- А ты налей молока-то в чашку, - посоветовал Афоня.
- Из горлышка вкуснее, - ответил Петрусь.
- Коли так - другое дело…
Петрусь съел две картофелины из четырех, выпил ровно половину бутылки молока и остальное отодвинул в сторону. Увидев взгляд Афони, поспешно объяснил:
- Это - на потом.
Афоня почувствовал его хитрость. Петрусь никогда не забывал о матери. Даже тогда, когда ходили в лес за крупяшками и пиканами. Он самые лучшие нес ей.
- Разве так едят? Не обижай меня, - недовольно сказал Афоня.
Петрусь не знал, что делать. Затруднение оказалось столь мучительным, что щеки мальчика едва приметно зарделись румянцем. Тогда Афоня помог ему:
- Ты хоть молоко-то допей. А картошки пусть… Бутылочка-то у меня в хозяйстве одна.
Дальше упорствовать Петрусь не мог. Он допил молоко, а картофелины положил в маленький ящичек стола, в котором лежали ложки и вилки. Облегченно вздохнул.
- Школьные-то дела как? - спрашивал Афоня.
Петрусь пожал плечами.
- По-старому. Отметки хорошие. Только хлеба теперь не дают. Раньше на большой перемене вот такой ломтик давали да еще с повидлом иногда…
- Будут давать, - твердо пообещал Афоня.
- Может быть, - неуверенно согласился Петрусь.
- Радио-то у вас есть?
- Есть.
- Как там на фронте? А то я сижу в своей избушке, ничего не знаю.
- Наступают вовсю! - сразу оживился Петрусь. - Мама сказала, что если так пойдет, то летом поедем домой. У нас недалеко от Орши бабушка живет. Мы о ней пока, правда, ничего не знаем, но у нее там сад.
- Раз наступают, ясное дело, поедете, - поддержал Афоня.
- Ох, и бьют немцев! - говорит Петрусь. - Я слушаю радио и каждый раз по карте линейкой меряю - по масштабу - сколько километров в день гонят.
- И много ли?
- По пятьдесят и даже семьдесят выходит.
- Ловко! - подивился Афоня. И спросил: - В гости-то приходить ко мне будешь?
- Когда в школе выходной…
- И так ладно. Не забывай. Скоро весна, лето. Делов-то у нас прибавится.
…Запоздалая зима наверстывала упущенное. Истратившись на метели, завалив снегом овражки, колки и дороги, она принялась будоражить людей волчьим воем - верная примета падежа скота.
Недалеко от деревни Грязнушки стоял одиноко, прижавшись к небольшому лесочку, Больной хутор. Многие годы туда переводили больной скот с колхозных ферм. Нынче с половины февраля закружили вокруг хутора волчьи стаи, а потом один за другим пошли их разбойничьи налеты: среди бела дня резали то овцу, то телушку. Хуторские сторожа оборонялись берданками. И тогда хищники отходили в поле, садились на бугры, день-деньской маячили на глазах.
А по ночам заводили свои голодные песни.
В районной газете напечатали объявление, манили обещанием: за каждого убитого волка колхоз, на чьей земле возьмут хищника, обещал овечку.
Васька Полыхаев, Гешка Карнаухов и Санька Ялунин пришли к Афоне за советом.
- На волков задумали идти, - объявили серьезно. - Как их бьют?
- Обыкновенно - артелью.
- И мы - артель.
- Из мужиков кого-нибудь прихватили бы, - осторожно посоветовал Афоня.
- Некогда им.
- А вооружение у вас какое?
- У Саньки отцова двустволка, у Гешки - малокалиберка осоавиахимовская, взял по знакомству, а у меня старинный дробовик, - выдохнул Васька.
- И куда идти думаете?
- К Больному хутору.
- Не боитесь?
Ребята не боялись. Очень хотелось получить в награду овечку - мяса-то сколько! Афоня шибко не отговаривал: Ваське и Гешке - уже по шестнадцати, Саньке - четырнадцать, все не маленькие. Но схитрил все-таки, посоветовал охотиться днем, когда волк боязлив.
…На другой день ребячья экспедиция двинулась на лыжах в сторону Грязнушки. За Никитиным переездом с дороги свернули к перелескам. Никто волчьи места не знал, рассчитывали на удачу. К полудню наткнулись на следы.
- Может, не пойдем? - робко спросил самый маленький - Санька. - Вон сколько их…
- Как это не пойдем?! - огрызнулся Васька Полыхаев. - А овечка?
