Вышел однажды на улицу Коньков, прошёлся раз, другой, и явилась у него привычка гулять по Морской да по Невскому. Узнал, что есть в Петербурге театры, где даётся комедийное и пантомимное действо, на манер вертепа, но только во сто раз лучше.
Знакомый офицер, лейб-казак, научил казака, как взять билет, как пойти и где сесть, и собрался Коньков смотреть на спектакль.
Давали балет.
"Срамота одна, - подумал Коньков, как увидел танцовщиц с голыми руками и ногами, с полуобнажённой грудью, - туда ли я попал? Может быть, здесь мужчинам и быть-то негоже". Оглянулся кругом. Нет, мужчин много, и рядом с ним старичок маленький, седенький сидит. Седая бородка коротко острижена, усы торчком торчат, и волосы короткие, густые, ёршиком. И рядом с ним девушка, брюнетка, в чёрном платье. У старика Владимирский крест на шее, надо думать - важная персона. Звякнул под стулом шпорами хорунжий и обратился к старичку с учтивым вопросом:
- Скажите, ваше превосходительство, что сие действие изображает и почему девицы, которые на сцене пляшут, непригоже так одеты?
Старичок стал объяснять. Он говорил неясно: не то по-русски, не то нет, не разберёшь.
Внимательно и почтительно слушал хорунжий - и понял одно, что представляют "балет", и что в "балете" можно и неприбранным быть, и что слово это означает - танцы.
"Вот бы нашим старикам да старухам показать, - усмехнулся Коньков, - анафеме бы весь театр предали".
- А вы откуда изволите быть? - спросил старичок.
- Я с Дону, донской казак. Un cosaqua du Don, - применил свои знания Коньков, думая, что так будет понятнее. - Filleicht sprechen sie auch deutch? - обрадовался старичок, услыхав французскую фразу.
Слыхал, много слыхал в седьмом году, в Пруссии, такой язык молодой казак, однако говорить не умёл.
- О, nein! - ответил он и потупился. - Улыбнулась молодая девушка и робко взглянула на казака. Нахмурился хорунжий.
"Всё одно баба!" - подумал и стал разглядывать занавес. А тёмные глаза так и жгут его, так и пронизывают. И чувствует их взгляд, сквозь сукно даже чувствует молодой хорунжий. Вот глядит она на голубой лампас, вот белый с жёлтым и чёрным помпон на кивере разглядывает, на шпоры взглянула, вот глядит на усы, на кудри.
"И чего ей надо?" - думает Коньков, и рука уже закрутила усы, подняла на висках волосы выше... И вдруг покраснел казак. "Фу, как это глупо!" - подумал он и хотел было уже выйти, да подняли занавес, и кончилась пытка.
В следующем антракте старик сам заговорил.
- А у вас на Дону разве нет театра? - спросил он, обращаясь к казаку.
- Никак нет, ваше превосходительство, - учтиво сгибаясь, ответил хорунжий.
- Как же вы развлекаетесь? Вам скучно, должно быть?
- Не скучно, ваше превосходительство. Мы на охоту ездим, ходим друг к другу, поём песни, играем.
- А давно вы в Петербурге?
- Вторую неделю. Я с атаманом Платовым приехал.
- О, der berumte Platoff! Очень уважаю этого человека.
Подкупили эти слова казака, и стал он ещё любезней и почтительный со старичком, а на барышню хоть бы посмотрел.
- У вас здесь много знакомых в Петербурге?
- Никого, - коротко ответил хорунжий.
- Ай, как гадко. Это очень скучно, такой одинокий и молодой.
- Да, мне не весело, - искренно сознался казак.
Нагнулась дочка к отцу и что-то по-немецки сказала ему на ухо.
- Позвольте узнать, как вас звать.
- Пётр Николаевич Коньков, хорунжий.
- Позвольте я вас с дочкой познакомлю.
Поднялся хорунжий, красный как рак, даже пот мелкими каплями на лбу проступил. Хотел он поцеловать маленькую ручку, но барышня отдёрнула её, и казак остался ни при чём. Пуще прежнего смутился Коньков.
