно летаю, в каких переплетах ни бывал, но, кажется, так туго не зажимало еще, - перехватив его взгляд, заметил Каминский. - Признаться, думал все, конец… Да так оно и было бы, случись неисправность серьезней. Кто-то из нас в рубашке родился. А реакция у вас хорошая - летная. Ну, будем прощаться. Задерживаться мне здесь никак не следует.
… Превратился в точку, а потом растаял аэроплан. Тихо стало на поляне, лишь какая-то птица вскрикивала громко и беспокойно.
В Симферополе стоял один из первых, по-настоящему теплых весенних дней. Улицы заливало солнце.
Но в низких небольших комнатах домика Дерюгиных царил полумрак и было прохладно.
Дверь оказалась не запертой, значит, Вера должна быть дома. Но на оклик Лизы никто не отозвался, и она через небольшой коридорчик прошла в комнату.
Ну конечно, Вера была здесь, сжалась в уголке дивана, видимо, задремала.
- Вера, Верочка, очнись, - заговорила Лиза, усаживаясь на диван рядом с подругой. - Я тебе сейчас такое расскажу!..
- Здравствуй, - пробормотала Вера. Ей не хотелось видеть Лизу, но она постаралась не показать этого - ведь Лиза не виновата в том, что произошло тогда в Джанкое, искренне хотела помочь.
- Вера, ты не отчаивайся, все будет хорошо, - Лиза говорила быстро, оживленно. - Мне Анастасия Михайловна обещала… Нет, не только обещала. Она… Вера… Я не помню, как приехала домой. Со мной такое было… Анастасия Михайловна даже перепугалась. Ну, я все ей сказала. Я была так убита, так возмущена…
- Так что же госпожа Слащева? - перебила Вера.
- Прости… Болтаю, а нужно о главном. Анастасия Михайловна разгневалась на генерала. "Пусть только приедет, говорит, я ему покажу. Солдафон, говорит, бурбон". Ох, я опять. В общем, Анастасия Михайловна все сама сделала.
- Что же могла она сделать?
- Она такая решительная! Представляешь, заехал к нам по дороге в Джанкой полковник Дубяго, ну, в общем, ты не знаешь его, он начальником штаба у Якова Александровича. Так вот, она ему ничего не объясняла, просто сказала, что есть, дескать, там у вас среди пленных Николай Дерюгин, а она, то есть Слащева, интересуется, в каком он положении и прочее. Потребовала, чуть не приказала полковнику навести справки. И вот сегодня, прямо сейчас, он позвонил.
Вера вскочила с дивана.
- Ну и что?
- Жив-здоров Николай, - торжествующе объявила Лиза. - Жив и здоров твой брат, Вера. Полковник обещал, что все будет в порядке. Колю пока поместят в лазарет, а потом видно будет.
- В лазарет? Почему в лазарет? Он болен, ранен?.. Ты скрываешь?.
- Да здоров, здоров, - Лиза засмеялась радостно. - Просто в лазарете лучше - и питание, и вообще условия. Ах, Веруня, я так рада! Прямо извелась за тебя, за Колю.
- Вера, - послышался из соседней комнаты слабый голос. - Кто у нас, Вера?