- Много, много денег! - не утерпел-таки вздохнуть Абрам. - С собою у меня нет столько - я принес только три тысячи… Если господину графу угодно… - И он, опустив руку в карман, вынул оттуда пачку билетов и выложил их на стол, после чего добавил: - Остальные будут доставлены.
Литта с каким-то словно омерзением поглядел на эту пачку.
"А не бросить ли это все? Зачем, к чему это? Разве нельзя продолжать жить, как прежде? - пришло ему в голову. - И почему этот Абрам вдруг так охотно старается всучить мне свои деньги сегодня? Смотрит и боится только, чтобы я не отказался от них, и ждет расписки на двойную сумму, с причислением процентов… Как все это гадко!.."
И в то же самое время Литта уже брал бумагу, сгибал ее пополам и, взяв перо, нес его к чернильнице. Его взор нечаянно упал на отложенный в сторону крест, вдруг особенно блеснувший в эту минуту. Вероятно, угол света, под которым лежал теперь крест, был особенно благоприятен для игры камней.
Но в этом случайном блеске было еще как будто что-то странное. Узор маленьких камешков, окружавших большие бриллианты, точно составил четыре буквы. Это был один миг, но Литта прочел в них латинское слово: "cave" - "берегись!". Однако он моргнул глазами, окунул перо в чернильницу и стал писать расписку.
Абрам взял ее, когда она была готова, оставил деньги и ушел.
"Что это? Показалось мне или на самом деле так? - подумал Литта и, взяв крест, стал внимательно рассматривать его. Но как он ни поворачивал его, под каким углом ни смотрел - ничего особенного нельзя было заметить. Это была теперь простая ювелирная вещь - очень тонкой работы, правда, и только. - Однако ж он не сказал мне даже цены, - вспомнил Литта, - и не оставил адреса". Но, осмотрев футляр, нашел на внутренней стороне его адрес - Шульца, который жил на Морской, и тут же решил, что сегодня же пойдет к нему и заплатит хоть что-нибудь из полученных от Абрама денег.
VII. Le petit boudoir
Беспокойному дню, начавшемуся так тревожно, не суждено было кончиться отдыхом, на который рассчитывал Литта вечером.
Пред обедом ему принесли записку от баронессы Канних; она была составлена очень ловко, на самом изящном французском языке. Баронесса звала его к себе вечером и давала понять, что если он откажется, то это будет принято за выражение гордости с его стороны и за пренебрежение, с которым-де он отнесется к прежним и старым друзьям своим. Словом, выходило так, что если не отправиться к этой Канних, то это будет служить подтверждением возникших догадок: "Вот, мол, я какой! И знать вас больше не хочу!"
Как только стемнело, Литта оделся и пешком пошел отыскивать лавку Шульца. Он нашел ее не без труда, но она оказалась запертой снаружи очень плотно железными ставнями. Литта решил не стучать, подождать до завтра, когда лавка будет днем, по всем вероятиям, открыта, и направился к баронессе.
Здесь его сейчас же приняли. Он думал, что у Канних вечер, что он застанет у нее много народа, но в сенях толкались только домашние лакеи, и шуб на вешалках не было.
- Баронесса одна? - спросил Литта у швейцара.
- Пожалуйте-с! - крякнув, ответил тот, кланяясь и величественно простирая руку к лестнице.
Граф поднялся по мягкому красному ковру, в котором так и тонула нога, прошел пустой зал, помпейскую комнатку и очутился в большой красной гостиной, где бывал обыкновенно у баронессы. Гостиная оказалась пуста. Литта остановился в ожидании хозяйки.
- Это вы, граф? - послышался ее голос. - Войдите сюда.
Против той двери, в которую вошел Литта, была другая. Она обыкновенно была скрыта шелковою гардиной, но сегодня последняя была поднята и дверь полурастворена.
Литта направился на звавший его голос и вошел в соседнюю комнату, в которую его допускали теперь в первый раз.
