- Никому нет нужды уходить отсюда, преподобный отче, - твердо заявил он на лингва-франка.
Священник что-то неразборчиво забормотал, сжимая пальцами висящий на шее крест. Те, что толпились за его спиной, обуреваемые жаждой крови, грабежа и насилия, угрожающе зароптали, однако рыцарь Храма, с обнаженным мечом, верхом на коне, чья грива еще не просохла от крови, был для них слишком серьезным препятствием. Поп поклонился и, рыкнув на своих воинов, снова скрылся в ризнице.
Де Пейн занял пост у отворенных дверей церкви. Он пропускал внутрь всех, и вскоре обезумевшие от страха и переживаний люди заполнили всю церковь. Любые преследователи поворачивали назад, натолкнувшись на угрюмого стража в плаще рыцарей Храма, держащего наготове, у плеча, окровавленный меч. Он сидел на коне, словно высеченный из камня, охватывая взором всю просторную площадь, сплошь устланную трупами; лучи солнца тускло отсвечивали в лужах крови. Налетели черные тучи мух. Грифы и сарычи, громко хлопая крыльями, слетались на пиршество. Рыжие бродячие псы с выпирающими ребрами переходили от трупа к трупу, тыкались мордами в одежды, торопились вонзить клыки в плоть. Разбегались они лишь при появлении мародеров, бродивших поблизости с горящими алчностью глазами и высматривавших вещи подороже. Один купец в благодарность за избавление от смерти подал рыцарю кунжутную лепешку и кувшин воды. Де Пейн съел лепешку, запил водой, не отрывая взгляд от площади; голова у него кружилась, словно он находился на утлом суденышке в бурном море. В сердце у него царил мертвенный холод. Неужели ради вот этого он вступил в прославленный орден, дал обет служить Богу, Христу и Святой Марии, повиноваться магистру Храма?
Чтобы привести мысли в порядок, де Пейн стал вспоминать церемонию своего посвящения в рыцари. Вспомнил, как ему вручили рыцарский плащ, грубый шерстяной пояс, символизирующий целомудрие, мягкую шапочку - знак повиновения приказам; всякий раз магистр, вручая ему очередной символ, закреплял это поцелуем мира. С той поры еще не минуло и двух лет, хотя теперь Эдмунду казалось, что прошла целая вечность! Нарядившись в свои лучшие одежды, он явился тогда на подворье ордена. Сержанты встретили его и провели по Большой улице, на которой располагались жилища рыцарей Храма. Они проходили мимо портиков, колоннад, под сводчатыми арками, тускло освещенными фонарями, и каждый шаг по каменным плитам отдавался гулким эхом. В приемной он получил благословение, его окурили ладаном, а затем ввели в здание капитула, где уже собрались рыцари-тамплиеры: на белых плащах - ярко-красные кресты, на головах - мягкие шелковые шапочки, руки в кольчужных рукавицах покоятся на рукоятях обнаженных мечей. В этом зале, похожем на пещеру, холодном и мрачном, с метавшимися по стенам тенями от чадных масляных ламп, Эдмунд - предупрежденный о суровой каре за ложь - поклялся в том, что происходит из рыцарского рода, что рожден в законном браке и пребывает в отменном здравии. Еще в том, что чистосердечно предан католической вере по римско-латинскому обряду, не состоит в браке и свободен от каких бы то ни было обязательств такого рода. И там, в тягостном мраке, совсем недалеко от конюшен, где некогда стояли кони царя Соломона, в двух шагах от храма, в котором проповедовал Спаситель и откуда Он изгнал торговцев, громко зазвучали великие клятвы Белых Рыцарей. Бертран де Тремеле, Великий магистр, громовым голосом объявил Эдмунду его обязанности:
- Ты обязан полностью отказаться от собственной воли. Ты обязан повиноваться воле другого человека. Когда ты голоден, тебе надлежит поститься. И воздерживаться от питья, когда тебя мучит жажда. Будь бдителен и готов к битве, когда чувствуешь усталость.
На все это де Пейн отвечал:
- Слушаюсь, господин, если так угодно Господу Богу.
После голоса Великого магистра казалось, что Эдмунд отвечает шепотом. Когда же он принес клятву, состоялась церемония посвящения; стоявшие плотными рядами тамплиеры запели псалом: "Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!"
После посвящения Эдмунда отвели в трапезную, где его поздравили дед, Теодор Грек, со спокойной улыбкой и мягкими манерами, и достопочтенная бабушка Элеонора, сестра великого Гуго де Пейна, основателя ордена. Вскоре они возвратились в Ливан, а он остался в Иерусалиме - проходить суровое послушание и обучение, дабы сделаться Отвергающим Богатство Рыцарем Христовым.
