3
На следующий день Суртаев пошел в аймачный комитет партии. Ему сказали, что у секретаря сидит алтаец из какой-то далекой долины.
- Вот и хорошо! - обрадовался Филипп Иванович и прошел в кабинет.
Там все блестело новизной. И простой, некрашеный письменный стол, и длинный стол для заседаний, и тяжелые лиственничные стулья. По стенам висели портреты вождей. Кедровые рамы источали приятные запахи леса. Стол секретаря был накрыт новой кумачовой скатертью. И на самом секретаре, Федоре Семеновиче Копосове, был новенький френч, еще не притершийся к его плечам.
У стола сидел алтаец в желтой шубе, испещренной заплатами. Тоненькая косичка смешно торчала на макушке бритой, круглой, как шар, головы. Широкая сухая спина и прямые плечи позволяли думать, что это еще молодой, твердый, как кремень, и энергичный человек. Взглянув на бронзовое лицо с крепкими скулами, острыми глазами и тугими складками в уголках рта, Филипп Иванович понял, что он не ошибся.
Поздоровавшись с секретарем, Суртаев показал ему направление из обкома партии: он назначен сюда кочевым агитатором и намерен поехать в самые глухие долины аймака.
- Вот, знакомься. - Копосов указал на алтайца. - На твое счастье, приехал товарищ из долины Голубых Ветров. Это далеко, за снежным хребтом.
- Знаю, бывал там, - сказал Филипп Иванович и, повернувшись, протянул руку человеку, сидевшему у стола. Тот молча подал свою.
Пристально взглянув друг на друга, они увидели знакомые черты. Но где и когда встречались они? Наверно, очень давно, еще в юности.
- А-а, вспомнил! - Филипп Иванович хлопнул себя рукой по лбу и, обрадованный, придвинулся к кочевнику. - У зайсана Сапога в работниках жил, да?
- Ие! - улыбнулся алтаец и тряхнул головой. - Я узнал тебя. Тогда купец Гришка приезжал, у меня выдру брал, один кирпич чаю давал. Маленько плохо. Такой торговля - обман.
- Помню, помню… Жадюга был мой хозяин.
- Ты сказал мне: "Вечером приходи". Табак дарил. Вот такой большой папуха!
- Постой, постой, - силился припомнить Суртаев, - как твоя фамилия?
Борлай назвался.
- Токушев?! - переспросил Филипп Иванович. - У тебя был брат Адар?
- Был, - вздохнул Борлай.
- В моем отряде воевал, - сказал Копосов, - храбрый и честный был человек, настоящий большевик!
Федор Семенович взглянул на того и другого.
- Я очень рад, что вы оказались дружками. Товарищ Токушев, я думаю, не откажется помочь тебе.
- Можно, - согласился Борлай.
- Вот и хорошо! - обрадовался Копосов. - Работу начинайте с Верхней Каракольской долины. Там у нас есть член партии - Чумар Камзаев.
- Знаю, знаю Чумара, - подтвердил Борлай. - Хороший человек!
- Я надеюсь, - говорил Копосов, - что вы своей работой поможете создать нам в Караколе ячейку партии. Вот Борлая Токушевича надо готовить к вступлению. Он хочет заменить Адара.
- Ие, - взволнованно подтвердил Борлай, выпрямившись на стуле.
- Работать тебе будет не легко, - предупредил Копосов. - Это не то, что в русском районе. Там кулак - просто богатей, и все. А здесь еще действуют родовые пережитки. Весь сеок - родственники. Бай - чуть ли не отец родной. По меньшей мере старший брат. Бедноту еще только выявляем, и не так-то просто ее организовать. Даже не сразу установишь, кто бедняк, кто середняк. Людей, знающих язык, - раз, два, да и обчелся. Вот сейчас организуем курсы для аймачных работников. Все курсанты начнут изучать алтайский язык. Учти, что кое-где ты встретишься с недоверием. Русские торгаши и чиновники так долго обманывали и обирали алтайцев, что даже теперь кочевники настороженно относятся к слову незнакомого, разговаривают неохотно.
