Двое голых мальчуганов грелись у огня. Хозяйка деревянной поварешкой перебалтывала в казане соленый чай с молоком.
Гости сели на мужскую половину. Вскоре хозяйка поставила перед ними чашки с чаем, всыпав по ложке ячменной муки - талкана; к ногам их подвинула посудину из кожи коровьего вымени, в которой была серая от пыли сметана; на голую землю положила твердые, словно камень, плитки сыра курут и бросила теертпек - пресные лепешки, испеченные в золе.
Вернулся хозяин и угостил гостей трубкой. Она была новая, только что обкуренная. Борлай долго вертел ее перед глазами, всматриваясь в каждую извилину рисунка на медном пояске, в каждую царапину на древесине: трубка походила на ту, что была найдена у разрушенных аилов.
Таланкеленг настороженно ждал, готовый протянуть за ней руку.
- Хороша трубка! Ты большой мастер ножом работать, - похвалил Борлай и спросил: - Много ты сделал таких трубок?
- Зачем человеку много трубок? - Хозяин аила пожал плечами. - Одной хватит.
Приняв возвращенную трубку, он так торопливо сунул в рот черемуховый чубук, что даже зубы щелкнули. Покуривая, смотрел в огонь, и вытянутое вниз лицо со вздернутым носом блестело, будто раскаленная бронза. Низкорослая, как бы придавленная фигура его теперь казалась еще сутулее.
Посматривая на него, Токушев продолжал:
- Такую трубку можно сделать в подарок другу…
- Я ни для кого не делаю, - резковато ответил Таланкеленг и поспешил перевести разговор на другое. - Утром я собираюсь кочевать к вам, - сообщил он.
- К нам?! - удивленно переспросил Борлай. - А от нас народ откочевывает, говорят: "Несчастливая долина".
- Я приеду - будет счастливой.
- Ты, хозяин, к утру позови соседей. Откочевывать можешь послезавтра, - попросил Суртаев.
В эту ночь Борлай долго не мог уснуть, думал о Таланкеленге:
"Однако его трубку я поднял у развороченного аила?.. И шапка у него из козьих лап, а кисть на ней пестрая… И тогда я видел пеструю кисть…"
На рассвете сон незаметно закрыл его глаза. Пробудился он, когда в аил вошел сухоплечий человек среднего роста в желтой шубе с лисьим воротником и в беличьей шапке с малиновой шелковой кистью. В сивой бородке, похожей на кедровую ветку, виднелась жесткая черная щетина. Глаза желтые, маленькие - лисьи. Когда он перешагнул порог, хозяин и хозяйка, шумя заскорузлыми шубами, почтительно вскочили. Токушев спросонья тоже было метнулся вверх, но, разобравшись, снова сел к огню и виновато посмотрел на Суртаева. Смущенный взгляд говорил: "Это по старой привычке".
Сапог Тыдыков сел рядом с Борлаем и дарственным жестом предложил ему свою серебряную монгольскую трубку с тяжелым чубуком из темно-зеленого нефрита. Токушев отвернулся.
"Молодец, мужик!" - мысленно похвалил его Суртаев и задумчиво провел рукой по лбу: "Как прогнать зайсана? Главное, он еще не лишен голоса. И народ мы еще не успели высвободить из-под его влияния".
Сапог покосился на Токушева и громко, назидательно сказал:
- Когда люди бросают курить, они все равно трубку принимают, чтобы передать другим. Так старики учили!
Борлай молча достал из-за голенища кожаный кисет, набил свою трубку и закурил.
- Ха, дуракам закон не писан! - насмешливо выпалил Сапог и высокомерно задрал подбородок.
К нему подскочил Таланкеленг, почтительно принял трубку, глотнул из нее разок и с поклоном подал Суртаеву. Филипп Иванович решительно отвел его руку и посоветовал:
- Верните тому гражданину. Мой друг Борлай Токушев и я не желаем пользоваться его умом. У нас своего достаточно. И табачок у нас не хуже.
Вошло несколько человек - соседи Таланкеленга, приглашенные на беседу. На мужской половине сразу стало тесно.
Сапог решил, что настало самое удобное время для разговора с кочевым агитатором. Поглаживая бородку и поблескивая лисьими глазками, он начал:
- Слышал я, что вы приехали организовывать курсы для народа? Хорошее дело! Учить надо кочевников. Передавайте им ваши золотые слова.
Суртаев смотрел на костер и хмуро сводил брови.
Сапог сменил торжественный тон на деловой.
- Куда велишь приезжать народу на курсы? - спросил он.
