– Нет, в борьбе с таким противником приходится рассчитывать только на свои силы.
Наблюдения за небесными светилами прекратились, но через несколько дней еще один случай заставил убедиться, с какой неумолимой злобой Елеазар преследовал отступницу-дочь.
Во время обеденного перерыва Ревекка прогуливалась по двору с Бертино Миньянелли. Малыш фантазировал на тему о том, что когда он вырастет, то купит боевого коня, наденет рыцарские доспехи и с отрядом отважных товарищей разгромит всех врагов синьорины Альды. Неожиданно раздался грохот. Огромный камень свалился с высокой стены, окружавшей двор, и осыпал осколками Ревекку и мальчика.
Бруно обыскал все соседние дворы, но никого не обнаружил.
– Если бы… если бы я… нашел этого негодяя! – Фелипе задыхался от ярости.
Дом Фазуччи напоминал осажденную крепость. Ее осада велась по всем правилам военного искусства. Потерпев неудачу в двух покушениях на Ревекку, враги попытались проникнуть внутрь дома.
В час утренних уроков юная еврейка шла по пустынному коридору, и вдруг холод обдал ей сердце: перед ней бесшумно появились два рослых молодца.
"Погибла…" – подумала Ревекка.
Незнакомцы угрожающе продвигались к девушке, но в этот момент в коридоре появились возвращавшиеся с урока ученики.
– Ревекка, Ревекка! – раздались веселые голоса.
Подозрительные незнакомцы сделали несколько шагов к выходу. Пансионеры обступили их, и Фелипе угрожающе спросил:
– Что вам здесь нужно?
– Мы к синьору Пинелли, – униженно кланяясь, проговорил один из нежданных посетителей. – Он у себя?
– Синьор Пинелли живет в соседнем доме, – сурово возразил Бруно. – Вы могли узнать об этом у привратника.
– Мы не видели привратника.
Встревоженная Васта, появившаяся на месте происшествия, поспешила к выходу, школяры пошли за ней, плотно окружив незнакомцев.
Джузеппе Цампи не оказалось на посту.
– Вы убили его! – воскликнул Фелипе.
– Что вы, милостивый синьор! Мы не занимаемся такими делами…
В конце улицы показался старый Цампи, спешивший изо всех сил. Его седая борода развевалась на ветру, он махал руками.
– Отпусти этих людей, – шепнула Васта племяннику. – Мы не докажем их вину.
Кольцо школяров расступилось, и бандиты мгновенно скрылись.
– Это не евреи, – сказал Бруно.
– Конечно, нет, – сказала синьора Васта. – Среди браво не найдешь евреев. Безопаснее мстить чужими руками…
Когда Цампи, запыхавшись, добрался до крыльца, от него узнали следующее. Некто в белом одеянии, принятый стариком за ангела, внезапно появился перед ним и закричал:
– Что ты здесь стоишь, Джузеппе Цампи? Разве ты не знаешь, что Иисус Христос уже спустился на землю и судит живых и мертвых на улице Кожевников?! Торопись, не то опоздаешь!
И бедный безумец, забыв обо всем на свете, бросился бежать на Страшный суд…
Фелипе и синьора Васта обменялись многозначительными взглядами.
В помощь Цампи поставили дюжего малого, несколько лет служившего у Саволино. На его бдительность и честность можно было положиться. Всем обитателям пансиона предложили выходить из дому только в случае необходимости и вести себя осмотрительно.
Возвращаясь, слуги докладывали о подозрительных встречах, о соглядатаях, скрывавшихся за углом, и о других, зазывавших в тратторию и суливших деньги за услугу. Видно, огромна была ненависть Елеазара к дочери-отступнице, что он окружал ее убежище шпионами и убийцами, не жалея золота на их оплату. И все же друзья Ревекки не обращались к властям, понимая полную бесполезность жалоб.
Во всяком гарнизоне во время осады обнаруживаются маловеры и трусы. Нашлись они и в доме Фазуччи. Некоторые слуги потребовали расчета. Среди них был и Санти, продавший Ревекку за золотые флорины. Нечистая совесть погнала его из дома, где вместо прежнего спокойствия и веселья царила тревога. Шесть учеников оставили пансион Саволино, заявив, что не намерены рисковать жизнью для спасения еврейки.