- Ничего, мы свои люди. - Суртаев уверенно взглянул на Борлая.
- Да, он для тебя - опора, - сказал Копосов.
- Самое главное - товарищ Токушев поможет собрать людей на эти своеобразные курсы. Вот познакомься, Федор Семенович, с программой из края, тут есть темы для инструкторов аймачного комитета партии и для специалистов. Пригласим врача, зоотехника, ветеринара, из области приедет охотовед.
Федор Семенович взял план и, надев очки, стал читать. Суртаев подсел к нему поближе. Обсуждая пункт за пунктом предстоящую работу, они наметили место, где будут открыты курсы.
Пока они разговаривали, Борлай выкурил две трубки. Потом, волнуясь и негодуя, спросил:
- Пошто Сапог вся земля, вся долина Каракол свои лапа держит? Где алтаец будет кочевать, где сено косить?
Он говорил о самом больном, и на его лице показались капельки пота. Он настороженно смотрел в глаза Копосову и ждал ясного ответа.
Отвечая ему, секретарь говорил нарочито медленно и каждому слову придавал особую убедительность:
- Подожди немного, товарищ Токушев. Начнем землеустройство. Отрежем землю у Сапога - вам, беднякам, отдадим. Землемеров, людей таких, которые землю меряют, пошлем к вам, и они все сделают. Не волнуйтесь, вы будете хозяевами земли. Вы, а не такие волки, как Сапог. Только держитесь за партию, помогайте ей.
Слушая его, Токушев время от времени удовлетворенно кивал головой.
Копосов встал и, обойдя стол, пожал руку Борлаю, а потом - Суртаеву.
- Желаю успеха! - сказал он. - Мне пора идти на совещание.
…Токушев первый раз был в аймачном комитете партии. Входил не без робости, а вышел в приподнятом настроении, словно от старых и хороших друзей. Он чувствовал, что у него прибавилось силы, а главное, голова стала ясной. Если раньше словно вечерний полумрак висел перед глазами и закрывал даль, то теперь Борлаю казалось, что утренний свет заливает долину. Он думал:
"Вот идет по долине дорога от села к перевалу и дальше - к Москве. Возле дороги тянется и поет-гудит стальная струна. По ней Копосов разговаривает с мудрыми людьми, с Москвой. А у Сапога нет такой струны, и разговаривать ему не с кем, силы ждать не от кого. А ему, Борлаю, прибавил силы русский коммунист. Ой, какие хорошие люди появились в горах!.."
Суртаев шел по улице. Токушев ехал рядом с ним и, радуясь тому, что новый друг понимает его язык, как свой родной, говорил ему без умолку то по-алтайски, то по-русски:
- Я все горы знаю. Все долины мне известны. Мы с тобой долго будем ездить от кочевья к кочевью, соберем на курсы самых честных людей. Маленько проверять всех будем. Найдем таких смелых, каким был мой брат Адар…
Курсы ему представлялись чем-то вроде отряда, в котором воевал с бандитами его покойный брат. Разница лишь в том, что Суртаев будет еще учить книги читать. Как это хорошо! Тогда Борлай сам любую бумажку прочитает! Да только ли бумажку? Нет, он заведет себе такую же толстую книгу, какую видел у Сапога, в которой что ни лист, то картинка. Купит чистой бумаги и все будет записывать. Всю свою жизнь. Тогда слова его не умрут, как умирают сейчас. И сын - будет же когда-нибудь у него сын - увидит, что делал отец, какие слова говорил.
Весь день они провели вместе, заходили в аймачные учреждения, в аптеке взяли много бутылочек и коробочек с разными лекарствами, в кооперативном магазине накупили зеленого плиточного чая и сахара, табаку и спичек, бумаги и карандашей. Борлай принимал свертки и укладывал в переметные сумы, перекинутые через спину Пегухи. Он ждал, когда они будут покупать ружья, порох и свинец, но Суртаев сказал, что у него есть одна винтовка и к ней три сотни патронов. Этого им хватит на все лето.
