"Поздравляю Вас, – читал князь Иван, – с приездом в Лейпциг, но я не успокоюсь до тех пор, пока не получу известия, что Вы уже на возвратном пути сюда. Если Вы не получали писем из Петербурга – пеняйте на Пецольда, который, значит, отправил их не как следует. Что касается Юлии, то неужели Вы можете хотя минуту сомневаться в ее (моей) любви и в ее (моей) нежности, после всех тех доказательств, которые Вы получили от нее (меня). Если Вы ее (меня) любите, не делайте ей (мне) подобных упреков, хотя бы ради того, настолько дорого Вам ее (мое) здоровье. Персидский посланник со всеми своими слонами получил аудиенцию в том порядке, как представлялся турецкий. Говорят, одна из главных целей посольства – просить руку принцессы Елисаветы для сына шаха Надира; в случае отказа он нам объявит войну. Терпение! Это будет, однако, третий враг, да сохранит нас Господь от четвертого. Не сочтите за сказку эти происки персов, я не шучу. Тайна узнана через фаворита посланника. У нас будет маскарад 19-го и 20-го этого месяца, но не думаю, чтобы я (без вас, мой дорогой) могла бы принять живое участие в этом увеселении, потому что предвижу, что моя дорогая Жюли, сердце которой и душа не здесь, не слишком-то будет веселиться. Правда, говорится в песне: "На моих глазах нет ничего, что похоже на Вас, а между тем, все мне Вас напоминает". Дайте знать о времени Вашего возвращения и верьте моей преданности"…
Князь Иван почувствовал, что, несмотря на то что он был один в комнате, густая краска покрыла его щеки. Он покраснел, потому что простой, задушевный тон письма, в котором, в сущности, не сообщалось ничего важного, был похож скорее на частную переписку, чем на деловое, политическое письмо. Ему стало стыдно, зачем он ворвался в чужую тайну, не имевшую никакого значения в том отношении, ради которого он позволил себе прочесть письмо.
Чувство совершенного скверного поступка защемило его сердце, и точно назло себе, назло этому гадкому чувству он поднял упавшую из письма записку и развернул ее. Все равно уже было теперь.
Однако, пробежав глазами записку, он не пожалел, что сделал это.
В записке неизвестный корреспондент или корреспондентка (записка была без подписи) в коротких словах убеждал Динара повлиять, как можно скорее, на нерешительную Анну Леопольдовну принять меры против П. Е. Сообщалось, что с каждым днем П. Е. становится опаснее и опаснее, что необходимо увести из Петербурга гвардию на театр военных действий, и тогда будут руки развязаны. Лестока арестовать прежде других. Правительница боится больше всего принца Петра Гольштинского (сына Анны Петровны, дочери Петра Великого), но что главная опасность здесь, в самом в Петербурге, в лице П. Е.
Князь Косой отлично понял, что под буквами "П. Е." подразумевается "Принцесса Елисавета" и что против нее и против лиц, близких ей, направлена просьба к Линару убедить правительницу.
План был составлен довольно хитро. Пока преданная великой княжне гвардия была в Петербурге – нечего было и думать о какой-либо попытке действовать против нее. Но раз гвардия удалена на войну против шведов, которая еще продолжалась, великая княжна оставалась вполне беззащитною. Найдись возможность привести этот план в исполнение, и великая княжна погибла.
III
Косой, как умел быстро, на всякий случай, чтобы не выдавать своего почерка, переписал записку левой рукой, сложил, как была она, вложил в письмо и запечатал его снова. Он догадался, что письмо написано от имени Юлианы Менгден, помолвленной уже за графа Динара. Вероятно, она и запечатывала письмо правительницы и вложила в него свою записку или такую, которой сочувствовала.
Справив все, князь Иван бережно уложил порученные ему письма в замшевую сумку, надел ее под камзол и позвал к себе Степушку.
– Вот что, Степан, – начал он, когда тот явился, – помнишь ты, когда умер у нас этот старик-нищий, я велел отпарить его одежду и парик себе заказал?