– Ваши ученики бегут, вы терпите убытки, – говорила Ревекка синьору Джакомо. – Я оставлю ваш дом и укроюсь до дня моего крещения в женском монастыре.
Фелипе горячо возражал, и девушка не решилась выполнить свое намерение. Да и найдет ли она в монастыре такую защиту, как в пансионе, где Бруно, собрав всех надежных людей, бдительно охранял Ревекку. Возглавив маленький гарнизон, он не спал по ночам, днем не посещал занятий и лишь тогда позволял себе отдохнуть несколько часов, когда его сменял дядя.
Среди грозных событий любовь Фелипе и Ревекки росла и крепла. Они виделись по многу раз в день.
"Ты жив!.. Ты жива!" – говорили их глаза, сияющие радостью. А смертельная угроза по-прежнему висела над ними.
Однажды кухарка Чеккина доложила хозяйке:
– Дешево купила пару гусей. Новый продавец ходит по домам, видно, хочет заполучить постоянных покупателей.
– Зажаришь на вертеле на второе.
Через час из кухни послышались вопли. Когда испуганная Васта вбежала туда, она увидела жуткую картину. Толстая Чеккина с лицом, белым как мел, склонилась над трупом кошки Пиппы.
Из бессвязных выкриков Чеккины, прерываемых рыданиями, синьора Васта поняла, что кухарка бросила своей любимице кусочек гусятины, и та, проглотив мясо, через несколько минут повалилась в конвульсиях.
– Святой Дженнаро! Матерь божья… Иисусе сладчайший!.. Ведь я сама только что хотела попробовать, прожарилось ли мясо!
Васта поспешила закрыть дверь, и вовремя: отовсюду начали сбегаться любопытные.
Синьора Васта поняла: если об этом новом покушении узнают в пансионе, он опустеет в тот же день. Но Чеккина давно служила в доме, любила хозяев и обещала молчать о трагическом происшествии. Смерть кошки объяснили тем, что она подавилась костью. Трупы Пиппы и отравленных гусей Чеккина ночью зарыла во дворе.
Ни Ревекке, ни Фелипе, ни даже самому синьору Джакомо о новом покушении не сказали. Синьора Васта понимала, что это происшествие станет каплей, которая переполнит чашу. Ревекка, конечно, оставит приютивший ее дом, а стареющая женщина горячо, страстно полюбила девушку, в которой точно воскресла ее умершая дочь. Ведь Альда так привязалась к синьоре Васте, что только с ней делилась тоской по матери, слабой, жалкой, задавленной гнетом старого Елеазара. Юная еврейка нежно ласкалась к Васте, бесхитростно делилась с ней своими маленькими девичьими секретами…
"Нет, я не могу расстаться с Альдой, – решила синьора Саволино. – А если она покинет нас, с ней уйдет и Фелипе Наш дом потеряет душу…"
Нет, ни Альде, ни Фелипе нельзя было говорить о страшном событии на кухне. И тем более нельзя было сказать о нем Саволино: в своей запальчивости он мог совершить неблагоразумный поступок. Ведь старый бунтарь уже не раз намекал, что лучшим способом уладить их дела было бы, если бы он, Джакомо, отправился на рынок святого Антонио с аркебузой в руках и там свел счеты с ненавистным врагом.
Всю ответственность за молчание Васта приняла на себя. С этого дня на хозяйку дома и кухарку Чеккину пала тяжелая забота: проверять с величайшей тщательностью продукты, поступавшие в дом. Провизию брали только у знакомых поставщиков, но и те могли стать невольными сообщниками преступников Поэтому в кухне появилась клетка с кроликами, а на дворе собаки. Мясо, рыбу, овощи давали пробовать животным, прежде чем подавать все это к столу. Вино Чеккина покупала сама на монастырских виноградниках, и из каждого бочонка наливала чару продавцу – толстому монаху с багровым носом.