Только в конце дня они оказались у ворот той ограды, где жила Макрида Ивановна.
- Заезжай, дружок, - пригласил Суртаев.
Но Борлай махнул плетью в сторону синей сопки.
- Я поеду в горы. Маленько буду слушать кукушку, курана буду слушать.
- Какой же ты мне друг, коли ночевать от меня в лес бежишь!
- В сердце смотри. - Борлай распахнул шубу. - Самый верный друг!
- Вот потому-то я и не хочу отпускать тебя.
- В избе спать - груди тяжело, в лесу спать - легко.
- Привыкать надо.
- Привыкать будем зимой. - Борлай протянул руку. - Дай твою винтовку. Маленько смотреть буду, может, курана увижу.
Суртаев вынес ему винтовку. Борлай схватил ее, подбросил на руке, заглянул в ствол, приложил к плечу и прищелкнул языком:
- Якши! Хороша!
Пока он развьючивал Пегуху, Суртаев принес ему калач хлеба.
Борлай снова вскочил в седло и, закинув винтовку за плечо, по кривому переулку направился к Синюхе - мохнатой сопке, возвышавшейся над селом.
4
Суртаев долго не мог заснуть. Он думал о предстоящей большой работе. Начало как будто неплохое, но ведь еще все впереди. Как-то ему удастся отыскать восприимчивых людей, открыть им глаза, подружиться с ними, подготовить их для борьбы с баями? Осенью придется обо всем докладывать на бюро областного комитета партии.
В полночь он вышел во двор. Ночная прохлада обдала лицо приятной свежестью.
На бархатистом темно-синем небе тихо мерцали багряные, золотистые и зеленоватые звезды. Острые шпили гор выглядели отмякшими и затупившимися. Где-то возле вершины Синюхи мигал дерзкий огонек. Это, наверно, Борлай остановился там на ночевку.
- Ишь какой веселый огонь развел - в небо искры! - воскликнул Филипп Иванович и подумал: "Там он как дома. Жизнь его текла у непотухающих костров, вот и тянет его к лесу. Жить - значит жечь костры".
Он вернулся в дом и вскоре заснул.
…Утром его разбудил отрывистый стук в наличину. Он вскочил и бросился к окну.
- Солнце встало, кочевать пора! - по-алтайски крикнул Борлай.
Суртаев распахнул окно.
- Заезжай, дружок, во двор, чайку попьем.
- Чай - хорошо! - улыбнулся Борлай и указал на свою добычу: - Маленько мясо жарить надо.
К седлу был приторочен большой куран. Тонкие, словно выточенные, задние ноги самца косули, с темными, будто резиновыми копытцами, свешивались с одной стороны Пегухи, передние - с другой. Легкая, изящная голова с закрытыми глазами была украшена ветвистыми рожками.
Суртаев поздравил друга с удачной охотой.
На крыльце появилась хозяйка дома. Борлаю она обрадовалась, как хорошему старому знакомому.
- Как говорится, гора с горой не сходится, а человек с человеком - завсегда. - Она открыла ворота и поклонилась гостю. - Милости просим, Борлай Токушевич! Заезжай, дорогой гостенек!
Не зная, что ответить на незнакомое приветствие, Борлай смущенно снял шапку и тоже поклонился. Но, спрыгнув с лошади, он остановил хозяйку, порывавшуюся закрыть ворота:
- Мне надо маленько спрашивать.
- Спрашивай, Борлай Токушевич, спрашивай.
- Я тебя хорошо помню, а как звать - не знаю.
- Макридой я наречена.
- Макрид, - повторил Токушев, стараясь запомнить странное имя.
- Да, Макрида Ивановна! - подтвердил Суртаев. - Моя сестра!