- Вы простите, - пробормотал он. - У нас... так водится... если особливое уважение, то в ручку...
- Да? Пустяки... Впрочем, если хотите, то целуйте...
А сама до слёз покраснела, но руки не дала...
Опять подняли занавес, и разговор прекратился. Прощаясь, старичок пригласил к себе казака, сказал, что он живёт в Шестилавочной, в собственном доме, что зовут его Фёдор Карлович Клингель, служит он в сенате и действительный статский советник.
Коньков усадил в сани отца с дочерью и побрёл потихоньку домой.
Всё это рассказал вечером атаману ординарец.
- Что же, - сказал Платов, - дело хорошее, я вам скажу!.. Клингель... Клингель... Я вам скажу, я припоминаю эту персону. Ты говоришь, кавалер и действительный статский советник. Брезговать этим не след. Надо всегда иметь знатных покровителей. Опять, если девица славная да хорошая - всё веселее пойдёт питерское-то житьё. Надо, я вам скажу, тебе сделать им визит.
- Чего изволите, ваше высокопревосходительство?
- Говорю тебе: сделай им визит, то есть кратковременное посещение. Что у нас сегодня?
- Пятница, ваше высокопревосходительство.
- Ну вот, послезавтра, в воскресенье, надень-ка ты полную форму да и явись к ним часам к двум: я тебя увольняю. Побеседуй о погоде, посиди с час, и тем ты, я вам скажу, докажешь, что ты образовательная и со светским лоском персона, и не уронишь достоинства донского офицера.
- Слушаюсь, ваше высокопревосходительство.
Так и сделал Коньков. Без труда разыскал он в Шестилавочной, по правой руке от Невского, дом Клингеля. Дом оказался каменный, двухэтажный. Крыльцо выходило на улицу, и, войдя в него, Коньков очутился в больших, каменными плитами мощённых сенях. Старик лакей вышел и вежливо спросил:
- Как доложить прикажете?
- Хорунжий атаманского полка Коньков, скажи.
- Слушаю-с.
Лакей беззвучно поднялся по лестнице, а Коньков с любопытством осматривал строение. Широкая каменная лестница в один марш поднималась во второй этаж. Там шёл каменный коридор направо и налево, и в глубине были двери. Направо жил сам Клингель, налево - жильцы.
Старичок скоро вернулся.
- Их превосходительства дома нет, а барышня вас просят.
Подумал секунду Коньков.
"Что я буду с барышней делать, а впрочем, разве казаки когда отступали?" И, решительным движением скинув плащ, атаманец быстро поднялся наверх.
В просторной, в три окна, зале сильно пахло цветами. Белые, розовые, лиловые и жёлтые гиацинты, красные тюльпаны и нежные нарциссы покрывали все подоконники и наполняли корзины, стоявшие перед окнами, распространяя сильный аромат. Полы, выкрашенные в жёлтую краску, были прекрасно навощены, красного дерева клавикорды занимали полстены, на которой висели портреты старичков и три каких-то иностранных пейзажа. Мебель была обита кожей и казалась тяжёлой и дорогой. Девушка с косынкой на плечах усмехнулась и, сказав: "Сейчас доложу-с", убежала из комнаты.
Весеннее яркое солнце, так как стоял конец марта, ударяло в окна, ложилось на пол и, казалось, играло тысячами разноцветных пылинок. В больших простеночных зеркалах во весь рост отразилась стройная фигура казака, его тонкая талия, стянутая синим кушаком, и чакчиры, длинными, ровными складками падавшие на шпоры. Отразились и бойкие серые глаза, и русые кудри, и маленькие усы.
Вдруг дверь отворилась, и быстрыми, лёгкими шагами вошла Ольга Фёдоровна Клингель.
Солнце точно померкло перед нею и не смело светить, потому что другое, более яркое солнце заглянуло в душу казака и озарило своим тёплым, ясным светом её всю. Тепло и радостно стало вдруг на сердце Конькова, и исчезло его отвращение и страх к женщине: что-то нежное забилось глубоко-глубоко, в левой стороне груди - там, где приготовлено место для Георгиевского крестика.