Это был так называемый "маленький будуар" - le petit boudoir - хозяйки, обтянутый сплошь белым атласом, увешанный зеркалами и картинами, на которых нимфы кружились вокруг безобразного Пана или убегали от преследования сатиров. На камине, на фарфоровых часах, пастушок обнимал свою пастушку, мягкий розовый полусвет лампы ласкающе лился с потолка.
Баронесса, вся в кружевах и в лентах, сидела на софе, выставив как бы случайно из-под пышной оборки узенький носок, обутый в атласную туфлю.
- Здравствуйте! - встретила она Литту, протягивая ему руку. - Садитесь… Я уж думала, что вы не приедете!
Граф поцеловал протянутую ему руку и не совсем ловко уселся в какое-то безобразное низкое кресло, не привычный к такой мебели.
- Я думал, баронесса, что у вас будет много народа, - проговорил он.
Ни будуар, ни сама баронесса с ее кружевами не произвели на него пока никакого впечатления.
- А застали меня одну? - подхватила она. - И жалеете об этом?.. А?
Литте нужно было ответить, что "нет, напротив, и так далее", этого требовали вежливость и приличие. Он, разумеется, так и сделал.
Но баронесса осталась недовольна его тоном.
- Что это, граф? - сказала она. - Вы точно обедню служите - так говорите торжественно… Да вам неловко… Сядьте поудобнее… подвиньтесь ближе… вот так!
Литта подвинулся и поправился, отчего, впрочем, ему не стало ни удобнее, ни ловчее. Его золотая шпага с надписью "За храбрость" уперлась в пол и мешала ему. Он начинал ощущать в себе не то робость, не то какое-то неприятное чувство. Он знал, что стоит только раз пересилить в себе это неприятное чувство - и все, что окружало теперь его, понравится и будет очень приятно. Но он не хотел, чтобы это было так.
- Я к вам ненадолго, баронесса, - проговорил он, - я сегодня ужасно устал, да и вы, может быть, кого-нибудь ждете еще? - добавил он, как бы не желая принимать на свой счет розовый полусвет будуара и кружевной наряд хозяйки.
- Я в а с ждала одного, - протянула она и посмотрела прямо в глаза Литте.
Он невольно опустил свои глаза.
- Отчего же ненадолго? - продолжала она. - Вы останетесь до тех пор, пока вас не отпустят. Вы знаете, власть женщины иногда бывает сильнее воли мужчины.
"Что же это? Вызов на состязание? Ну хорошо же!" - подумал Литта и ответил:
- Не всегда, баронесса. А впрочем, кто будет жить, тот увидит…
- И кто захочет, тот всего достигнет! - в тон ему продолжала Канних.
Между ними начался тот обычный в то время разговор полунамеков, недосказанных фраз и ответов, которым в особенности баронесса придавала какой-то тайный, сокровенный смысл, будто бы понятный только ей и ему. Все это было давно известно, в моде и даже, так сказать, выработано практикой в очень узкую форму; но во всем этом - и в разговоре, и в этой обстановке полуосвещенного, пахнувшего курениями будуара с нимфами и пастушками, и в красивой женщине, пред которой сидел Литта, - было что-то опьяняющее, нежное, соблазнительное и манящее к себе.
Разговор длился. Литта давал реплики, но все время оставался в границе, от которой они начали, не переступая ее и как бы нарочно дразня баронессу. Наконец она вдруг замолчала, откинула голову назад и, прищурившись, стала смотреть на графа сквозь свои подведенные черные ресницы. Литта потупился и, равнодушно помахивая положенною одна на другую ногой, тоже замолчал с таким видом, что он сколько угодно готов сидеть так.
- Знаете что, - начала наконец баронесса, - я вам откровенно скажу: вы никуда не годитесь, никуда! - протянула она и вдруг села совсем прямо на своей софе, спустив ноги совсем на пол.
- Отчего так? - спросил Литта.
- Нет, граф, совсем другого нужно бы было на ваше место, совсем другого. Скажите, неужели с женщиной наедине вам так же легко, как под огнем неприятеля?
