На безделье, как и всегда у него, впрочем, уходило мало времени. С утра до ночи он со своими офицерами рекогносцировал позиции вокруг Константинополя, объезжал свои войска, делал манёвры, примерные атаки, занимался организацией несколько растрёпанных в походах полков и, спустя самый непродолжительный срок, довёл их опять до блестящего состояния. Потом, когда всё кругом болело тифом и лихорадками, один скобелевский отряд не давал ничего лазаретам... Стоило только где-нибудь показаться болезни, чтобы Скобелев сейчас же появлялся там, поднимал врачей и ставил на ноги весь медицинский персонал. Места расположения его солдат всегда были образцом по тому порядку, который царствовал в них. Всё было предусмотрено. Совершенно оправившиеся люди готовы были опять к дальнейшим подвигам.
- Нельзя успокаиваться, господа... Будет время отдыхать потом... А теперь зорко смотрите вокруг!
Между прочим, тогда же я слышал одну очень меткую фразу.
- Что делает Скобелев?.. - спрашиваю у какого-то солдата.
- А ён, как кот округ мышеловки, у этого самого Константинополя ходит... То лапкой его пощупает, то так потрётся...
- Я очень боюсь одного... - говорил один из влиятельных в армии генералов.
- Чего?
- Да как бы Скобелев нам бенефиса не устроил.
- Какого это?
- Да в одно прекрасное утро проснёмся мы - и узнаём, что Скобелев залез ночью в Константинополь со всем своим отрядом.
По отношению к этому даже разгул константинопольский принёс ему известную пользу.
Я потом видел его кроки и записки, где были означены все улицы, которыми надо было идти в Стамбул, намечены пункты для разных боевых операций... Короче, гуляя по Константинополю якобы для собственного удовольствия, он его изучил так, что начнись бой на его улицах - Скобелев сумел бы воспользоваться каждою их извилиной, каждым их закоулком...
- Он ничего мимо ушей и глаз не пропустит! - говорили о нём после...
И действительно - ничего не пропускал.
Он так любил знать, что делается кругом, быть всегда настороже всякого рода событий, знать, с кем имеет дело, что не прошло двух недель, как он уже дотла изучил весь Константинополь. Все его партии, мусульманские кружки, глухой протест поселившихся там черкесов, сплочённую силу улемов, незаметное каждый раз нарастание и наслоение новых начал в населении этого восточного города, чиновников Блистательной Порты, военных Сераскериата.
Казалось, что он собирается быть турецким министром - до того точны и обстоятельны были его сведения. Редакции Бассирета и Вакита, французских, английских и итальянских газет, издававшихся там, греческих писателей, живущих в Византии, купцов - всё и всех уже знал Скобелев, их взгляды, со всеми их мечтами, программами...
- Зачем это вам? - спрашивали его.
- Такая привычка... Я везде люблю быть дома... Терпеть не могу пробелов и недомолвок...
Я уже выше говорил, что быть при нём офицеру - значило учиться. Нигде справедливость этого так не подтверждалась, как в Константинополе. Туда офицеров, молодёжь отпускали обыкновенно на два, на три дня - кутнуть на просторе и затем вернуться на работу... Беда была, если такой отдыхающий, вернувшись, не привезёт с собой каких-нибудь полезных сведений.
- Вас, душенька, и отпускать не стоит... Ничем-то вы воспользоваться не сумеете...
- Он у вас удивительный! - говорил о Скобелеве один грек, кажется Варварци...
- Почему это?
- Я у него вчера был... Случайно зашла речь о чисто хозяйственных интересах города, оказалось, что он их знает, понимает... Я совсем потерялся, когда он начал говорить мне о проектах водопровода, поданных нашими греками, о новом мосте вместо галатского, который мы хотим строить... Я даже спросил его, не жил ли он прежде в Константинополе...
Один из стамбульских улемов, бывший в Георгии, выразился так же.
- Ак-паша мог бы быть хорошим мусульманином.
- Отчего?
- Он Коран знает.
И не только знал, но и цитировал его зачастую...
В Скобелеве в это время уже сказывались замечательные черты характера. Один из военных, которые обладают незавидною способностью лазить без мыла в глотку, сошёлся с ним в Константинополе. Генералу он очень понравился, потому что это обстоятельство не мешало оному быть храбрым человеком и остроумным собеседником. Завтракая в Hotel d’Angletter, он как будто нечаянно начал передавать Скобелеву всевозможные сплетни...
- Вы знаете, генерал, вы бы остановили своих рыцарей!
- Каких это моих рыцарей?
- Офицериков, близких к вам.
- В чём я их должен останавливать?
- Во-первых, они здесь кутят...
- А мы с вами, полковник, что теперь делаем?..
- Какое же сравнение!..
- Нам, значит, можно, потому что у нас есть деньги на шампанское, а им нельзя, потому что у них хватает только на коньяк?