Чтобы не пугать ребят, предосторожности соблюдались втайне, но шила в мешке не утаишь, и тревожные слухи поползли по дому.
И так среди забот и волнений подошел знаменательный день, когда Ревекка должна была принять христианскую веру. Утихнет ли злоба Елеазара и смирится ли он перед неизбежным?..
Глава девятая
Крутой поворот
По улицам Неаполя двигалась торжественная процессия. В этот день, в воскресенье 26 ноября 1564 года, святая апостолическая церковь готовилась принять в свое лоно заблудшее чадо, юную Ревекку, дочь Елеазара.
В писании говорится, что Богу угоднее один кающийся грешник, чем сто праведников, и поэтому духовенство широко распространило слух о предстоящем крещении еврейки.
Обряд должен был совершиться в самой богатой церкви Неаполя – Санта-Мария Инкороната, и говорили, что там будут присутствовать подеста и высшие испанские офицеры. Говорили также – и это уж казалось совершенно невероятным! – что подеста вызвался быть крестным отцом новообращенной.
Шествие возглавляли конные трубачи и хоругвеносцы. В белых шелковых мантиях, спускавшихся на круп лошади, в остроконечных шапках с кистями, трубачи дули в серебряные трубы, и гулкие звуки лились звонко и радостно.
За хоругвеносцами следовал хор. Выстроенные по росту от малюток дискантов до плечистых усачей октавистов, одетые в короткие парчовые стихари с вышитыми крестами на груди, с бледно горевшими при свете дня восковыми свечами в руках, певчие пели "Ave Maria", заглушая шум и разговоры толпы.
Как непременные участники торжества, шеренгами по четыре в ряд шли пансионеры Саволино. Маленький Бертино Миньянелли, восхищенный предоставленной ему честью, нес на розовой бархатной подушке золотой крестик на цепочке, который будет надет на шею новообращенной христианки.
Чинно шагали, опустив глаза в землю, монахини из монастыря Санта-Кьяра. В длинных черных мантиях и черных пелеринах, в черных головных уборах они перебирали четки, повторяя молитвы.
Главной фигурой, ради которой собрались все эти сотни участников процессии и тысячи зрителей, была Ревекка, дочь Елеазара. На нее было устремлено множество любопытных взоров. В белом атласном платье, с распущенными до пояса черными волосами, в венке из алых роз, с гордым прекрасным лицом, юная еврейка шла меж двух крестных матерей – синьоры Васты Саволино и настоятельницы женского монастыря, достопочтенной доньи Агнесы дель Фортегуерри.
Следующий ряд составляли только двое: будущий приемный отец новообращенной, синьор Джакомо Саволино, и его племянник, молодой школяр Филиппо Бруно.
В парадной сутанелле, с непокрытой головой, исхудалый, с побледневшим лицом, Фелипе шел, не сводя глаз с Ревекки. В его голове неотвязно вертелись слова, которые утром были сказаны девушкой: "Мой любимый! Если я переживу сегодняшний день, нам суждены долгие годы счастья…"
Насильно улыбнувшись, Фелипе попытался успокоить девушку:
"К чему такие мрачные мысли? У тебя будет надежная охрана".
"Если меня не охранит Бог, люди не помогут", – возразила Ревекка.
И тогда Фелипе сказал:
"Что бы с тобой ни случилось, любовь моя, будешь ли ты жить или сойдешь в могилу, я клянусь, что всегда – в радости и печали, в богатстве и нищете, на родине и в изгнании – я неизменно останусь верен тебе до самой смерти!"
"Это страшная клятва, Липпо, – тихо вымолвила Ревекка, – но я верю тебе…"
И она впервые робко поцеловала юношу.
Следующей значительной группой процессии были священники церкви Санта-Мария Инкороната. Первым шел настоятель в маленькой митре на голове, с посохом красного дерева в руке. За ним следовали двенадцать патеров, все в пышных ризах с золотыми крестами на груди, сиявшими при блеске солнца, и двадцать четыре диакона с кадильницами в руках.
Шествие замыкала многочисленная колонна учеников из школы монастыря Святого Доминико. Бледные, худые от постоянного недоедания, они шли, пересмеиваясь и перешептываясь, довольные тем, что хоть на несколько часов вырвались из щемящей монастырской скуки.