"Совершенно так же", - хотел сказать Литта, но остановился и опустил голову. Он вспомнил в этот миг о Скавронской и почувствовал, что не может совсем искренне, совсем правдиво сказать свое "совершенно так же!". И тут же, досадуя на себя, зачем он оскорбил свою чистую грезу о той, которую любит, воспоминанием в такой обстановке, где все не шло этой грезе, он поднялся со своего места и, оборвав разговор, стал прощаться.
- А!.. Бегство не есть победа! - произнесла с торжествующим оттенком баронесса. - Я надеюсь, мы скоро увидимся.
Литта чувствовал в себе теперь какое-то недовольство собою, точно сделал что-нибудь дурное. Он раскланялся с баронессой и скорыми шагами, почти бегом, вырвался от нее с тем, чтобы никогда больше не вернуться сюда.
VIII. Аудиенция
О полученном им приказании от двора явиться на аудиенцию по поводу дел ордена Литта послал подробное донесение на Мальту и, уверенный, что там это будет встречено сочувственно, стал готовиться к приему во дворце.
В назначенный день все было готово. Литта, в богатом красном камзоле с великолепным бриллиантовым крестом на груди и с бриллиантовыми пуговицами и пряжками на башмаках, в собольей шубе, сел в восьмистекольную золоченую карету с белыми мальтийскими крестами, запряженную шестью белыми лошадьми цугом. На козлах кареты были кучер с лакеем в ливреях с золотыми галунами, а на запятках, в таком же одеянии, стояли два гайдука. У лошадей шли скороходы с черными и белыми перьями на головах. Все это было устроено частью в долг, частью на деньги, полученные от Абрама, который принес, как обещал, остальные семь тысяч.
Карета подъехала к большому подъезду Зимнего дворца, и два придворных камер-лакея, ожидавшие у дверей, высадили Литту под руки.
Аудиенция была частная (Литта не имел верительных грамот), и потому прием происходил без всякой торжественности и без присутствия двора. Графа встретил и провел дежурный камер-юнкер к покоям государыни.
Императрица приняла мальтийского кавалера в кабинете, у того самого столика, у которого выслушивала доклады своих сановников. Но наряд на ней был не тот, в котором она обыкновенно слушала эти доклады. Теперь на ней был парчовый молдаван, опушенный мехом и застегнутый у горла драгоценною пряжкой, а напудренные волосы были собраны кверху.
Взглянув на нее, Литта сейчас же заметил ту огромную разницу, которая была в ней теперь, в сравнении с тем, как он привык видеть ее на балах или торжественных выходах. Теперь государыня была совсем другая, не строгая, не та, пред которою смутился даже саркастический Вольтер на торжественном приеме; теперь она была просто замечательно сохранившеюся, несмотря на свои годы, женщиной с ясными, умными, глубокими глазами и чарующей улыбкой, показывающей ее ровные до сих пор, белые, как жемчуг, зубы.
- Здравствуйте, граф, - проговорила она, когда Литта целовал ее руку. - Сядьте здесь. Поговорим! - и она показала на стул.
Литта сел.
- Итак, - начала Екатерина, - ваша Острожская ординация теперь находится в моей земле. Я много слышала о мальтийских рыцарях и всегда считала их достойными людьми. Мое всегдашнее желание было видеть их на своей службе; познакомьте же меня поближе с вашим уставом и с организацией ордена.
Литта поправился на своем месте и начал говорить и объяснять то, что от него требовали. Он говорил хорошо, плавно, не торопясь и не затягивая речи. Екатерина слушала его, изредка делая вопросы и замечания, которые ясно подтверждали, что недаром ум русской государыни был признан и прославлен повсеместно.
Этот живой и бойкий разговор увлек Литту, и он чувствовал, что давно с таким удовольствием не говорил ни с кем и что в данную минуту желал бы одного - чтобы как можно дольше не прекращалась эта беседа.