- Ну, и ещё за ними водится грешок...
- Какой?
- Они вовсе вам не так преданы, как вы думаете.
- Ну, уж это вы напрасно... Я их всех хорошо знаю!
- Да вот-с, не угодно ли, один из них про вас рассказывал...
И началось самое бесцеремонное перемывание грязного белья...
- А теперь я назову вам фамилию этого человека...
Но Скобелев в это мгновение схватил того за руку:
- Пожалуйста, ни одного слова больше и ради Бога - без фамилий... Я слишком люблю своих рыцарей, слишком обязан им, слишком. Всю кампанию они, по одному приказанию моему, шли на смерть... Я не хочу знать, кто это говорил, потому что не желаю быть несправедливым. Поневоле такая несправедливость может прорваться когда-нибудь в отношении к человеку, повинному только в том, что под влиянием стакана вина он разоткровенничался при человеке, не заслуживавшем такой откровенности. - И Скобелев тоном голоса нарочно подчеркнул эту фразу: - Да-с... Не заслуживавшем!
Когда завтрак кончился и полковник откланялся, Скобелев позвал человека.
- Заметил ты лицо этого господина?
- Точно так-с.
- Помни, что для него меня никогда нет дома!
Занимая уже довольно высокий пост, он не раз сталкивался с людьми, которые старались выиграть в его мнении и выдвинуться вперёд, унижая своих товарищей...
- Я их слушаю поневоле, ушей не заткнёшь, - говорил Скобелев, - но в уме своём в графе против их фамилии ставлю аттестацию "подлец и дурак". Подлец потому, что клевещет про других и главное - про своих товарищей, дурак - потому, что передаёт мне это, точно у меня у самого нет глаз во лбу, точно я не умею отличить порядочного человека от негодяя...
Один из его подчинённых очень нуждался в то время; Скобелев хотел ему помочь и не знал как. Призывает, наконец, того и говорит: "Вам присланы деньги из России... Вот они" - и придвигает горсть золота... Тот, разумеется, схватился за неё, даже не спросив от кого. Проходит несколько времени, он является опять к Скобелеву.
- Что вам?
- Я пришёл узнать, не прислали ли мне ещё денег из России.
- Прислали... Я забыл отдать вам... Вот они...
Потом этот франт отблагодарил по-своему Скобелева, обокрав его...
В следующий раз он поручил ведение своего хозяйства офицеру. Тот недели в две накатал ему счёт тысяч в пять-шесть.
- Это невозможно... Прикажете проверить? - спросили у него.
- Ни под каким видом. Вина прежде всего моя - потому что я его назначил сам... Заплатить, и ни слова об этом. Разумеется, впредь ему денежных поручений не давайте никаких. Это раз. Если бы это были деньги общественные или чужие - другое дело... Немного погодя я найду, что ему не к лицу моя дивизия, и он сам уберётся из неё.
Расставался со своими он вообще неохотно и долго не прощал тем, кто оставлял его сам...
- Я люблю N. N., он храбрый человек, полезный; только я не возьму его к себе.
- Отчего?
- Он меня оставил... Это было сделано не по-товарищески...
О тех же, которые меняли свой мундир на полицейский, Скобелев потом и слышать не мог.
- Не говорите мне о них... Храбрый боевой офицер - и так кончить!..
Когда у него просили за них, он обрывал прямо:
- Ни слова, господа... Впредь говорю, ничего не сделаю... Он с голоду не умирал... Я этого рода оружия терпеть не могу, вы сами это знаете.
Один из таких явился к нему и, "рыдая", начал рассказывать обо всех условиях своей новой службы.
- Жаль мне вас...
- Примите меня опять к себе.
- Ну, уж это извините... За что же я буду оскорблять своих офицеров?.. Я вам дам один совет - выходите в отставку...
В Константинополе и под ним шли у него нескончаемые споры...
Начиналась эпоха берлинского конгресса, уступок, дипломатических подвохов... Скобелев мучился, злился... Он не спал целые ночи...
- Что будет с Россией, что будет с Россией, если она отдаст всё!.. И даже не всё, если отдаст часть, уступит хоть кроху из сделанного ею... Зачем тогда была эта война и все её жертвы!..
Я помню последний вечер, в который я видел его.
Мы сидели на балконе дома в Сан-Стефано... Прямо перед нами уходили в лазоревый сумрак далей ласковые, полные неги волны Босфора... Точно с мягким мелодическим шёпотом текли они к тихому берегу... У пристани едва-едва колыхались лодки... На горизонте серебряные вершины малоазийского Олимпа прорезывали ночную темень... Зашёл разговор о будущности славян. Скобелев, разумеется, стоял за объединение племён малых в большие...
- Никогда ни серб, ни чех не уступят своей независимости и свободы за честь принадлежать России.