- Ой, совсем хорошо! - Борлай протянул правую руку и только тогда заметил, что пальцы все еще сжимают шапку. Быстро переложив шапку в левую руку, он обхватил широкую, крепкую ладонь женщины. - Драстуй, Макрид Вановна!
- Здравствуй, здравствуй! - рассмеялась хозяйка. - Да ты шапку-то надень.
Через минуту Пегуха была развьючена. Макрида Ивановна унесла куранье мясо в кухню, и вскоре над печной трубой появились клубы черного дыма.
Суртаев с Токушевым присели на ступеньки крыльца, покурили, поговорили про минувшую ночь. Борлай рассказал, как он на перевальной звериной тропе подстерег курана, как потом у костра жарил свежую печенку и как на рассвете его разбудила рано проснувшаяся кукушка.
На пороге снова появилась хозяйка и с поклоном пригласила:
- Заходите, гости дорогие, заходите!
Борлай нерешительно ступил на камышовую дорожку, высоко подымая ноги, словно хотел отряхнуть пыль с подошв. Первый раз он шел по таким чистым сеням. Ему казалось, что все здесь новенькое, нетоптаное и нетронутое.
На столе сиял самовар, вокруг него стабунились чашки, белые, точно первая ледяная пленка на реке. Пахло жареным мясом, румяными шаньгами и сотовым медом.
- Снимай шубу, гостенек, - сказала хозяйка и похлопала рукой по лавке. - Садись вот сюда.
Токушев смущенно стянул шубу с плеч, - серенькая ситцевая рубаха на нем давно сопрела, и в дыры виднелось темное, будто задымленное тело. Зато штаны у него хорошие - из новой добротной кураньей кожи.
Приободрившись, Токушев сел к углу стола.
Но хозяйка не унималась:
- Ты садись как следует, а то баба любить не будет, - смеялась она и рукой показывала, куда нужно подвинуться от угла.
Покрытые толстым слоем сметаны, горячие шаньги похрустывали на зубах. Борлай ел кусок за куском, - и, странно, никто не смотрел ему в рот, никто не думал о том, что за столом сидит алтаец. Скуластое лицо его налилось румянцем, черные глаза жарко горели, и под ними выступили бисеринки пота. Иногда губы трогала легкая улыбка удивленного и довольного человека. Но он все-таки не мог посмотреть в глаза хлопотливой хозяйке, пока сидел за столом. Ему казалось, что вот сейчас холодно напомнят: "Никогда алтаец не обедал вместе с русскими, богатеи порой кормили дружков, но не за общим столом, а мы тебя посадили за один стол с собой". Но никто не сказал ничего похожего.
Наоборот, хозяйка, видя у него пустой стакан, настаивала:
- Дай, я тебе еще налью. Кушай на здоровье!
Борлай говорил: "Тойгон", - но Макрида Ивановна, думая, что он отказывается из скромности, наливала до тех пор, пока гость смущенно не закрыл стакан рукой.
Завтрак кончился. По обычаю русских, надо было сказать какое-то слово.
Токушев долго вспоминал это слово, слышанное всего лишь два раза, а потом сказал:
- Прощай…
В то же мгновение он понял, что сказал не то, и взглянул на хозяйку. На ее лице не дрогнула ни одна морщинка, будто она даже не заметила, что он обмолвился.
Она достала два мешка, в один сложила жареное мясо, другой наполнила шаньгами и пирогами.
Филипп Иванович отказывался от столь обильных подорожников, но сестра махнула на него рукой:
- Ты и не говори даже. Чтобы я тебя, брата родного, с хорошим дружком да без припасу в путь-дорогу отпустила? Не бывать этому.
Она, смеясь, сунула оробевшему Борлаю за пазуху горячую шаньгу, завернутую в холстинку.
- В присловье одном говорится: "Хорошо в дорожке пирожок с горошком". А шаньга со сметаной вкуснее горохового пирога. Ешьте да худым словом не поминайте.