"Но о чём говорить с такой важной персоной, как смотреть в эти ясные, чистые глаза, дышащие кротостью и невинностью, как перебить этот нежный голосок, что щебечет словно малая пташка на заре, звеня и переливаясь в голубом сиянии неба?"
Оторопел и растерялся казак.
Как говорить? О чём говорить? О погоде - учил атаман...
- Папы дома нет, но я очень, очень рада, что вы не забыли нас! Ну, дайте же вашу руку. Я много слыхала про казаков На днях даже книжку прочла: "Подвиги казаков в Пруссии", сочинение господина Чуйкевича. Очень хорошая книжка. Вы читали?
- Нет, не читал.
- Ну, садитесь же. Как же вы не читали? Почему вы не читали? Вы разве мало читаете? Ах, а я так люблю чтение! Больше всего! Я всё-всё читаю. Вот эта книжка - она всего две недели как из типографии вышла, а она уже у меня, и я прочла её. У нас знакомый есть, он в цензурном комитете служит, он нам всё-всё приносит. Хотите, я покажу? Там и карта приложена.
И девушка проворно встала и пошла достать книжку.
"Ишь ловкая какая да проворная! - подумал казак. - Ровно казачка. И простая. Наши-то первый раз дуются, дуются, просто не знаешь, с какого бока подойти".
Через минуту Ольга вернулась. В руках у неё была небольшая книжечка, переплетённая в жёлтую кожу, с золотым тиснёным ортом, окружённым гирляндой листьев.
- Вот и план, видите.
- Ишь ты, как ловко сделано! - сказал Коньков. - Ва-ажно! Вон, гляньте: Пассарга, река Алле, вот Алленбург, жаркое было дело!
- А вы разве участвовали в нём? Вы такой молодой!
- Шестнадцати лет вступил в службу в атаманский полк казаком и за арьергардные дела после Фридланда произведён в урядники и приближен к атаману, - не без гордости отвечал Коньков.
- Боже, да вы совсем ещё мальчик!
Коньков покрутил ус.
- Какие молодцы казаки! Балабин…
- Наш командир! Лихой, скажу вам, полковник. Под Рассеватом в прошлом году, мы в Молдавии были тогда Ночью собрал наши сотни, копыта обвязали соломой, чтобы о камень не брякнуло, да поехали по балке к турецкому стану! Темень, зги не видно Тучи бегут, Дунай плещется, а над селениями огни так и горят... Мы ближе и ближе. Часовой нам попался - впереди в дозор ехал Каймашников, урядник, сабля сверкнула, так, тюкнуло что-то - слова сказать не поспел, и на месте готов. Оставил под горкой Балабин наш полк, а сам со мною на горку взобрался. Весь стан, как на ладони, видать. Огни горят, над огнями турки сидят, пушки их стоят... Считай, говорит, их батальоны, Коньков. Сосчитали Только собрались идти, а тут прорвалось небо, и луна на нас глянула, а под нами - шагах в двадцати - пикет турецкий, человек десять… В сражениях бывал, лицом к липу сталкивался с неприятелем, а такого страху не знал, как в тот час...
- Ну и что же? - охваченная волнением казака, спросила Ольга Фёдоровна.
- Ничего, Бог миловал, - со вздохом сказал Коньков.
И вдруг нахлынули вереницей воспоминания о боях и сражениях, и позабыл казак, где он и с кем, и полились рассказы о схватках, о переправах вплавь, о бешеных атаках и далёких поисках, об умном, славном, любящем казака атамане, о верном коне Ахмете, что не раз выручал в сече, что скакал быстрее оленя, которому сто вёрст отмахать нипочём, который руки лизал и радостным ржанием приветствовал своего хозяина…
Внимательно слушала питерская барышня пылкие речи казака - и ненавидела она с ним Песлевана-пашу и Наполеона-короля, а любила она и атамана Платова, и сотенного Зазерскова, что всё говорил: "Да я знаю" и о казаках пёкся, как о родных детях, любила и коня Ахмета, и вестового Какурина.