- Засаду надо сделать, - предложил Гешка.
- И просидим до вечера зря, - отверг Васька. - Дурак он, что ли, волк-то, на пулю идти?
Двинулись дальше. Разговаривать не хотелось. Ружья тяжело давили на плечи, котомки мешали. После полудня, успокоившись уже, что волков уже не будет, неожиданно увидели двух: друг за дружкой они неторопливо шли им наперерез метрах в семидесяти.
- Залегай! - рявкнул Васька.
Ребят как ветром сдуло с дороги, разом упали в снег, завозились с ружьями.
Волки вышли на дорогу метрах в пятидесяти. Один крупный - видимо, самец, другой - поменьше, но оба худые. Остановившись, самец понюхал воздух, помешкал и присел. Другой последовал его примеру.
- Самое время палить! - зашептал Гешка, взглянув на Ваську.
- Погоди, может, поближе подойдет…
Отчаянный и бесстрашный был Васька Полыхаев.
- Зато сидят, - не сдавался Гешка. - Попасть легче.
В это время без всякой команды грохнул из одного ствола Санька Ялунин. Что-то крикнув, как из пушки саданул Васька. Потом снова Санька.
- А ты? - крикнул Васька Гешке.
- Я уже, - отозвался тот.
Выстрела Гешкиной малокалиберки никто не слышал. Санька торопливо перезаряжал ружье. Васька сказал со вздохом:
- Пошли…
Это относилось к волкам. Матерый, повернувшись в сторону выстрелов, поглядел долго, а потом, не торопясь, подался в другую сторону. За ним тихонько затрусил второй.
Ребята молча глядели им вслед.
- Пожалуй, стаю нам не одолеть, - предположил Гешка.
- А у меня только и было - на один заряд, - сказал Васька.
- Пойдем в следующий раз, - сообразил Гешка.
- Ладно, - согласился нехотя Васька. - Поворачивай.
Бодро побежали обратно. На передыхе Санька спросил:
- Видели, какая шерсть у него на загривке-то: дыбом.
- Злой же он, - объяснил Васька. - Ему и по карточкам ничего не дают, самому добывать надо. А, думаешь, мы одни ходим за ними?..
Шли напрямик. Санька отстал. Большое ружье било его под колени, он поминутно поправлял его, путаясь в великоватом полушубке. Лыжные палки то и дело заносило в стороны. И вдруг одна из них ткнулась во что-то твердое.
- Ребя! - заорал уже в следующее мгновение Санька. - Айда сюда!..
Прибежали запыхавшиеся Васька и Гешка. В снегу лежал мертвый волк.
Ребята переглянулись. Потом Васька с трудом выворотил оледеневшего зверя из снега, на его боку увидели красную наледь.
- Подранок сдох! - определил Васька.
- А кто его? - спросил Санька.
- Хоть кто! - сердито обрезал Васька. - Заберем, и все. Никто и не ищет его, видишь - занести успело.
- А увидят у нас?
- Убили, скажем, свидетели-то где?
- И овечка наша, - заключил Гешка.
…Вечером по самой середине улицы Купавиной устало и солидно шествовали три лыжника. Первым шел Васька Полыхаев - самый рослый и сильный. Он тянул волоком на веревочных лямках заарканенного матерого зверя. За ним с двумя котомками и лыжными палками в одной руке вышагивал Гешка Карнаухов. Последним тянулся Санька Ялунин, согнувшийся под тяжестью двух ружей. Редкие купавинцы, ничего не понимая, с любопытством смотрели им вслед.
Зато Афоня встретил ребят шумно:
- Неужто замаяли?! Вот диво-то! Гренадеры чистые! А кто?
- Залпом, - коротко ответил за всех Васька. - Двое их было. Один ушел, зараза!..
- Двое?! - испугался Афоня.
- Ага, двое. Другой, наверное, раненый, - врал дальше Васька. - Аккурат - километра за три от Больного хутора.
- Ай да герои! - поражался Афоня. Дотронулся до зверя. - Замерз-то как шибко…
- Где хлопотать овечку-то, - спросил Гешка, чтобы отвести расспросы.
- Про это я не шибко знаю, ребята, - ответил Афоня. - У Силкина надо спросить.
- У Силкина?!
- А у кого же? Он власть-то. - И посоветовал: - Вы сами-то и не ходите, пусть чей-нибудь отец.
Волка заперли в Гешкином сарае на замок. Когда расходились, Васька по очереди поднес кулак к Санькиному и Теткиному носам:
- Кто прошлепает - смерть!