На подворье ордена де Пейну отвели самое скромное жилище. Послушание было данностью, оно не зависело от желаний самого Эдмунда; всякий день и всякую ночь он терпел жестокие лишения. Спал не раздеваясь, прямо на полу, на тощей подстилке; с одной стороны от него стояла зажженная свеча, с другой - лежало оружие, готовое к бою, а сон непрестанно прерывали призывы к молитвам. Его существование поддерживалось лишь скудной пищей, принимаемой в полном молчании. Обязательным ежедневным занятием были упражнения с мечом и копьем, доводящие до изнеможения под палящими лучами полуденного солнца. Охота, соколиная забава, женщины - все это было строго-настрого запрещено, а за малейшее нарушение правил полагались суровые взыскания; например, если ударил товарища, будешь поститься сорок дней. Заслужившему взыскание полагалось, сидя на полу, среди собак, есть то, что ели они, и даже не пытаться их отгонять.
Когда обучение закончилось, его послали охранять пыльные дороги, которые петляли по зловещим ущельям, вились по занесенной песками выжженной земле с редкими оазисами - там драгоценная влага журчала под склоненными стволами смоковниц, фисташковых деревьев и финиковых пальм. Неся службу, он охранял паломников, которые высаживались на побережье и спешили вглубь страны - преклонить колени пред Гробом Господним. Охранял он и купцов с их холщовыми мешками, кожаными сумами, плетенными из ивовых прутьев корзинами, с сундуками (и все это громоздилось на блестящих от пота обнаженных спинах носильщиков). Приходилось Эдмунду сопровождать и гонцов с важными вестями, и прелатов, и чиновников. Не раз случались при этом боевые стычки с суровыми бородачами - жителями пустыни, которые неожиданно вихрем выносились из туманной дымки, вздымая зеленые знамена и издавая леденящий душу боевой клич. Вместе с другими тамплиерами Эдмунд охотился на этих людей, забираясь далеко вглубь безводной пустыни, где солнечные лучи били, казалось, не слабее булавы. Франки выискивали стоянки "песчаных червей", как они презрительно называли кочевников, а найдя их оранжевые шатры, набрасывались и убивали, высматривая вождей в тюрбанах и перетянутых серебряными поясами бархатных кафтанах. Случалось, женщины и дети, споткнувшись на бегу, падали и гибли под копытами его боевого скакуна. Во время одного такого налета он догнал и схватил молодую женщину, которой удалось убежать далеко в пустыню. Она молила о пощаде, прижимаясь всем телом к рыцарю, положив его ладони на свои полные груди, касаясь мягким животом его кольчужной рубашки, а ее глаза и губы обещали рыцарю все, чего он только пожелает. Эдмунд отвернулся от нее, едва устояв на ногах от такого искушения, а обернулся - беглянки уже не видать.
Эта встреча перевернула душу де Пейна. Ему стали являться наваждения, ночные суккубы, чья нежная кожа благоухала, глаза завораживали, шелковистые кудри ласкали его лицо, а гибкие тела извивались под Эдмундом. В порыве раскаяния он пал ниц перед капитулом ордена, исповедался в грешных помыслах и был осужден вкушать черный хлеб и пить подсоленную воду. В часовне тамплиеров он приближался к кресту не иначе как ползком, он совершил покаяние на безбрежной россыпи скал под палящим солнцем пустыни. Но что еще важнее, он утратил чувство жажды крови. Не ту ярость в битве, когда скрещиваешь с врагом мечи, а жажду крови тех, кто бессилен защитить себя. Эдмунд вызывал в памяти легенды о паладинах былых времен, чьи деяния были ему известны со слов неукротимой духом Элеоноры. Разве она не рассказывала ему шепотом, как великий Гуго учредил орден ради защиты слабых и безоружных, будь то христиане или турки? Бабушка объясняла ему, сколь бесплодно убийство, после которого остается одно только мрачное поле битвы, осененное холодными черными крылами смерти. В детстве она давала ему начатки знаний, светских и религиозных, читала стихи о том, к чему приводит человекоубийство. Как звучали те строки?
"Морозным утром, в руках сжимая копейные древки, повстанут ратники, но их разбудит не арфа в чертоге, а черный ворон, орлу выхваляющийся обильной трапезой, ему уготованной, и как он храбро на пару с волком трупы терзает…"
- Господин, господин!
Де Пейн почувствовал, как чья-то рука тронула его за бедро. Он посмотрел сверху вниз на женщину с широко открытыми удивленными глазами, с седеющими волосами, сейчас посыпанными пеплом и обгоревшими.
- Господин! - Она с трудом шевелила губами. Рукой указала на дверь церкви. - У нас винная лавка, а за нею - маленький виноградник. Пришли воины. Схватили моего мужа, положили под давильный пресс и завинчивали до тех пор, пока голова его не раскололась, как орех, а кровь и мозг вытекли и смешались с нашим вином. Господин, почему они так поступили?