Степушка сказал, что помнит и что все было сделано тогда именно так, как было приказано.
– Ну, так вот, – продолжал Косой, – эти вещи спрятаны у тебя?
Смышленое лицо Степушки выразило усилие мысли. Он соображал в эту минуту, что, должно быть, князь Иван Кириллович придумал что-то для поправления беды, в которой он и себя считал как бы участником, как член торуссовской дворни, к которой принадлежал главный виновник всего – Антипка, выдранный уже за вихры в людской Петром Ивановичем, с одобрения кучера Ипата.
– Вещи все у меня спрятаны – и костыль, и деревяшка, – весело и услужливо ответил он.
– Ну, так вот мне их сейчас нужно будет надеть…
– Надеть? – переспросил Степушка. – А как же лошади, что за вами приехали?
– А разве приехали уже? Ну, скажи ямщику, чтобы пока на двор завернул. Заплачу за простой. Я поеду часа через два, а пока мне нужно одно дело справить.
Степушка, вопрос которого относительно лошадей главным образом клонился к тому, чтобы узнать, поедет ли князь Иван вообще или нет, то есть надеется ли он поправить все, успокоился теперь окончательно, узнав, что Косой все-таки намеревается ехать.
– Так что же прикажете о вещах? – спросил он.
– А вот, видишь ли, мне нужно надеть их и выйти из дома так, чтобы никто не увидал этого и не знал об этом – ни даже Лев Александрович. Ты смолчать сумеешь?
– Зачем не смолчать? Значит, вам так, чтобы ни синь-пороха заметно не было? Это можно. Банька у нас, как изволите знать, на самых задах, за огородом. Ее вчера с вечера топили – Петр Иваныч распорядился, на случай, если вам пред отъездом помыться вздумалось бы, а если нет, так он сам располагал попариться. Так вот вещи эти самые я в баньку отнесу, а вы извольте прийти туда, как бы по-своему делу, будто мыться пошли, оденетесь, я вас и выпущу задним ходом к забору; он в одном месте разбирается и на самый пустынный проулок выходит – куда угодно идите, а там назад – тем же путем. Как вернетесь, я водой оболью, чтобы вид сделать, будто вы мыться изволили. Никому и невдомек будет. А уж в баньке-то я вас подожду.
Лучше, чем придумал Степушка, и найти ничего нельзя было. Князь Иван велел ему только одно – поскорее нести одежду в баньку.
Левушку все еще не могли добудиться, а Косой ушел, не повидавшись с ним. Уходя, он сказал мимоходом Петру Ивановичу:
– Пойду вымоюсь пред отъездом, а вы не беспокойте Льва Александровича; мне только сгоряча показалось, что Антипка сломал печать, на самом же деле оно и незаметно совсем, так что нечего и говорить об этом.
– Ну, и слава Богу! – обрадовался Петр Иванович.
Косой в бане переоделся с помощью Степушки и, переодетый, стал совершенно неузнаваем. Он выбрался незамеченный и неловко заковылял на деревяшке, стараясь выбрать самый ближний путь ко дворцу великой княжны.
Он решительно не знал, как он проберется туда и пустят ли его, и кому отдаст снятую им с вложенной в письмо записки копию. Он только чувствовал, что во что бы то ни стало ему нужно передать эту копию великой княжне, и шел, веря в то, что это удастся ему сделать так же, как удалось ему совершенно неожиданно для себя снять эту копию.
Прежде всего нужно было дойти до дворца. И князь Иван спешил, боясь встретить кого-нибудь из знакомых, чтобы те не узнали его как-нибудь. Однако переодевание его, по-видимому, было выполнено с долей искусства. Он в этом мог убедиться хотя бы по тому, что встретившаяся ему старушка запустила руку в глубокий карман своей кацавейки и, достав грошик, подала ему.
Странно было князю Косому, Рюриковичу родом, протягивать за подаянием на улице, но это было необходимо, чтобы не выдать себя, и он протянул руку, невольно вспомнив, как пригодилась ему тут предосторожность Степушки, посоветовавшего ему вытереть землею руки, чтобы загрязнить их.