Двенадцать карет, нанятых синьором Джакомо, двигались за процессией. В этих каретах после совершения таинства знатные гости должны были возвратиться из храма в дом Фазуччи, где готовился торжественный пир в честь новообращенной христианки Альды Саволино.
Зрители переговаривались с удивлением:
– Такого пышного крещения давно не приходилось видеть. Тринадцать священников!.. Кареты!.. Целый женский монастырь!.. А сколько школяров!..
Но еще больше удивляло толпу, что процессия шла под сильной охраной. С двух сторон ее отделял от зрителей отряд кавалерии – по два всадника в каждом ряду. Усатые солдаты с обветренными лицами, в кожаных кафтанах, с палашами у пояса, с короткими пиками, смотрели на любопытных сурово, точно ожидая приказа разогнать весь этот сброд.
– К чему такие предосторожности? – говорили люди. – Разве молодой еврейке грозит опасность?
Ужасное событие положило конец торжеству.
Когда Ревекка поравнялась с большим старым домом, расположенным на углу двух улиц, в чердачном окне показался дымок, прогремел выстрел, и девушка, пораженная пулей, стала клониться назад… С воплем беспредельного отчаяния Фелипе подхватил любимую на руки.
С последним вздохом Ревекка прошептала:
– Я говорила, Липпо…
И она умерла.
Безумными, остановившимися глазами Фелипе смотрел на девушку. Возможно ли? Не страшный ли это сон? Она только что шла перед ним гордая, стройная, полная жизни… Одно мгновение – и все земное для нее кончено…
Дикий вопль прорезал зловещую тишину улицы:
– Иудеи! Мою Альду убили иудеи!
Это кричала Васта Саволино, страшная, бледная, как смерть, с руками, грозно поднятыми к небу. В ответ раздались сотни яростных голосов:
– В гетто! Жид Елеазар ответит за преступление!
Буйная толпа, ломая строй кавалеристов, понеслась к воротам гетто.
Тем временем спешившиеся пикинеры, взломав двери необитаемого дома, поднялись на чердак. Они нашли там только брошенную аркебузу прекрасной работы, установленную на треножнике так, что из нее можно было выстрелить с большой меткостью. Едко пахло пороховым дымом. Из чердачного окна, глядевшего на двор, свешивалась веревочная лестница…
Мстители, ворвавшиеся в гетто, остановились перед домом Елеазара бен-Давида. Мрачный старый дом, более чем когда-либо походивший на тюрьму, казался безлюдным. Громовые удары в дверь где-то раздобытыми ломами и бревнами потрясли дом до основания, но никто не отзывался.
Дверь разлетелась, и свирепая толпа наводнила темные комнаты и узкие коридоры жилища старого ростовщика. Затрещала мебель под ударами топоров и ломов, зазвенели разбиваемые вдребезги венецианские стекла шкафов. Но драгоценностей в них не оказалось. Обитатели дома, золото, алмазы – все исчезло.
Испуганные соседи Елеазара, призванные на допрос, показали, что меняла еще накануне оставил дом вместе с женой и сыном, с прислугой. Бен-Давид, его сын и слуга Рувим несли за спинами увесистые мешки.
Перебив в доме все, что было возможно, возмущенные люди подожгли мебель, подложив под нее листы из счетных книг ростовщика и долговые расписки. Сбежавшиеся со всех переулков обитатели гетто едва сумели отстоять соседние дома.
Жилище Елеазара выгорело дотла, остались лишь почерневшие от копоти растрескавшиеся стены с узкими проемами окон.
Дальнейшее расследование выяснило, что Елеазар бен-Давид покинул Неаполь на тартане, отплывшей в неизвестном направлении. Наемного аркебузира, убившего Ревекку, так и не нашли.