Все обошлось благополучно. Правда, овечку ребята не получили. Зато Васькин отец, сдав шкуру волка в Заготживсырье за пятьсот рублей, по квитанции получил в Грязнушке еще тридцать килограммов ржи на всех.
…Перед мартом потеплело. Осел снег, потемнела, запахла конским пометом дорога. И кончились Афонины запасы: последний месяц пришлось подкармливать ребятишек в десяти домах. Чаще других заходил к Садыковым. Там беда схватила за горло всех: не вставал с кровати Нагуман, примолкшие, сидели на печи ребятишки, одна Альфия тенью бродила по дому.
Привыкли к Афоне и четыре маленькие девчонки Степана Лямина. Когда Афоня заходил в их домишко, они спешили ему навстречу, стараясь чем-нибудь угодить. Он смотрел, как они усаживаются за стол, а сам говорил Степану:
- Счастливый ты, Степан. Этакое множество невест у тебя растет. Не заметишь, как наступит у тебя райская пора: каждый день по гостям… Зайдешь в один дом, а там зять тебя с угощением ждет. На другой раз - к следующей дочке. Им ненадоедливо, а тебе гуляй знай!
Степан с почерневшим лицом, неподвижно сидевший на лавке подальше от стола, казалось, не слышал ни слова. Молчал. И тогда Афоня, торопливо попрощавшись, уходил.
Возвратившись после своих походов, долго лежал на топчане в полудреме и думал о том, что завтра зайти к ребятишкам уже не с чем.
В один из таких вечеров его разбудила Альфия.
- Афоня! Афоня, - не то звала, не то плакала она. - Айда к нам: моя Нагуман умерла… Обмыватя нада.
…А утром скормил с чаем Петрусю половину своего хлебного пайка.
…Тише стало на Купавиной. Мартовским светлым утром, радуясь близкой весне, не вскрикнет на всю станцию горластый ляминский петух, не откликнутся ему другие. Не промычит жалобно чья-то корова, истосковавшаяся по хозяйке, опоздавшей к дойке. Не донесет ветерок от конюшен парного запаха свежего навоза да вкусного залежалого сена. Только пересвистываются гудками паровозы, да гремят один за другим тяжелые составы.
Две недели назад принесла жена Никите Фролову на переезд ведро картошки.
- Последнее, Никита, - сказала виновато.
- А себе-то оставила? - спросил он.
- Есть маленько. Да я ведь дома, - неопределенно ответила она.
- Может, с грехом пополам и дотянем.
- Надо, - сказала жена.
Что стояло за ее словами, Никита знал. Единственный сын Фроловых - Прокопий - еще до войны четыре года служил на Дальнем Востоке. Там закончил командирские курсы, а после Хасана приезжал домой. Целый день тогда просидели за столом. У Никиты слипались глаза от выпитого, но он крепился изо всех сил, не подымался из-за стола, только рукой приглашал каждого к угощению. Хотелось ему, чтобы все разглядели новенькую гимнастерку сына, упругие ремни и зеленые петлицы с двумя красными кубиками, а главное - медаль "За отвагу!" Пусть глядят, думал про себя Никита, потому что был его Прокопий на редкость смирным и стеснительным парнем, краснел перед девчонками. А на поверку-то - глядите! И относил такую перемену в сыне исключительно на свой счет: "Моя кровь! Я в свое время вон какую девку одолел, Дуньку-то"…
С начала войны целый год получали от Прокопия письма со старого адреса, в душе радовались, что пока очередь сына воевать не пришла. И не зазорно было: все равно в армии, как полагается у всех, а что на Востоке, так это дело высокого начальства, значит, и там пост важный.
Осенью пришло последнее письмо. Написал Прокопий, что и он отправляется померяться силой с врагом. И все. Где Прокопий теперь?..
- Ты, Дуня, больше ко мне не ходи, не бей ноги-то, - наказывал жене Никита. - Днями у меня мастер был, такое разрешение дал: ночью шлагбаум закрывать совсем. Ежели кому переезд понадобится, будут просить меня. А ты, говорит мне, можешь и вздремнуть маленько. Так что мне теперь заместителя и вовсе не надо. Тебе, выходит, отдых…
Жена молчала. Никита же не мог сидеть с ней вот так, молчком. Знал, что она в это время думает о сыне.
- Что новенького-то на Купавиной? - спросил. - Дружок-то мой, Афоня, скрипит?