Час был довольно ранний. На улицах прохожих попадалось мало, все больше простой народ, из благородных же – никого.
"Может быть, рано еще. Там, пожалуй, спят все, – соображал князь Иван, осторожно ступая деревяшкой по дощатым мосткам тротуара, чтобы не упасть. – Ах, поскорее бы, поскорее!" – повторял он себе.
Сердце его билось все сильнее и сильнее, по мере того как он приближался к цели. Вот наконец и Греческая улица, виден уже и Па-де-Кале. Вот и дом великой княжны. Отсюда, с улицы, кажется, что он погружен в полную тишину. Ставни нижнего этажа плотно заперты, в окнах верхнего – спущены занавесы. Кругом ни души; только у ворот сидит закутанный в овчину сторож, по-видимому, только что сменивший ночного. Спит он или нет, и как пройти мимо него? А вдруг он остановит?
Один миг у князя Ивана даже мелькнуло – не вернуться ли ему назад, но это только мелькнуло, и как раз именно в этот миг он решился войти в ворота. Сторож не шелохнулся, как будто ему и дела не было, что проходят мимо него.
Косой вошел на широкий, окруженный службами двор. Тут не спали; по движению на дворе, по хлопавшим половинкам, выходивших на двор дверей видно было, что во дворце Елисаветы давно уже проснулись. Мимо переодетого князя Ивана пробежали две дворовые бабы, затем он увидел ливрейного лакея, выбегавшего на крыльцо с трубочкой – покурить. В окнах нижнего этажа, где, вероятно, помещалась кухня, заметно было движение. Князь Иван стоял, озираясь.
Вдруг в одном из этих окон поднялась половинка и высунувшийся поваренок крикнул:
– Дяденька, коли есть хочешь – иди: у нас есть чем покормить тебя!
Князь Иван, еще идя сюда, решил подчиниться тому, что будет с ним. Зов поваренка относился, по всей видимости, к нему.
Он оглянулся опять кругом – нет ли кого-либо еще тут, кого могли бы позвать, и пошел наугад к двери, ближайшей к тому окну, из которого прокричал поваренок.
Дверь как бы сама собою растворилась перед ним, и лакей точь-в-точь в такой же ливрее, как тот, что выбегал покурить, только постарше, встретил Косого за дверью. Он именно встретил его и, ни слова не говоря, повернулся и стал подниматься по лестнице, словно и не сомневаясь, что за ним будут следовать.
Князь Иван с замиранием сердца, неловко стуча своей деревяшкой по ступеням, начал тоже подниматься. Он хотел бы объяснить лакею, что ему нужно видеть кого-нибудь из доверенных лиц великой княжны, хотя Лестока, но тот пока не спрашивал никаких объяснений, и князь Иван шел.
Лестница кончилась входом в полутемный коридор.
"Ну, здесь он меня спросит наконец, что мне нужно, – подумал князь Иван, – и я объясню ему, да, конечно, я скажу прямо, что хочу видеть Лестока! А на всякий случай у меня кольцо с собою, "кольцо великой княжны"! – вспомнил вдруг он и улыбнулся тому, как он раньше не подумал об этом и волновался, когда у него был такой верный пропуск хоть к самой великой княжне!
Однако ни кольца, ни каких бы то ни было переговоров не требовалось. Лакей уверенно провел князя Ивана по коридору и, дойдя до одной из дверей, все так же молча растворил ее и остановился, как бы пропуская князя.
Косой поглядел на него. Лакей относился к нему так, как, по всем вероятиям, не относился бы к простому нищему.
Что же это было? Обыкновение ли здесь такое или, может быть, ко всем нищим относились здесь так? По лицу лакея нельзя было догадаться ни о чем. Он отворил дверь и спокойно ждал, пока князь пройдет в нее, едва же тот переступил порог, дверь за ним затворилась без шума. Князь очутился в полутемной проходной комнатке, куда проходил слабый свет из оконца над дверями, и где стояли сундуки и шкаф с платьем. Князь Иван невольно подошел к двери, не к той, в которую впустили его, а к противоположной, над которой было оконце. Дверь оказалась запертою.