- Ну, а с Острожской ординации вы последнее время не получали доходов, кажется? - спросила государыня, снова возвращаясь к первоначальному предмету разговора.
- То есть пока она была во владении Польши, ваше величество, - ответил Литта.
- Ну, я надеюсь, что теперь орден не понесет никаких убытков. Я уже сделала распоряжение, чтобы снеслись с великим магистром о назначении при моем дворе министра-резидента Мальты, и указала на вас, как на человека, который мог бы занять это место.
Литта поклонился. Ему в эту минуту казалось, что лучше этого ничего и придумать нельзя.
Екатерина улыбнулась ему тою улыбкою, которою она одна только умела улыбаться, и промолвила:
- Теперь мы будем видеться с вами.
- Если ваше величество позволите только, - опять поклонился Литта.
Во всем этом разговоре и в последовавшем затем, в течение всей аудиенции, не было сказано ни слова, не касавшегося дела, и, несмотря на это, все было так живо и интересно, как будто это был простой разговор, задушевный и самый приятный.
На прощание Екатерина опять протянула Литте руку и сказала: "До свиданья".
Он вышел из кабинета опять с тем же чувством восторга и уважения к государыне, которое охватило его в первую минуту на балу у Безбородко, когда она, поговорив с ним, отошла от него. Были ли это симпатия, преданность, удивление - Литта не знал, но не мог не признать, что ему очень легко и хорошо на душе. И если бы, казалось, теперь к нему кто-нибудь подошел с малейшим намеком на что-либо, он готов бы был растерзать его, может быть, на месте.
Тот же камер-юнкер, который провел Литту, провожал его снова по бесконечному ряду парадных комнат дворца, где изредка, в определенных местах, у дверей стояли часовые, отдававшие им воинскую честь.
На площадке лестницы Литта встретился с молодым человеком в генеральском мундире и, находясь еще под влиянием своей беседы, не обратил сначала на него внимания и не сразу узнал его. Это был князь Зубов. Последний окинул Литту с ног до головы испытующим, недобрым взглядом и, видимо, ждал от него поклона.
Граф узнал его не столько по его внешнему виду, сколько по своему собственному внутреннему отталкивающему чувству, которое всегда испытывает сильный и крепкий человек к изнеженному и слабому существу, родившемуся мужчиной и не сумевшему стать им в жизни. Этот красивый, женственный двадцативосьмилетний мальчик всегда был противен ему. Поэтому и теперь он смело встретил вызывающий, дерзкий взгляд князя и мимоходом чуть заметно кивнул ему головою. Зубов, не ответив на поклон и не меняя выражения, посмотрел ему вслед.
Провожавший Литту камер-юнкер отлично заметил это бессловесное выражение вражды и сделал отсюда свое заключение.
IX. Отец Грубер
Когда Литта оставил баронессу Канних в ее будуаре и его поспешно удаляющие шаги замолкли в зале, обделанная под стену небольшая дверь отворилась, и на ее пороге показался гладко выбритый человек в сутане. Он сложил на груди руки и, качая головой и посмеиваясь, смотрел на баронессу, все еще сидевшую на своей софе.
- Ну что? Ведь говорил я вам, предупреждал вас, что ничего из вашей затеи не выйдет! - сказал он сквозь смех.
- Бегство не есть еще победа! - повторила баронесса последние, сказанные ею Литте слова. - Вы слышали, отец, я это сказала ему.
- Слышал, - протянул он и махнул рукою, - но только верьте, что отец Грубер никогда не ошибается… никогда! - помахал он из стороны в сторону указательным пальцем и, подойдя к креслу, которое только что оставил Литта, сел против баронессы.
- Да, но я хотела попробовать одно из давно испытанных средств, - проговорила она, нервно перебирая кольца у себя на руке.
- Все средства хороши, когда ведут к цели, - вздохнул Грубер, - но граф - не такой человек, чтобы его можно было захватить тем путем, какой избрали вы, баронесса.