Она улыбалась. Борлай кланялся ей и тоже улыбался.
Проводив гостей за ворота, Макрида Ивановна крикнула на прощанье:
- Счастливой дорожки!
И долго следила за удаляющимися всадниками.
5
Как всегда на Алтае, в начале лета стояли пламенные дни. Не зря алтайцы назвали июнь месяцем Малой жары, июль - месяцем Большой жары. Солнце подымалось из-за хребта, опоясавшего Золотое озеро - Алтынколь, плыло над белыми узлами горных кряжей - Чуйскими альпами, Катунскими высотами, над ледяными вершинами Белухи, снижалось над сизо-серыми долинами Усть-Кана, Коргонскими "белками" и падало в бесконечные казахстанские степи. Во многих аилах можно побывать, сотню трубок выкурить и десяток тажууров араки распить.
Борлай просыпался, когда на траве еще лежала никем не тронутая роса, заседлывал лошадей и тряс Суртаева за плечо:
- Ночь кончилась. Надо кочевать.
Филипп Иванович вскакивал и, покрякивая, тер лоб ладонью. Сколько раз он давал себе слово вставать раньше своего спутника - и все-таки каждое утро приходилось краснеть: сон в росистый рассвет непреодолимо сладок.
Они ехали от аила к аилу, часами беседовали с хозяевами. Суртаев рассказывал о революции и партии, о Советской власти и работе с беднотой, о борьбе с баями и кулаками, о курсах и школе.
За три недели они побывали во всех углах аймака - пересекали взгромоздившиеся выше облаков хребты, где даже в июле случались бураны, пробирались по тайге и вброд переправлялись через бурные реки. Им оставалось посетить Верхнюю Каракольскую долину и кочевья у истоков реки.
Теперь они ехали тропой, извивавшейся по молчаливому лиственничнику. Борлай, встряхнувшись, запел:
Что от ветра спасает,
От дождя сохраняет, -
Не шелком ли одетая лиственница?
Что от зимы бережет,
От грозы укрывает, -
Не кожу ли свою нам дарящая лиственница?
Проснувшееся к ночи эхо осторожно подпевало. Суртаев прислушивался к голосу лесов, потом протяжно свистнул.
- Не свисти, товарищ Суртаев, горный дух не любит. Рассердится - дорогу спутает и через реку не пустит.
Филипп Иванович не понял - шутил спутник или говорил серьезно.
- А где же он живет, горный дух?
- Ты сам знаешь: в лесу, на горах.
Суртаев встретил острый взгляд непонятно улыбающихся и чуть прищуренных глаз.
- Неужели ты веришь этому?
- Не знаю. Сам свистел - ничего не было. Старики говорят: "Горный дух в каждой долине есть", а ты говоришь: "Нет духа". Где правда?
После короткого раздумья Токушев добавил:
- Ульгеня я просил помогать мне: овечку резал, камлал. Он не помогал. Эрлика просил - тоже не помогал. Может, спали боги, не слышали. Может, нет их - не знаю.
Редкий басистый лай летел из глубины дремлющего леса. Где-то на поляне, подняв морду к небу, лениво бухал крепкоскулый волкодав. Во всех концах долины ему Откликались собаки.
- У ТаланкеЛенга собака голос подает, - сказал Борлай, - к нему и заедем.
Они повернули коней в ту сторону, откуда доносился лай, и вскоре лесной полумрак окутал их.
Суртаев знал, что в лесу, где эхо надоедливо повторяло все шорохи, мудрено по собачьему лаю найти одинокий аил, и уже готовился провести ночь под кедром, как вдруг расступились деревья и путники оказались на маленькой елани. По тому кислому, отдающему дымом запаху, который присущ всем алтайским аилам, Филипп Иванович узнал, что где-то рядом стояло жилье.
Их встретил низкорослый, сутулый человек в шубе, накинутой на одно плечо. Он взял поводья, пообещав отвести лошадей на хороший корм, а гостей пригласил в аил.