Комната, в которой стоял князь Иван, как видно было и по вещам, находившимся в ней, и по запаху камфары, смешанной с табаком, была шкафною, где хранились платья. Но чьи? – для гардероба великой княжны тут было слишком мало места.
Но не успел еще князь Иван оглядеться хорошенько, как щелкнул замок, комната на мгновение осветилась, и Косой увидел пред собою незнакомого, видного человека с приятным и симпатичным лицом. Он вошел и остановился вполоборота к князю Ивану, придерживая припертую дверь правою рукою, а левую протянул к Косому. Это был не Лесток.
– Бумаги есть? – отрывисто спросил он. – Скорее, разговаривать некогда.
"Какие бумаги?" – хотел было спросить Косой, удивленный и прежде уже, когда его вели сюда, а теперь вполне пораженный сделанным ему вопросом.
Но протянутая к нему рука, поспешная настойчивость вопроса и необычайность положения до того смутили его, что он, ничего не раздумывая и не расспрашивая, послушно сунул в эту руку свою копию записки.
– Спасибо! – услышал он.
Полумрак шкафной снова осветился, дверь быстро захлопнулась, замок опять щелкнул, и князь Иван снова остался один. Он невольно попробовал свою голову, как бы желая удостовериться, что не спит.
За дверью послышались голоса, но слова нельзя было разобрать. Потом, почти сейчас же, все смолкло.
Князю Ивану оставалось только развести руками и постараться уйти. Главное, зачем он приходил сюда, было сделано; записка передана. Князь был бы спокойнее, если бы удалось передать ее Лестоку, но ведь ему даже опомниться не дали. Привели, провели, поставили в темную комнату и просто спросили: "Бумаги?" – а записка была уже в руке у него. Он ее и отдал.
Лишь тогда, когда он, выйдя в коридор, где лакей ждал его и снова провел к лестнице, уже стал спускаться по ней, он вдруг схватился за лоб и провел по нем рукою. Он понял, как ему показалось, все, что случилось с ним, вспомнил о виденном им вблизи дворца великой княжны нищем старике в таком же точно одеянии, какое было у него. Вероятно, это был тоже переодетый, но привычный гость дворца великой княжны, который приносил сюда откуда-нибудь нужные сведения, и сегодня его, князя Косого, приняли здесь за этого своего, привычного человека. Успокоившись на этом, князь свободнее зашагал, следуя за ливрейным лакеем.
Теперь он уже не боялся того, что его записка попала не туда, куда следует; ошибки уже быть не могло… А что касается того, что не знали, кто принес ее, то это князю Ивану было решительно безразлично. Он сделал по совести то, что считал полезным для великой княжны, вовсе не из-за награды и не из расчета выслужиться пред ней. Так не все ли равно, будет ли она знать, что это он принес или кто-нибудь другой?
Князь Иван благополучно вернулся домой, переоделся в бане, вымылся и вошел в дом, как ни в чем не бывало.
Левушка уже встал. Они напились вместе чая, поговорили, простились, и князь Иван уехал, совершенно довольный и счастливый, обещал не засиживаться за границей и вернуться как можно скорее.
– Я от вас Сонюске Соголевой кланяться буду! – прокричал ему вслед Левушка с крыльца, но ветер отнес его слова, и князь Иван, не расслышав их, помахал рукой и еще раз приподнял свою шляпу.
Глава вторая. 25-е ноября
I
Двадцать пятого ноября, рано утром, Сонюшка была разбужена раньше обыкновенного каким-то необычайным движением во всем доме. Двери хлопали, по комнатам бегали, стуча сапогами. Слышался крикливый голос ее матери, имевшей привычку вставать гораздо позднее. Борясь еще со слипавшим ей глаза сном, Сонюшка напрасно силилась понять, что, собственно, происходило.
У ее двери послышались шаги, и Вера Андреевна просунула голову к ней в комнату и резко прокричала: "А, вы еще спите! Отлично! Можно бы и встать было!" – и снова побежала к себе.