Канних оставила свои кольца резким движением, словно оборвала что-нибудь, и, облокотившись на валик софы, полуотвернулась.
- А разве он вам необходим? - помолчав, спросила она, искоса глянув на Грубера.
Тот, закинув голову сначала кверху, выразительно опустил ее на грудь, в знак подтверждения того, что Литта необходим ему.
- Неужели вы думаете, что он в самом деле может пойти теперь высоко? - недоверчиво произнесла баронесса.
- Я ничего не думаю; теперь или после, но этот человек может пригодиться, и его упускать нельзя.
Отец Грубер, видимо, играл роль. Он говорил, как человек, который привык, что его слушают с удовольствием и придают цену его словам. Вследствие этого в его манере было что-то слегка деланное, аффектированное, в особенности когда он разговаривал с такими всецело преданными ему женщинами, как баронесса. Она была верною католичкою и давно подчинилась его влиянию.
- Так как же быть? - спросила она.
Грубер самоуверенно улыбнулся и, приподняв наискось правое плечо, скромно ответил:
- Действовать!.. До сих пор я оставлял в покое мальтийского кавалера, но теперь пора приняться за него…
- И вы приметесь?
- А вот посмотрим.
Грубер долгим житейским опытом (он был немолод уже) знал людей, в особенности женщин, и видел, что баронесса находится теперь в том состоянии душевного волнения, когда человеку особенно хочется высказаться, раскрыть другому все то, что мучит его. И, несмотря на поздний час, он терпеливо сидел на своем кресле с таким видом, как будто забыл, что, может быть, ему уже пора было уйти.
- Вот видите ли, отец, - заговорила вдруг баронесса, зажимая ладонями глаза и опуская голову, - я должна признаться вам, как на духу… Я прошу вас теперь выслушать мою исповедь…
- Что такое? - удивился Грубер очень естественно и придвинулся поближе, сделав серьезное, внимательное лицо.
- Вот видите ли, - повторила она, - я не была с вами вполне искренна… то есть не то чтобы я солгала вам что-нибудь, нет, но я не все открыла вам…
Грубер слушал, слегка кивая головою и как бы говоря: "Ведь это ничего, вы расскажите только, я и успокою, и прощу - словом, сделаю все, что нужно, и это все в нашей власти".
- Когда вы сказали сегодня утром, - рассказывала между тем баронесса, - что граф Литта необходим вам, я предложила вам испробовать свое влияние на него. Я думала, что, бывая у меня в доме, он, почти никуда не показывающийся человек, выделил меня из общего уровня, и, когда мы увидимся наконец друг с другом, как это было сегодня вечером, он объяснится и будет в моей власти, а следовательно, и в вашей… Ведь вы же добра ему хотите, отец, не правда ли? Следовательно, как же мне не помочь вам, то есть ему… ведь это все равно?
- Конечно, - произнес Грубер, и голос его прозвучал внушительно, - конечно, я желаю только добра и могу действовать лишь для вящей славы Божией.
Баронесса и не ожидала ничего иного. Она утвердительно кивнула головой и продолжала:
- Ну вот видите! Когда мы остались с ним вдвоем сегодня, сначала я думала, что играю только роль, но потом… - она взглянула на патера. Он сидел, слегка отвернувшись, с бесстрастным лицом судьи. Глаза их не встретились. - Потом, - подхватила баронесса, - я почувствовала, что, кроме желания сделать добро человеку и угодить вам, во мне самой есть нечто такое, что заставляет меня не совсем равнодушно относиться к графу Литте. Я несколько раз смущалась, когда он взглядывал на меня. И вот, когда он сказал, что не всегда женщина бывает сильнее мужчины, и потом еще… Ах, отец, если бы вы знали, что за глаза у него!.. И потом эта сила, мощь, которою он так и дышит весь!.. Одну минуту мне казалось: скажи он мне быть его рабой, я бы не задумалась…
Грубер строго сдвинул брови и взглянул на баронессу; она смутилась и, потупившись, стала перебирать кружевную оборку.