- А это вас, гражданин, не касается, - резко ответил Суртаев и посмотрел таким уничтожающим взглядом, что Сапог растерялся и стал в два раза быстрее гладить бороду. А когда пришел в себя, приподнял подбородок, прикрыл похолодевшие глаза тяжелыми веками и горделиво сообщил:
- Я спросил не ради пустого интереса. Надо же мне знать, куда направлять своего сына.
- Не утруждайте себя зря.
- Мой сын - грамотный человек. Один во всей долине. Он будет вам помогать.
- Мы в помощи баев не нуждаемся.
- Я - равный со всеми человек. У меня такие же права.
- Равный, говоришь? - спросил Суртаев, едва сдерживая ярость. - А что ты сегодня ел? Баранину, молодого жеребенка? Так? Это ясно всем. А что ели твои пастухи? Чаем кишки полоскали. Так?
Несколько человек кивнули головами, а от самого порога послышался голосок:
- Так.
- А почему такая разница? - Суртаев обратился к присутствующим. - Ведь работают они, а ты лежишь. У них ничего нет, а у тебя - табуны. Они голодные, а ты мясо жрешь.
- Видят все, как я разъелся, - ухмыльнулся Сапог и повел сухими плечами. - Во мне жиринки не найдешь.
- С волка тоже сало не топят, а ведь он баранов ест.
Сапог вскочил и, погрозив кулаком, метнулся к двери. От порога он крикнул:
- Ответишь за это оскорбление, гражданин кочевой агитатор. Я в суд подам!
Аил вздрогнул от удара двери, и в костре заметались языки пламени.
Когда шаги Сапога затихли, Суртаев, заканчивая мысль, сказал:
- Богат он потому, что грабил вас.
Все переглянулись. Еще никто в горах не осмеливался назвать Сапога грабителем.
- Вы работали, а он почти все забирал себе. Пастуху - одного ягненка, себе - двести. Так было?
- Так, так… - отозвалось сразу несколько голосов.
- А теперь этому приходит конец. Партия - за народ, за бедняков, за тех, кто живет своим трудом. Партия - против баев. Она во всем поможет вам…
Заговорили о курсах. Молоденький остроносый паренек, до сих пор сидевший молча возле самой двери, спросил, можно ли ему приехать на то новое стойбище, где Суртаев собирается учить людей.
- Ты пастух? - спросил Филипп Иванович. - Работаешь батраком у Сапога?
Паренек кивнул головой.
- Тебе хозяин сказал, чтобы ты записался?
Паренек недовольно повел плечами:
- Если нельзя, так я не поеду.
Суртаев спросил Таланкеленга про отца паренька.
- Чоман всю жизнь у Большого Человека коров пас. Хороший был пастух! - ответил Таланкеленг. - Аргачи в отца пошел!
- Расторопный парень!
- Честный! Старательный! - нахваливали соседи.
Суртаев на минуту задумчиво свел брови, а потом взглянул на паренька и согласился:
- Ладно, приезжай в нижний конец долины.
Тут же он передал ему деревянную бирку с зарубками:
- Каждый день срезай по одному бугорку. Когда палочка будет гладкой, являйся к нам.
Аргачи взял палочку и спрятал в кисет с табаком.
6
Суртаев с Токушевым проехали по всей долине и теперь подымались по узкому урочищу "Медведь не пройдет", стиснутому каменными громадами.
Возле ручья, бурлящего посредине полянки, стоял аил… Рядом - маленькая изба, крытая землей, с крошечным оконышком без стекла, напоминающая деревенскую баню по-черному. К стене был привален огромный чурбан, на котором высокий алтаец в рваной шубе, сброшенной с правого плеча, и в овчинной шапке без опушки и кисточки острым плотничным топором вытесывал широкие лиственничные доски. Услышав мягкий шорок шагов и усталое дыхание лошадей, он вскинул сухощавое лицо, почти лишенное бороды и усов. Взглянув на серые щеки и встретившись с мягким взглядом продолговатых глаз, Суртаев подумал, что этот человек многое пережил и много видел.
"А сколько же ему лет? Не то тридцать пять, не то все пятьдесят?"
Чумар положил топор.
- Доски делал. Скоро приедут люди. Писать надо, - объяснил он, когда гости подошли к избе.
- Как писать? - удивился Филипп Иванович.
- Бумаги нет, карандашей тоже нет.
Хозяин отворил двери в избу и достал корзину с круглыми и длинными углями. Смущенно улыбаясь, он взял дощечку и написал на ней несколько букв.