Сонюшка решительно не могла понять, зачем поднялся этот переполох и отчего не пришла няня разбудить ее. Уж не с Дашенькой ли что-нибудь случилось? Но через несколько минут сама Дашенька пришла к ней:
– Ты ничего не знаешь?
Сонюшка, начавшая уже одеваться, успела только вопросительно взглянуть на нее, как та снова подхватила:
– Великая княжна Елисавета Петровна не великая княжна больше…
– Как, не великая княжна, что же с ней?
– Она – императрица. Сегодня вошла на престол…
Первым движением Сонюшки было перекреститься и сказать: "Слава Богу!" Она сделала это так же невольно, как крестились и говорили "слава Богу!" все русские люди, узнавая о совершившемся в ночь на 25-е ноября событии. И тут только, в этом невольном выражении искреннего чувства, сказывалось то, что этого события все давно ждали и как-то даже были уверены в нем – уверены, что оно должно было случиться.
– Но только правда ли это? – спросила Сонюшка.
– Ну, вот еще – не правда! Ты на улицу посмотри… Сонюшка успела уже надеть чулки и, накинув халатик и сунув свои маленькие ножки в старенькие ночные туфли, подбежала к окну, а потом заглянула за край занавески.
По улице, слабо еще освещенной утренними сумерками, шел прямо посреди народ, размахивая руками и разговаривая, сторонясь от торопившихся, редких, впрочем, экипажей. Соголевы жили на одной из не бойких улиц, но и она сегодня отличалась заметным оживлением.
– Сегодня всю ночь люди говорили, весь город не спит, – начала опять Дашенька. – Я проснулась сегодня – точно меня толкнуло что. Слышу, у нас ходят. Все уже встали, но совсем темно еще и лампадка горит. Я посмотрела на часы у маменьки – семь часов только… Попробовала заснуть – не могу. Как рассвело наконец, я подошла к окошку, вижу – народ на улице, как в тот день, когда Бирона арестовали, только теперь больше. Я маменьку разбудила. Тут пришла няня и указала, что случилось. Тебе не страшно?
– Нет, чего тут страшного? – улыбнулась Сонюшка.
– Ну, я пойду! – и Дашенька, не рассказав ничего толком, убежала.
Соня поспешно оделась и вышла в комнаты. Они были не убраны со вчерашнего дня, и Сонюшке сейчас же нашлось дело. Слуги все были разосланы в лавочку, на Невский, на перекресток для собирания новостей. Няня пошла в церковь узнать, нет ли там каких-нибудь известий.
Мать заставила Сонюшку вытирать пыль и сама было принялась поправлять мебель, но только сердилась и мешала.
Пришла няня. Она рассказывала, что толком добиться ничего нельзя. Знают только, что Елисавета Петровна сама провела солдат в Зимний дворец, что все немцы арестованы. У дворца, на Царицыном лугу, стоят войска, которые всю ночь там были и костры раскладывали, но что порядка от них никакого. Все толкутся там. Кабаки заперты. Государыня, говорят, выходила на балкон, а потом к солдатам на площадь, и все ко двору едут кареты, кареты и всю ночь ехали. Купцам, говорят, выйдет преимущество, чтоб одни только русские торговали. Немецкие церкви закроют и на каждого иностранца штраф наложат. На улице ни одного немца – все попрятались. Сапожник Карл Богданович, что через три дома от них торгует, на погребе сидит – спрятался.
Вообще сведения, принесенные няней, а затем и другими слугами, были до того сбивчивы и столько в них казалось несуразного, что трудно было отличить в них правду от выдумок улицы.
Вера Андреевна сердилась, кричала на них и ходила, выказывая непомерную деятельность и торопливость, как будто, кроме нее, решительно никто ничего не понимал, а она одна уже знала все и прямо решала, что правда и что неправда. Она бегала из комнаты в комнату, совалась к окнам, шумела платьем и откидывала юбки ногой, поворачиваясь на ходу, но из ее суетни, разумеется, ничего не выходило.