- Демоны! - Де Пейн ласково провел рукой по ее волосам. - В них вселились демоны, которые расплодились по всему миру. - Он проводил женщину, обратил внимание на то, что шум в церкви понемногу смолкает, потом возвратился на свой пост и задумался, что же делать дальше.
Через площадь, спотыкаясь, пробиралась изможденная фигура, кое-как прикрытая лохмотьями, и выкрикивала:
- О Христос и святой Гроб Его!
Де Пейн помахал этому человеку, приглашая подойти. Тот с трудом взобрался по ступеням на паперть и свалился уже в дверях, с жадностью, по-собачьи лакая воду из поднесенного какой-то женщиной меха. Напившись, всмотрелся в де Пейна.
- Будьте вы все прокляты! - пробормотал он. - Целые кварталы горят. Говорят, во всем виноваты ассасины, которых послал Старец Горы.
- А почему так говорят? - спросил де Пейн.
- Бог его знает! - Человек поднялся на ноги и заковылял в его сторону. Схватился за уздечку, сверля рыцаря безумным взглядом. - Город завален разрубленными на части телами убитых, земля пропиталась кровью. Подобные тебе…
Де Пейн мигом рванул поводья, развернул коня, а его меч тем временем парировал стремительный выпад противника: в правой руке человека сверкнул кинжал, который тут же зазвенел на плитах пола. Закричали в страхе женщины, мужчины вскочили на ноги, выкрикивая предостережения. Де Пейн приставил острие клинка к подбородку нападавшего, вынуждая того снова выйти на свет. Несостоявшийся убийца не молил о пощаде, ни разу не отвел в сторону взгляд близко посаженных глаз на смуглом лице.
- Как ты догадался? - спросил он шепотом.
- Ты правша, однако, за уздечку взялся левой рукой.
Де Пейн внимательно рассмотрел своего пленника: в глазах светятся ум и целеустремленность, нос вздернутый, пухлые губы, волевой подбородок.
- За что? - спросил его Эдмунд.
- Убийцы! - бросил в ответ человек. - Убийцы, обреченные гореть в аду за сегодняшние дела. Для всех вас распахнутся врата смерти, и увидите вы врата тени смертной.
- Так сказано в Книге Иова, - без запинки отозвался де Пейн. - Ты что же, грамотен? Служитель церкви?
- Я лекарь, который повидал столько смертей, что с избытком хватило бы на несколько жизней.
Де Пейн опустил меч.
- Раз так, то подбери свой кинжал и становись позади меня. Я не демон, во всяком случае, пока не демон.
Человек проскользнул мимо него в темноту церкви. Де Пейн подобрался, напряг слух: не укажет ли какой шум на новое нападение? Но нет - человек возвратился и стал рядом, прошептал, вкладывая в ножны кинжал:
- Ужас, живущий в сумерках, раздувшийся от крови и ею ослепленный, укрытый мантией из львиных шкур, неслышно бродит по улицам города. За ним влекутся оковы смерти. Целые легионы уносит он…
Де Пейн взглянул на него:
- По речам своим ты больше похож не на лекаря, а на клирика.
С противоположной стороны широкой площади донеслись вопли. Трое вынырнули из-за угла, бегом устремились к церкви, скользя, как тени, спотыкаясь о трупы, оглядываясь в ужасе. Они были уже недалеко от ступеней, когда появился их преследователь, одетый в белое, со шлемом на голове. Майель! Он пустил коня вскачь по площади, потом натянул поводья. Скользнул взглядом по Эдмунду, но ничем не показал, что узнал его. Спокойно поднял рогатый лук, какие в ходу у сарацин, натянул тетиву, отпустил, снова натянул… Каждая стрела настигала жертву, словно проклятие, стремительно и безошибочно. Двое рухнули, из спин торчали лишь оперенные кончики стрел; третий, сжимая в кулаке какие-то драгоценности, уже поднялся по ступенькам до середины лестницы, но Майель мало кому уступал в стрельбе из лука. Новая стрела поразила беглеца в шею, ее наконечник, разорвав облитое потом нежное горло, сломался. Беглец рухнул, кровь толчками лилась из страшной раны, а Майель невозмутимо направил коня через площадь, подъехал, ухмыльнулся де Пейну.
- Это были безбожники, грабители трупов.
- Чем докажешь?
Майель ткнул пальцем в сторону третьего.
- Он украл дароносицу.
- Это не дароносица. - Де Пейн указал острием меча. - Это просто украшения. Он спешил укрыться в святилище, Филипп, невиновный, как и большинство тех, кто погиб сегодня.
- Виновный, невиновный… - Майель подвесил свой лук на седельный крюк. - Кто может судить, кроме Господа Бога? Он пусть и решает!