- Скрипит. Только вовсе худой стал. На улице видела: идет. Самому-то, наверное, кажется, быстрехонько бежит, а со стороны-то виднее: только ноги часто переставляет, а только-то не лишка.
- Ему совсем край, - посочувствовал Никита. - Подспорье-то и раньше было какое? Гостинцы. А нынче где их возьмут?
- Помогают ему помаленьку-то. Сама вчерась полведра картошки снесла.
- Хорошо сделала.
- А он все по ребятишкам с заботой.
Она впервые улыбнулась. И Никите тоже стало легче. А сказал, что и вначале:
- Так ты, Дуня, не май себя больше.
- Как знаешь, - ответила она по привычке во всем соглашаться с ним…
И вот уже две недели не приходила. Никита в душе даже обижался немного. И думал тоскливо:
- От Прокопши, наверное, так ничего и нет. А то бы не удержалась, прибежала.
Последние дни мысли самого Никиты все чаще обращались к сыну. Он и не заметил, как стал говорить о нем с женой вслух.
- Ну ладно, Евдокия, - обращался к ней назидательно, глядя в сторону Купавиной. - Не пишет. И что из того?.. Думаешь, у него там времени-то только и есть, что письма нам сочинять? У него люди на руках, команда вручена ему. Погляди, что делается: день и ночь гонят немца. Не на лисапеде за им едут, а в атаку идут. Поди, и соснуть-то некогда…
Давно не брился Никита, густо оброс щетиной. Ополаскивался утром, приглаживая бороду, заметил, что лицо стало мягче, вроде бы даже чужое. Но это занимало его недолго. Кипятил воду, грелся ею. Картошка давно кончилась. А беспокоило то, что иногда сон одолевал его днем. Просыпался, как от испуга, глядел на старенькие казенные ходики, что висели на стене. На сердце отлегало: проспал, выходило, всего несколько минут.
Легче бывало ночами. Морозец бодрил, дышалось легче. Тогда Никита и делал свою главную работу по содержанию переезда: брал старенькую метелку и при свете фонаря чистил забитые мусором зазоры между рельсами и настилом.
Весна нынче просилась ранняя. К концу марта ночами уже не замерзало. Снег как лежал днем кашей, так до утра и оставался, а днями уж пробивались ручьи.
- Так и спустит потихоньку, без хлопот, - думал Никита. - Путейцам никакой маяты.
В одну из таких ночей, прозрачных и молодых от звенящих в вышине звезд, вышел Никита из будки, услышав далекий гудок паровоза. Поезд был еще далеко и едва угадывался в темноте по отсвету прожектора. У Никиты закружилась голова, и он невольно придержался за широкий брус перил переезда. Головокружение не проходило. Тогда, перекрыв белый свет фонаря зеленой створкой, Никита поставил фонарь на брус, обратив его навстречу поезду, шум которого уже ясно слышал. Сам же присел на подкладки, аккуратно сложенные путейцами, привалился спиной к стойке перил.
Машинист, увидевший зеленый свет, как полагается - за сто метров до переезда, - приветливо свистнул, а потом прогрохотал длинным составом.
Никита, не в силах преодолеть дрему, сидел на стопке подкладок и согласно кивал поезду.
Потом поезда шли еще и еще. Но Никита уже не слышал ни приветливых гудков паровозов, ни бодрого гула составов.
Только трепетный зеленый огонек одинокого фонаря встречал их.
Путь на Запад был свободен.
11.
Купавинцы заметили перемену давно. Еще в феврале уборщица магазина Мария Кузьмина сказала продавщице:
- Ольга, ты приглядись-ка к Афоне. Что-то с ним неладно.
- Сама вижу, только понять не могу. Отощал будто, - ответила та и предположила: - А, может, захворал?
- Не походит, - усомнилась Мария.
- Ума не приложу. Вроде бы и варит каждый день.
- Шибко перевернулся, - сокрушалась Мария.
Да и другие купавинцы уже примечали в Афоне перемену. Раньше, несмотря на видимое нездоровье ног, он всегда гляделся бодрым, веселым, а главное - любознательным. И к этому привыкли. В последнее же время Афоня ничем не интересовался. А что особенно удивляло, мог пройти мимо, не поздоровавшись.
И в то же время бросалось в глаза, что никогда еще Афоня так много не ходил по Купавиной, не был столь хлопотлив и непоседлив, как в нынешнюю весну. Постоянно чем-то занятый, он куда-то торопился, подолгу пропадал из своей караулки.