- Вот как пишет! Лиственничный уголь не годится: твердый он, ломается. А этот уголь - талиновый, мягкий. Хороший уголь.
В избе, где было душно и тесно, Чумар Камзаев жил лишь в середине зимы. Он провел гостей в аил.
- Ты нынче не кочевал? - спросил Борлай.
- Мне кочевать некогда. Народ учить надо, - отозвался хозяин и стал подносить гостям араку.
Филипп Иванович медленно осматривал жилье. Он нашел за стропилиной истрепанную книжку. Это был самоучитель, изданный в начале столетия.
- Давно ты научился грамоте? - заинтересовался он.
Чумар сел на баранью шкуру, легко подогнул ноги под себя. Заговорил медленно, певучим тенором:
- Давно. В Абае у русского мужика в работниках жил. Там поп дал мне эту книжку. Крестить меня собирался. Которые буквы показал, которые - нет. Весной я поехал овец пасти - и книжку с собой. В книжке нарисован конь и написано, что это конь. Я стал понимать. На камнях писал. Однажды вздумал я написать слово "Ат". Две буквы только, а я писал два дня. Все не так выходило. Тяжело. Думать стал: "Грамота алтайцу не нужна совсем". И книжку бросил в мешок. Война пришла. Белый царь поссорился с другим царем. Народ погнали воевать. У нас, алтайцев, сначала только лошадей брали, а в шестнадцатом году и до людей добрались. Кто подарок комиссии даст - того забракуют, а кто не может подарка дать - иди на войну. Взяли меня на войну. Погнали по городам. Всю зиму гнали. Весной окопы копать заставили. День копаем, ночь копаем - все им мало. Начальство сердитое, по щекам бьет, не дает разговаривать. Охота мне стало жене весть о себе подать, а писать не умею. Грамотных нет. Вспомнил книжку и пожалел, что не взял с собой.
Борлай смотрел на землю. Воспоминания проплывали перед ним, как расстилавшийся по земле и таявший вдали дым огромного костра. Он тоже копал могилы и окопы на фронте, так же мысленно переносился в родные горы и думал о грамоте.
- Отпустили меня домой, - продолжал хозяин. - Баба моя умерла без меня. Коня найти не мог. Аил пустой. Только та книжка цела осталась, никто не взял. Кому она нужна? Я обрадовался. Опять учиться начал. Найду в лесу камень, мохом обросший, пишу на нем. Маленько научился…
В аил входили алтайцы в шубах, подпоясанных и спущенных с голых плеч. Чтобы не мешать разговору, произносили чуть слышно свое "дьакши" и садились у дверей. Они так внимательно слушали хозяина, что даже забыли про обмен трубками. Чумар рассказывал, как он поддерживал связь с партизанскими отрядами, как баи угрожали ему смертью и как в волости дали ему винтовку. Под конец интересно и живо описал последние бои с бандитами.
- С твоим братом вместе воевал. В партию нас на одном собрании принимали, - сказал он Токушеву взволнованно и снова перешел на тихий, повествовательный тон. - Войну кончили - я домой приехал. Женился на вдове, у которой было четыре лошади, пять коров и десять баранов. Жить можно бы, но… повернуться некуда. Везде на хорошей земле баи сидят. Думал я, думал: "Учить бедняков надо, а то я один - задохнуться можно". Список составил, каких людей надо учить грамоте обязательно. Побывал у товарища Копосова. Он сказал: "Пока школы нет - учи, подымай народ". Я поехал по аилам, уговорил учиться. Теперь люди приезжают ко мне каждое утро. Вот они, - Камзаев указал на алтайцев, столпившихся у порога.
Чумар понравился Суртаеву тем, что о своих занятиях с учениками рассказывал с предельной искренней простотой, что у него не было ни бахвальства, ни ложной скромности.
"Вот уж действительно, чем богат, тем и поделиться рад, - подумал Филипп Иванович и решил пригласить Чумара со всеми его учениками на курсы: - Он будет сам учиться и мне помогать".
Начался урок. Камзаев большую доску повесил на дерево, маленькие - роздал ученикам, разместившимся на полянке. Он писал углем слова, состоящие из нескольких букв: "скот", "пуля", "солнце". Иногда тут же набрасывал рисунок.
Суртаев сидел позади всех, изредка делал пометки в записной книжке.
После занятий он пригласил всех алтайцев на курсы. Там они будут писать уже не на досках, а в тетрадях, не углем, а настоящими карандашами. Вот такими.
Его карандаш пошел по рукам.