Глава 2
РЕДКО СЛУЧАЕТСЯ, ЧТОБЫ ПРЕДПРИЯТИЕ, ДУРНО НАЧАВШЕЕСЯ И К ДУРНОЙ ЦЕЛИ НАПРАВЛЕННОЕ, ИМЕЛО БЛАГОЕ ЗАВЕРШЕНИЕ
Эдмунд де Пейн, прикрыв свою наготу лишь набедренной повязкой, сидел на корточках у дверей просторной трапезной ордена, в здании на углу Большой улицы, в самом сердце старого подворья тамплиеров в Иерусалиме. Он почесал грудь, по которой ручьями лил пот, отогнал мух, стараясь не обращать внимания на огромных волкодавов, покушавшихся на его хлеб. Рыцарь сжал кубок, до краев наполненный разбавленным вином, и метнул гневный взгляд на Майеля, находившегося в том же положении. Оба они подверглись наказанию за то, что произошло в Триполи. Бойня там прекратилась лишь тогда, когда через весь город торжественно проследовал знаменосец Балдуина III, короля Иерусалимского, в сопровождении трубачей и герольдов. Он приказал прекратить убийства под страхом лишения жизни либо части тела. Вскоре на виселицах гроздьями закачались трупы ослушников. Дабы королевский указ претворялся в жизнь, кое-кого обезглавили, иным отсекли конечности либо оскопили. У входа в церковь водрузили королевское знамя. Де Пейн и Майель возвратились в крепость, но там сразу же были арестованы по особому приказу Великого магистра Бертрана де Тремеле, который велел обоих обнажить, заковать в цепи и отправить с бесчестием на подворье ордена. Две недели они провели в темницах Ордена рыцарей Храма, а затем были выпущены, чтобы подвергнуться дальнейшим наказаниям и унижениям.
Эдмунд с жадностью пил разведенное водой вино. Ему хотелось встретиться взглядом с Майелем, но тот был всецело поглощен своей задачей: съесть положенное прежде, чем это сделают за него псы. Эдмунд бросил взгляд в дальний конец зала, на помост, осененный главным боевым знаменем ордена - черный крест на полотнище из чистейшей парчи. Там восседал Бертран Тремеле со своими сенешалями, писцами и прочими должностными лицами ордена. По правде говоря, подумалось Эдмунду, он всегда недолюбливал Тремеле, этакого задиристого петуха, заносчивого и высокомерного, с вечно раздутыми от гнева ноздрями. В душе Тремеле не было ни страха перед Богом, ни уважения к людям. Рыжий Тремеле, необузданный в своей вспыльчивости, презрительными упреками все равно что высек де Пейна и Майеля, обвинив их и в том, что не сумели защитить графа Раймунда, и в том, что не уничтожили и не пленили ассасинов. В присутствии всего капитула Великий магистр вынес им приговор, бремя которого они теперь и несли. А сам он тем временем пировал на возвышении, пил вино из настоящего стеклянного кубка (лучшая защита от яда), де Пейн же и Майель скрючились на полу среди собак. "Не залаять ли самому?" - мелькнула у Эдмунда мысль, и он незаметно усмехнулся. Искоса взглянул на Майеля, который привалился спиной к стене, разжевывая хрящ и слегка улыбаясь чему-то. Майель поймал на себе взгляд Эдмунда и выплюнул кусочек мяса - подарок стоявшему рядом волкодаву.
- Эдмунд де Пейн, - проговорил он шепотом, - благородный потомок благородных предков.
В голосе его звучала откровенная насмешка, но де Пейн не обиделся: Майель был его братом по ордену. Это был человек кровожадный и порой странный, но, судя по всему, не ведающий страха. На собрании капитула, где их судили и приговорили к наказанию, Майель громогласно доказывал свою невиновность, горячо спорил с самим владыкой Тремеле, кричал, что Великому магистру следовало бы выяснить причины, приведшие к убийству графа Раймунда, и требовал, чтобы это дело скрупулезно разобрал папский легат. Тремеле поначалу тоже кричал, спорил, а уж потом приказал им с де Пейном снять одежды и пасть ниц перед капитулом. Де Пейн повиновался, но Майель снова стал пререкаться, так что пришлось его схватить, силой раздеть, да еще и высечь гибкими прутьями. Багровые рубцы и кровоподтеки теперь уже побледнели, покрылись новой кожей, однако Майель не забыл и не простил ни порки, ни последующих унижений.
- Pax et bonum, брат! - Майель наклонился, схватил кубок Эдмунда, отхлебнул из него и вернул на место. - Теперь уже недолго осталось - братья за нас вступились. Ни больше ни меньше как сам Вильям Трассел, твой большой друг и покровитель, просил за нас.