- Да об этом никто и не думает... Напротив, я рисую себе в будущем вольный союз славянских племён. Полнейшая автономия у каждого - одно только общее - войска, монеты и таможенная система. В остальном живи как хочешь и управляйся внутри у себя как можешь... А что касается до свободы, то ведь я говорю не о завтрашнем дне... К тому-то времени, пожалуй, Россия будет ещё свободнее их... Уж и теперь вольный воздух широко льётся в неё, погодите... Разумеется, мы всё потеряем, если останемся в прежних условиях... Племена и народы не знают платонической любви... Этак они сгруппируются вокруг Австрии и вместе с нею могут, пожалуй, основать южнославянскую монархию... Тогда мы пропадём!
- Почему же?
- Потому, что при помощи Австрии католичество широко разольётся у них... Оно захватит всё и всех, и в первом спорном вопросе славяне южные пойдут против северных, и будет эта братоубийственная война торжеством всякой немецкой челяди... Но это невозможно и невозможно... Если мы запрёмся да ото всех принципов новой государственной жизни стеной заслонимся - дело плохо... На это хватит у нас государственной мудрости... А пока наше призвание охранять их, именно их... Без этого - мы сами уйдём в животы, в непосредственность, потеряем свой исторический raison d’être.
- ...Мой символ краток: любовь к отечеству, свобода, наука и славянство!.. На этих четырёх китах мы построим такую политическую силу, что нам не будут страшны ни враги, ни друзья. И нечего думать о брюхе; ради этих великих целей принесём все жертвы... Если нам плохо живётся, потомкам лучше будет, гораздо лучше!
Мы замолчали...
Волны к ночи становились темнее, громче и громче ластились к берегам... Двурогий месяц прорезался на горизонте, тихий, красивый...
- Да, у него хорошо сказалось это! - проговорил Скобелев точно про себя.
- Что, у кого?
- У Хомякова... Пришло на память его... Помните его орла?
Лети, но в горнем море света,
Где силой дышащая грудь
Разгулом вольности согрета,
О младших братьях не забудь!..
Совсем тихо начал он, но чем дальше, тем голос его всё креп и креп.
На степь полуденного края,
На дальний запад оглянись:
Их много там, где брег Дуная,
Где Альпы тучей обвились,
В ущельях скал, в Карпатах тёмных,
В балканских дебрях и лесах,
В сетях тевтонов вероломных,
В стальных татарина цепях!
И ждут окованные братья,
Когда же зов услышат твой,
Когда ты крылья, как объятья,
Прострёшь над слабой их главой...
О, вспомни их, орёл полночи!
Пошли им громкий свой привет!..
Пусть их утешит в рабской ночи
Твоей свободы яркий свет!..
Питай их пищей сил духовных,
Питай надеждой лучших дней,
И хлад сердец единокровных
Любовью жаркою согрей!..
Их час придёт! Окрепнут крылья,
Младыя когти подрастут,
Вскричат орлы и цепь насилья
Железным клювом расклюют...
И это будет!.. И это будет непременно!
- Когда? - несколько скептически переспросил я.
- А вот, когда у нас будет настолько много "пищи сил духовных", что мы будем в состоянии поделиться с ними ею; а во-вторых, когда "свободы нашей яркий свет" действительно будет ярок и целому миру ведом...
- А до тех пор?
- А до тех пор надеяться, верить, не опускать голову и не терять своего сродства с народом, сознания своей национальности.
В это время издали, с моря, послышалась вдохновенная песня, смелыми взмахами своих крыл уносившаяся в это тёмное южное небо с его яркими звёздами... Пело её несколько голосов... Видимо, певцы были одушевлены, видимо, всех их соединяло что-то общее...
- Вы знаете, что это поют они? - спросил Скобелев.
- Нет.
- Я тоже не знал. Но спросил, мне сказали... Слышу уж не в первый раз... Это греки, молодые греки из константинопольских лавок. Торгаши, а поют о будущей славе эллинов, о всемирном могуществе Греции, о том, что и это море, и этот вечный город будут принадлежать им, о том, что все народы придут и поклонятся им, и даст им новая Греция, этим новым варварам, свет науки, сладость мира и величие свободы... Вот о чём поёт маленькая, совсем крошечная Греция, эта инфузория Европы... И посмотрите, с каким увлечением, силой и страстью!.. А мы!.. Эх, скверно делается даже...
Вскоре я должен был уехать в Россию.
Скобелев прощался со мною у себя в отряде... Я оставил его тогда сильного, здорового, бодрого...
Он ещё складывался. Он не был велик, но уже в нём являлись задатки великого вождя... За год войны он стал гораздо серьёзнее. Многое увидал и многому научился.
- Чего вам послать из Питера?..