Когда алтайцы разъехались по аилам, Филипп Иванович сказал Чумару о недостатках его урока.
- Перед каждым занятием мы с тобой вместе будем составлять план, - пообещал он.
- А после курсов, товарищ Камзаев, кочуй к нам в долину, - пригласил Токушев.
- Я не кочую, - уклончиво ответил Чумар. - Я зимой в избушке живу.
- Но ты не косишь сена, - заметил Борлай. - Тебе придется зимой пасти скот в другом месте, на нетоптаных травах.
- Придется, - согласился Чумар.
Он понимал, что без заготовки сена не может быть полной оседлой жизни. А одному трудно заниматься этим незнакомым делом, да еще на неделенной земле.
- Вот если бы согласились алтайцы работать вместе, как работают русские в коммуне "Искра". Другая бы жизнь пошла, - сказал он и вопросительно посмотрел на Суртаева.
- Как? Как? - заинтересовался Борлай.
Суртаев рассказал о коллективном труде, но посоветовал Чумару не торопиться со своими предложениями.
- Надо начинать с маленького товарищества, а не сразу с коммуны, - сказал он. - А со временем у вас будет своя "Искра". Будет обязательно.
Глава третья
1
В аиле Утишки Бакчибаева ждали утренний чай. Урмат расставила вокруг очага деревянную посуду, разломила курут, из-за кровати достала мешок, в котором хранился талкан. Мешок оказался пустым. Алтайка украдкой отбросила его за спину, свирепо покосилась на детей и стала хлопотливо разливать чай, черпая деревянной поварешкой из казана. Чай был вскипячен по всем правилам - с солью и молоком. Недоставало лишь талкана.
Утишка жадно хватил глоток горячего чая, фыркнул, облизал потрескавшиеся темные губы.
- Чем кормишь мужа? - рявкнул Утишка, и черные кустики бороды задрожали.
- Нет у нас, хозяин, больше ни талкана, ни ячменя, - оправдывалась жена, спрятавшись за люльку. - Я берегла талкан, дышать на него боялась, пылинки не съела… Это ребятишки…
Утишка вскочил:
- Сама сожрала все!
Урмат сжалась и, зажмурившись, уткнула лицо в обрывки лисьего воротника. Но на этот раз муж не тронул ее. Он стремительно вылетел из аила и так хлопнул дверью, что вздрогнули стропилины и посыпалась пыль с лиственничной коры.
"Если бы жили на старом месте, можно было бы к Сапогу сходить. Он дал бы ячменя за отработку. А отсюда в которую сторону бросишься?" - подумал он, мотая головой.
Утишка любил болтать пальцем в чашке с чаем и ногтем отковыривать со дна распаренный талкан, похожий не то на плохое тесто, не то на густую кашу. Он как бы ощущал теперь весь несложный процесс приготовления талкана. Вот приятно пощелкивают тугие золотистые зерна ячменя, поджариваемые в раскаленном казане. Урмат ворошит их березовой палочкой. По всему аилу стелется сладкий запах подгорающих зерен. Потом жена уходит на луг, чтобы на легком ветерке еще раз провеять ячмень. А он, Утишка, положив голову на порог, смотрит, как улетает вдаль желтая пыль, пахнущая хлебом. Наконец под не знающими устали руками жены скрежещут синие каменные плиты, растирая медно-красные зерна. А он, Утишка, полными горстями черпает с нижнего камня не успевший остыть талкан, чуть хрустящий на зубах…
Бакчибаев бесцельно бродил по лугу, недовольно глотал обильную слюну и облизывал сохнущие губы.
Дойдя до бурливой речки Кураган, он увидел на берегу Карамчи. Зачерпнув ведро воды, она пошла к своему жилью.
Утишка долго смотрел ей вслед.
"Сейчас она одна дома… Мне никто не помешает".
Он удовлетворенно провел рукой по непокорным кустам бороды и пошагал к аилу Борлая.
Той порой Карамчи успела поставить чайник к огню и, раскрыв дверь, села шить мужу зимнюю обувь из желтой шкуры, содранной с косульих ног. При появлении соседа на пороге аила она, уступая обычаю гостеприимства, неохотно поднялась с места и длинной палкой взболтнула пенистый чегень в артыке - большом кожаном мешке, - по всему жилью разлился ядреный запах кислого молока. Засучив рукав, она зачерпнула полную чашку голубоватой жидкости, напоминавшей взболтанную простоквашу, и поднесла Утишке.
Гость из уважения к хозяйке сдернул шапку с головы и прилип губами к щербатому краю чашки.