Видно, и правда есть сродство душ, что так скоро русская немочка, тихенькая и скромная, первая ученица французского пансиона для благородных девиц, дальше Ораниенбаума никуда не ездившая, так хорошо поняла пылкие речи казака, сражавшегося и в Турции, и в Пруссии, чуть не ребёнком во время войны прошедшего поперёк всей Европы.
Не десять, не двадцать минут сидел визитёр, а сидел уже третий час, и всё говорил и изливал он в простой, откровенной беседе свою душу перед этой девушкой, которую первый раз увидел, которую совсем не знал... Часы пробили три, четыре, и близилось время к пяти; в соседней комнате звенела посуда под руками прислуги, накрывавшей стол, а казак, удобно усевшись в покойном кресле и положив на накрытый скатертью стол свой кивер с голубым верхом, всё говорил, говорил. Он рассказывал и про детство своё, и про донские песни, про полк, про товарищей, рассказывал про кутежи и про пьянство, про охоту на лисиц чёрно-бурых, про Марусю Силаеву, сказал даже, что женщин ненавидит он и презирает.
- А меня? - спросила Ольга Фёдоровна.
Вспыхнул казак и замялся:
- Не знаю...
По счастью, дверь отворилась, и в залу вошёл старичок. По лицу дочери, оживлённому и радостному, догадался он, что беседа шла по душе, что казак ein guter Kerl, и приветливо поздоровался с донцом...
- Обедать время, - сказал он, - Пётр Николаевич, оставайтесь с нами. Садитесь, пожалуйста.
"Ну как остаться? Атаман сказал: десять, двадцать минут посидеть - а он, нате-ка, три часа отмахал, как минуту. Но как и отказаться?"
Остался Коньков. И ел он и суп из кореньев, и пирожки слоёные, и варёную ветчину с горохом, и вкусные пышки. Пил чай, пил ликёр и коньяк - и ещё больше от того развязался у него язык.
Заметила Ольга Фёдоровна, как зарумянились от коньяку щёки и заиграл огонёк во взоре у хорунжего, и незаметно отставила хрустальный графинчик в сторону. Не хотелось ей портить хорошего впечатления, которое произвёл на невинную душу её молодой атаманец.
В восемь часов вечера ушёл Коньков домой.
Темно ещё не было; народ по улицам всё ещё суетился, а он шёл пешком, не желая брать извозчика, и шагал по Невскому, глядя на магазины, - и хорошо было у него на душе, а почему хорошо, он и сам не знал.
С той поры, вот уже два года, как почти каждый день входил Коньков в дом на Шести лавочной. Знакомые Ольги Фёдоровны находили это сближение "компрометантным", но девушка не хотела оттолкнуть разговорчивого, бесхитростного казака, тем более что после него ей претили петербургские франты с вычурными манерами, с напыщенной речью. Отец смотрел на Конькова так же симпатично, как дочь, и молодые люди дружески сошлись.
Они вместе читали книги; нежным сопрано пела она ему романсы, пела знаменитый модный вальс, играла на клавикордах и как-то раз, разучивши потихоньку одну песню, встретила его с лукавой усмешкой, подошла к клавикордам, и нежный голос раздался по зале:
"Поехал казак на чужбину далеко, на добром коне вороном он своём, свою он краину навеки покинул, ему не вернуться в отеческий дом", - пела девушка.
И вдруг заплакал, слезами, как баба, заплакал Коньков.
- Что с вами?.. - участливо спросила она.
- Не знаю, ничего. Скучно мне... Грустно... Старуха ясырка мне предсказала, что не будет мне счастья на земле, хоть много будет хороших минут.
- Полно, глупости какие! Разве вы несчастливы со мной?
- Счастлив... Да долго ли счастье это продлится? Уеду я на Дон, и забудете вы своего казака.
- Почему вы это так говорите? Знаете, вы огорчили меня своими словами. Я к вам такую нежность чувствую, какой ещё никогда ни к кому не испытывала. Нехорошо это...
- Да что ж, - улыбнулся ясной и горькой улыбкой Коньков, - разве пошли бы вы, сенаторская дочка, за простого казака? Разве променяли бы вы эти хоромы на простую нашу избу, разве стали бы вы жить, занимаючись хозяйством, как живут наши жёны...
- И не надо мне так. Слушайте, Пётр Николаевич, если бы любили вы меня так, как я вас люблю... - начала Ольга Фёдоровна, но казак перебил её:
- Я люблю вас больше, чем вы думаете. Когда я любил только свой Тихий Дон, любил полк, своих товарищей, атамана, томила грудь мою разлука с ними и ненавидел я Петербург А теперь... Разве теперь хоть тень этой ненависти осталась... Мне хорошо в вашем доме, так хорошо... Просто и уходить неохота. Хотите, я выйду в отставку... Но что я тогда делать буду?.. Только и умею я, что укрощать диких лошадей, да стреляю из лука, а больше ничего. Будь у меня богатые имения, собери я добычу на войне - ну, тогда ещё можно было бы жить помещиками, но у меня ничего нет, решительно нет ничего... Я живу милостями атамана, живу тем, что он мне даёт!
- Дорогой мой, сокол мой ясный, ничего и не нужно! Служите своему Государю, и я с вами служить буду. Пойдёте вы в поход на войну, а я пойду сестрой милосердия, и заживём мы с вами хорошо. Разве не могу идти я на войну? Разве хуже я той девушки, что кинула родительский дом и ушла с Бонапартом сражаться?!
- Вы лучше всех! Неужели возможно такое счастье?
Коньков быстро схватил её руку и поцеловал её крепко-крепко. Словно ток пробежал по их жилам; Ольга порывисто приподнялась и смело и крепко поцеловала его в губы, потом улыбнулась доброй и странной усмешкой и прижалась щекой своей к высокой груди казака. А он покрывал её густые чёрные волосы поцелуями страсти, и кипела и бунтовала в нём кровь.
Дверь скрипнула и приоткрылась. Как от громового удара разлетелись оба они в разные стороны, оба красные, взволнованные. Ольга оправилась скорее.
В дверях, приветливо улыбаясь, стоял молодой человек, Карл Иванович Берг, чиновник сената, двоюродный брат Ольги. Вышитая красными и жёлтыми шелками подтяжка яркими полосами бросалась в глаза. Потом были видны худощавые ноги, обтянутые серо-жёлтыми рейтузами, маленькие лакированные сапоги с кисточками и фрак, забавно сидевший на нём.
- Ах, как вы напугали меня. Разве можно так входить?
Вялое, бесцветное лицо Берга оживилось и покраснело.
- О, я не знал, что вы не одна. Я не предполагал, что у вас сидит казак.
Злоба сверкнула в глазах Конькова; ноздри нервно раздулись, и вспухла синяя жила на лбу. Он встал и тяжело опёрся на саблю.
- Позвольте вас познакомить, - сказала Ольга Фёдоровна. - Друг моего отца Пётр Николаевич Коньков, а это мой двоюродный брат Карл Иванович Берг.
Берг развязно сел, не подав руки казаку.
Коньков нахмурился.
- Ольга Фёдоровна, выйдите, пожалуйста, из этой комнаты.
- Пётр Николаевич, ради Бога, оставьте, не надо ничего делать? Что вы хотите?
- Я хочу, - резко отчеканивая каждое слово, заговорил Коньков, - вышвырнуть вон этого негодяя!
- Негодяй?! Я негодяй, Ольга Фёдоровна! Я буду жаловаться на ваш папаша! У вас в доме опасно бывать. У вас не дом, а казачий постой! - петушился Берг. - Я ухожу! Да, я ухожу! Что же мне делать. Я не могу идти на сильный! Я умный - у меня ума палата, но грубый физический сил - это дворник и лакей...
- Сам ты лакей! Егупетка подлая! Вон! - громовым голосом крикнул Коньков.
Сжался, съёжился, точно в комок, немец, двоюродный брат, и выскользнул в дверь.
- Я этот попомню, я буду отомщать! - крикнул он в дверь.
Коньков долго не мог успокоиться. Только присутствие любимой девушки удержало его от расплаты за дерзость тут же, на месте. Он нервно, порывисто дышал, высоко поднималась и опять опускалась его грудь, а глаза беспокойно смотрели куда-то в сторону.