- Книг, книг и книг... Всё, что за это время было выдающегося и талантливого... Большего удовольствия вы мне не можете сделать...
Я вывез с собою несколько восторженное удивление к этой богато одарённой натуре, и всё, что я слышал потом о действиях Скобелева, всё, о чём он писал мне, только питало это чувство. В эпоху общего недовольства, когда все под влиянием берлинского конгресса и малодушия нашей дипломатии опускали руки и вешали головы, когда будущее заволакивалось тучами и последние лучи солнца бесследно пропадали в их мглистом сумраке, Скобелев не потерял ни своей энергии, ни жажды дела. Напротив, он, как солдат, стоял на своём посту. Когда жёны-мироносицы дипломатии расчленили Болгарию, Скобелев сейчас же занялся там организацией гимнастических союзов, вольных дружин, общин стрелков... Он сам учил их ратному делу, неутомимо бросался из одного города в другой, в одном делал им смотры, назначал им для обучения своих офицеров, в другом заставлял рыть укрепления, приучал окапываться, сажал своих солдат за валы этих траншей и редутов и по нескольку дней производил с болгарами манёвры, приучая их брать такие укрепления; потом он сажал туда болгар и, командуя ими, приказывал русским солдатам нападать, а сам с болгарами отбивался от них. В антрактах он мирил сербов с болгарами, воодушевлял румелийцев одушевлёнными речами; обладая удивительною способностью кратко и метко формулировать целые понятия в одну энергическую фразу, вводил в сознание народа убеждение его кровного родства с теми или другими славянскими племенами... умёл поднять в них дух и главное, делиться с ними тою жизненностью, которая ключом била в нём самом... "Вы там совсем растерялись, - писал он мне в Петербург, - до того запутались, что и разобраться не можете, а мы тут не теряем времени и замазываем бреши, пробитые берлинским конгрессом... Если мы и оставляем им Болгарию расчленённой, четвертованной, то за то оставляем в болгарах такое глубокое сознание своего родства, такое убеждение в необходимости рано или поздно слиться, что все эти господа скоро восчувствуют, сколь их усилия были недостаточны. А вдобавок к этому оставим мы в так называемой Румелии ещё тысяч тридцать хорошо обученных народных войск... Эти к оружию привыкли и научат при случае остальных. Все эти гимнастические дружества и союзы, разумеется, могут быть разогнаны, но они своё дело сделают и при первой необходимости всплывут наверх... Приедете, увидите сами!.."
- Вы знаете, кто меня научил не терять бодрости и не опускать рук? - говорил он впоследствии.
- Кто?
- Паук.
- Как паук?..
- Да так... Гулял я раз, вижу паутину, взял я да и снял её прочь... Вы думаете, паук растерялся? Нет. Забегал по уцелевшим нитям и давай опять работать живо, живо... Без всякого антракта... На другой день - я иду, на этом же месте новая паутина, только гораздо лучше укреплённая... Вот вам пример!..
Таким образом, Скобелев оставил по себе в Болгарии такую память, какую удаётся редким...
- Когда нам нужно будет восстать - он явится к нам... Он поведёт и нас, и сербов, и черногорцев... И тогда горе будет швабам!
Это мог сказать всякий мальчишка в Румелии.
- Он сумеет сплотить и научить нас!
И за ним, действительно, пошёл бы весь южнославянский мир... Представляю себе, какое ужасное впечатление там произвела эта нежданная смерть!.. Как там рыдали и молились за него...
В первый же день после его смерти выхожу я из гостиницы Дюссо...
На улице бросается ко мне Станишев - образованный болгарин... Он схватил меня за руку и зарыдал...
- Мы всё потеряли в нём, всё... Он был нашей надеждой, он был нашим будущим...
Не успел я сделать несколько шагов, как меня обступили другие живущие в Москве болгары...
- Вы видели его, неужели он... он умер...
Едва ли по кому-нибудь лились такие искренние слёзы...
- Болгария плачет теперь, как осиротелая мать над единственным своим сыном!
Уже в Петербурге я получил телеграмму из Тырнова. "Правда ли, что наш Скобелев умер?.. Весь город в слезах, в каждом доме стенания... Крестьяне толпой идут из Самовод и других сёл убедиться в этом народном несчастий... Из горной деревушки Рыш прислали ко мне депутата узнать... Женщины и дети в слезах... В церквах за него молятся... Долго не будет у славянства такого героя!.."
И ещё бессмысленнее казалась эта смерть, ещё ужаснее...
Я возвратился к нему, стал над ним, всматривался в это покойное, неподвижное лицо, допытывался, зачем ушёл он, он, до такой степени необходимый, дорогой. Кругом к вечерней панихиде устанавливали комнату цветами и деревьями, явились лавровые венки, приподымали эту беспробудную голову, декорируя её розами... В углу монахиня читала Псалтырь... Пахло ладаном...