На одном из столов, с которого убраны были яства, кувшины с вином и пиршественные кубки, лежало тело Ревекки в белом платье, с венком из алых роз на голове. Фелипе стоял с поникшей головой. Он не слушал слов утешения, которые ему говорили. К чему все это? Теперь земное счастье для него недостижимо…
Перед убитыми горем друзьями Ревекки встал вопрос: где похоронить девушку? Духовенство воспротивилось намерению Джакомо Саволино устроить похороны на христианском кладбище: ведь Ревекка так и не приняла святое крещение. А положить девушку среди еврейских могил казалось оскорбительным для памяти той, которая говорила Фелипе: "Твой народ будет моим народом, и твоя вера будет моей верой…"
И Ревекку похоронили вдали от Неаполя, у подножия Везувия. Одинокий кипарис охранял ее могилу, которую покрыла белая мраморная плита с краткой надписью: "Альда Саволино".
Не многие шли за гробом Альды: Фелипе, чета Саволино, согбенный Джузеппе Цампи, кухарка Чеккина, несколько пансионеров и среди них безутешно рыдавший Бертино Миньянелли.
Две недели после похорон Ревекки Фелипе ходил мрачный, ни с кем не разговаривал, и видно было, что он переживает пору мучительного раздумья.
А потом он вошел в кабинет сера Джакомо и сказал глухим голосом:
– Дядя, я решил идти в монахи!
Саволино подумал, что он ослышался.
– Что ты говоришь, Фелипе?
– Я вступаю в монастырь!
Сер Джакомо привскочил от негодования:
– Как?! Сын Джованни Бруно, племянник Джакомо Саволино пришел к такому бессмысленному решению?! Нет, я этому не верю!
– И однако, это так, дядя!
– Но тогда, Фелипе, должна же быть у тебя какая-то причина?
– Причина есть, и очень веская!
Фелипе сел рядом с дядей и, поглаживая его старчески пухлую руку с набухшими венами, доверчиво заговорил:
– Альды больше нет, и семейное счастье для меня невозможно. Что мне осталось в жизни? Одна наука… Я должен стать и стану выдающимся ученым! А путь в науку лежит только через монастырь.
– К сожалению, ты прав, мой мальчик, – угрюмо согласился сер Джакомо. – Уж так повелось в католическом мире, что магистры, лиценциаты и доктора наук не связывают себя семейными узами и, обрекаясь на одиночество, принимают монашество.
– Вот видишь, дядя! И я решил выбрать лучшее, что предоставляет мне моя трудная судьба. На окраине Неаполя расположен доминиканский монастырь Сан-Доминико Маджоре, при нем есть университет. Я думаю, меня примут в студенты, когда я стану монахом…
– Еще бы не приняли, с твоими-то знаниями! – воскликнул старик.
– Я часто буду приходить к вам с тетей в гости, – продолжал Фелипе. – А что было бы, если бы я уехал учиться в Рим или Падую?..
– Ах, бесенок, – поневоле улыбнулся сер Джакомо, – ты умеешь уговаривать. Но не думай, что дело может решиться одним моим согласием. Надо вызвать твоих родителей.
И снова, как несколько лет назад, собрался семейный совет решать судьбу Фелипе Бруно.
Отец и мать Фелипе впервые узнали о любви своего сына и о ее трагической развязке. Старый знаменщик искренне пожалел о горькой участи юной еврейки. Он не утешал юношу, понимая, что его горе не исцелить словами. Бруно только обнял сына, и скупая слеза скатилась по его щеке. Фраулиса втайне была рада, что Фелипе потерял возлюбленную. Еще в раннем детстве сына она прочила ему духовную карьеру, а женитьба Фелипе отрезала бы ему дорогу в монахи. Но у крестьянки хватило душевного такта скрыть свои чувства.
Семьи Бруно и Саволино собрались в кабинете сера Джакомо.
– Поедем с нами в Нолу, сынок, – предложил старый Бруно. – Поживешь у нас месяц-другой, развеешь горе в родных местах.
– Нет, – отозвался Фелипе, – я не поеду в Нолу, у меня другие планы.
И он рассказал о них отцу и матери. Джованни Бруно был потрясен решением сына. Он резко обрушился на него, грозил своим гневом, если он не одумается. Фелипе был непоколебим.
В разговор вмешалась синьора Васта. Она мягко уговаривала племянника: