Хотя Таврин оказался теперь в его власти, Константин продолжал играть свою роль не завоевателя, но освободителя, и с города не потребовали никакой дани, кроме продовольствия и жилья для солдат. Теперь, когда собранная на равнинах для вторжения в Галлию армия Максенция перестала существовать, ни одна серьезная преграда не отделяла Константина от Медиолана - бывшей столицы Максимиана. Спустя несколько дней его армия беспрепятственно вступила в этот город, радостно встреченная народом, приветствовавшим Константина как императора Запада. А бок о бок с отцом ехал Крисп, гордый тем, что уже окровавил меч в этом первом своем сражении.
Рим лежал примерно в четырехстах милях довольно легкого пути на юг по большим торговым дорогам - Эмилиевой и Фламиниевой - двум крупнейшим артериям Италии. Имея за своей спиной ликующую победоносную армию, ежечасно принимая посольства из важных городов Северной Италии и альпийских провинций, провозглашающие его августом и благодарящие за освобождение, Константин испытывал сильное искушение так же стремительно, как через Альпы, ринуться с войском на Рим. Но еще на пути к Медиолану он получил известие, что у Вероны, почти в сотне миль к западу, сосредоточена крупная армия. И командовал ею теперь полководец Руриций Помпейян, который, несмотря на прежние поражения, мог все же драться умело и отважно.
И потому несколько неохотно Константин продолжил свой путь на Восток, и на осаду Вероны ушла не одна неделя, прежде чем эта твердыня наконец покорилась ему и армия Помпейяна была уничтожена. Но время, потраченное на кампанию, окупилось с лихвой, ибо теперь вся Северная Италия и альпийские провинции оказались в его руках. Кроме того, Максенцию не удалось остановить марш своего шурина на юг в Апеннинах или в Умбрии, и приходили сообщения, что он засел в римском своем дворце, парализованный страхом и убежденный, что боги, доселе благосклонные к нему, покинули его наконец.
Однако Константин не верил этим сообщениям. По его оценке, Максенций предпочел остаться в Риме со значительной частью своих сил, потому что был убежден, что прекрасно обученные войска преторианской гвардии и кавалерия мавров, собранная во время экспедиции в Африку, окажутся равными любым войскам, которые выставит против него Константин. И поскольку - по крайней мере, в отношении численного равенства - Максенций не ошибался, Константин осторожно двигался на юг по Центральной Италии, потратив почти два месяца на то, чтобы добраться до Красных Скал, местности в семи милях к северу от Рима, где он наконец остановился и разбил лагерь.
2
Красные Скалы, названные так по цвету земли - туфа, выходящей пластами на поверхность, являлись первой станцией императорской почты на старой римской Фламиниевой дороге. Слева плескалось Циминское озеро, а к югу лежали равнины Тибра, но Константин мало надеялся выманить Максенция из-за надежно укрепленных стен Рима на открытое поле сражения.
В день, когда его армия заняла позицию у Красных Скал, он въехал на возвышенность, увенчанную изысканно прекрасной виллой Ливии, в сопровождении сенаторов Марцеллина и Адриана и нескольких командиров. Отделившись от них, он проехал немного в одиночестве, ища умиротворения в спокойной красоте здания, построенного в золотом веке Августа для грациозной супруги принцепса Ливии, прожившей там добрую часть своей жизни.
Она - вспомнил Константин из того немногого, что читал в книгах по римской истории, была щепетильно целомудренной: этой добродетелью, он не сомневался, обладала и его собственная жена, Фауста. Но Фауста явно не могла претендовать на второе замечательное качество Ливии, заключавшееся в том, что она никогда не оспаривала действий своего мужа. Их же становящиеся все более частыми раздоры обычно заканчивались столь же бурными примирениями, которые, он вынужден был признать, вносили в их брачную жизнь волнующее разнообразие. И в глубине души Константин не осуждал Фаусту, ибо догадывался, что причина ее раздражительности заключается в неспособности родить ему сына - за что он нес, по крайней мере, равную ответственность, - хоть она и подарила ему двух прелестных дочерей. Но даже тихое очарование виллы Ливии не способно было вывести его из странного состояния угнетенности, связанного с перспективой осады Рима.
- Ты принес жертвы богам, прося их о победе, август? - спросил Марцеллин, подъехав к тому месту, где Константин остановил своего коня, и тревога в голосе старого сенатора подействовала на него как холодная вода на больной зуб.
- Каким богам? - спросил он немного спустя.
- Богам наших отцов! Богам, которые сделали Рим великим!
- Это уже сделано, благородный Марцеллин, - успокоительно проговорил Константин, но его мысли были заняты чем-то еще из того, что сказал этот старик.
"Боги наших отцов!" "А кто бог его собственного отца? - спросил он себя. - Бог света и солнца Аполлон, которого широко почитали в Галлии? Или Юпитер Капитолийский - бог-покровитель самого Рима? А может, это был христианский Бог? Или его Сын, о котором читал ему Хосий из христианских священных книг?"
Императрица Феодора, вспомнил он, говорила, что Констанция сильно тянуло к христианской вере - как, впрочем, и его самого, чего Константин не боялся открыто признать. И, помня, что, хотя он и распорядился о принесении соответствующих жертв Аполлону и Юпитеру, Константин мысленно отметил, что ему нужно спросить у Хосия: а что тот думает насчет испрашивания милости у человека по имени Иисус Христос.
Или настоящим Богом христиан является все же Отец Иисуса? Что-то никак не мог он уразуметь, хотя Хосий и пытался ему это объяснить, какая значимость у каждого из них и что за роль отводится ими существу, называемому Святым Духом, - чего уж он и вовсе не мог понять. Но ведь ясно одно: если боги принимают участие в делах человека - во что верило большинство людей, - он не должен ни перед чем останавливаться, чтобы добиться благосклонности всех богов для осуществления самого важного в его жизни предприятия.
На обратном пути в лагерь их встретил Адриан. Константину он показался умным и деловитым, особенно когда нужно было проездом через города выторговывать необходимый армии провиант. Рядом с купцом ехал юноша в грубой одежде крестьянина.
- Познакомься, август. Это мой племянник, Камиан, - сказал Адриан. - Вчера он бежал из Рима под видом крестьянина, везущего повозку с продовольствием. Я подумал, что тебе немедленно стоит послушать, что он может сообщить нам о происходящем в городе.
- Непременно, Камиан, рассказывай все, что знаешь, - ласково обратился Константин к явно нервничающему молодому человеку.
- Император Максенций обратился к помощи жрецов и прорицателей, август, - сказал Камиан.
- Видишь, Марцеллин, - повернулся Константин к старому сенатору, - наш враг тоже обращался к богам. На чьей же стороне они будут?
- Разумеется, на той, август, которая права. На твоей.
- Будем надеяться.
- Говорят, император даже велел принести Книги пророчеств и свериться с ними, - уже не требуя приглашения, говорил Камиан.
- Что же сказали Книги? - Теперь в тоне Константина не было никакого легкомыслия: занесенные в Книги оракулы Сивиллы - жрицы Аполлона в Кумах - считались окончательными решениями небес, вынесенными по делам человеческих существ.
Камиан заколебался в нерешительности, явно не желая отвечать.
- Говори, парень, не бойся, - приказал Константин. - Никто тебя не тронет.
- На улицах говорят, что Книги предсказывают смерть врагу Рима. Август Максенций устроил на свой день рождения большой пир, чтобы отметить это пророчество.
Константин услыхал, как рядом с ним Марцеллин затаил дыхание, и он знал, что думает старый сенатор, - а собственно, что почти наверняка думал бы любой в Риме о таком предсказании.
- Я ли враг Рима, скажи, Камиан? - спросил он.
- О нет, август! - воскликнул молодой человек. - Народ надеется на тебя как на спасителя, но знать и преторианцы… - Он не закончил предложения, и, взглянув на серьезные лица сенаторов, Константин понял, что они думают то же самое. Римский люд, массы, толпящиеся на окраинах, живущие на хлебе, получаемом благодаря щедрости императора, сегодня рукоплещущие герою, а завтра орущие и требующие его смерти, возможно, и ожидают Константина как своего спасителя, но вряд ли кто-нибудь возьмется даже за кинжал, чтобы помочь ему захватить город, из страха, что боги уже возвестили о его грядущем поражении.
Молча от прекрасной виллы они съехали вниз к широко раскинувшемуся лагерю, выделявшемуся на фоне розоватого туфа Красных Скал. Склонив голову, Константин размышлял, стремясь найти какой-либо смелый ход, какую-либо новую, еще не испытанную тактику, чтобы выманить Максенция из-за стен Рима и заставить его переправиться через Тибр.
В глубине души император знал, что, будь он на месте Максенция, он бы даже и мысли такой не допускал. Напротив, уверенный, что массы народа так же понимают прорицание Книги пророчеств, как Марцеллин, Адриан и Камиан - а по правде говоря, и он сам, - он бы оставался под защитой городских стен, и пусть осаждающие расходуют свои силы до тех пор, пока не поймут, что придется-таки уйти несолоно хлебавши. И вот тогда бы он изводил их на всем обратном пути, по которому они с таким триумфом шествовали на протяжении более четырех месяцев.
- Ты упоминал о Книге пророчеств в лагере, Камиан? - спросил Константин племянника Адриана.
- Ему и не пришлось этого делать, август, - высказался Адриан. - Крестьяне, которые сегодня утром принесли на продажу продовольствие, слышали это от других, побывавших в городе. Теперь весь лагерь знает об этом.
Итак, ущерб уже причинен, подумал Константин. Но не мог он винить солдат, которые до сих пор видели в своем молодом предводителе чуть ли не бога, за подавленность духа, ведь сама Сивилла предсказывала гибель Константина в предстоящей битве за Рим. Разъяснять то, что оракулы обычно облекали свои пророчества в слова, поддающиеся разным толкованиям и, таким образом, оказывающиеся верными независимо от результата, было бы бесполезно - он это знал. Первое впечатление - вот что завладевало эмоциями, а это уже произошло.
Внезапно в лежащем впереди лагере поднялся многоголосый шум, и Константин выпрямился в седле, ища глазами то, что могло бы быть его причиной. Везде солдаты падали лицом в красноватую землю, выкрикивая имя, которое он сперва не разбирал и вдруг понял: они кричали "Аполлон!"
- Знамение! - дрожащим от страха голосом хрипло прокричал Камиан. - Знамение! Вон там, в небе, около солнца!
3
Константин быстро повернулся, чтобы взглянуть на запад, где над далеким морем висело солнце. Он сразу же увидел то, что привлекло внимание солдат и Камиана. В воздухе обозначился странный узор световых лучей, пробивающихся сквозь зыбкую облачность, скрывавшую обычную голубизну небес.
- Сияние Аполлона! - Голос Марцеллина на этих словах прервался. - Предупреждение…
Странный световой узор на фоне небес действительно напоминал лучи солнца, льющиеся из сияющего центра, часто изображаемые на знаменах и эмблемах Аполлона. Но лучи света, скрещивающиеся посередине, также напоминали Константину что-то еще, ускользающее от его памяти; он был уверен, что прежде видел этот узор, правда, не мог вспомнить, где именно.
Сияющая эмблема на небе стала уже исчезать, и вызванная ею минутная истерия постепенно улеглась к тому времени, когда Константин спустился в лагерь. Он крикнул Кроку, чтобы тот занял солдат работой, и галльский вождь во всю мощь своего голоса приказал им поставить дополнительную стену частокола на южной окраине лагеря. Солдаты зашевелились, подчиняясь приказу, хотя и недовольные необходимостью выполнять эту лишнюю задачу.
- Август, тебе мой племянник больше не нужен? - спросил Адриан.
- Нет. Спасибо за принесенные тобой сведения, Камиан. - Когда Адриан тоже стал отъезжать, Константин окликнул его: - Ты ведь грек, Адриан, я прав?
- По материнской линии, август.
- Что ты думаешь об этом узоре на небе? - Странная эмблема теперь почти совсем растаяла, хотя можно было еще видеть скрещение лучей света, если знать, куда смотреть. - Ты действительно считаешь, что это знак Аполлона, предупреждение?
- Такое явление, август, описано в некоторых старинных трудах греков под названием "паргелион" - мнимое изображение солнца.
- И это всегда истолковывалось как знамение, посылаемое богами?
- Обычно да - по крайней мере, простым народом. Некоторые философы утверждают, что это случайный узор солнечных лучей, пробивающихся сквозь облака, но другие говорят, что его можно видеть, только когда солнце, как говорится, тянет воду.
- Ну конечно же! - воскликнул Константин. - Мы видим его на западе, а море всего лишь в нескольких милях.
- Будем надеяться, что в Риме этого не видели и не посчитали за доброе предзнаменование, ниспосланное Аполлоном, - сказал Адриан. - При том, что сказали Книги пророчеств, а теперь еще это - нам нельзя надеяться на большую помощь горожан, если дело дойдет до осады.
За вечерним столом Константин ел мало. То, что рассказал Камиан, и странный узор в облаках угнетали его больше, чем перспектива осады Рима. К этому теперь еще прибавилась убежденность, что где-то он уже и раньше видел этот узор, образованный лучами солнца, но вот только где? И смысл его тогда заключался в чем-то совершенно другом.
От своего слуги он узнал, что мнений в лагере относительно странного явления в облаках оказалось почти столько же, сколько людей в армии. Но если и существовало какое-то согласие, то оно склонялось в пользу того, что это все-таки предупреждение, исходящее от Аполлона - предположение вполне естественное, поскольку Аполлон часто изображался как бог Солнца: лучи от горящей планеты расходились, образуя такой же сияющий узор, что и у видения на западном склоне неба. Однако эти мысли не принесли Константину успокоения, и он в конце концов выбросил из головы все, что было связано с небесным видением, чтобы спокойно уснуть.
Глава 23
1
Думая об этом потом, когда после быстрой череды событий у него появилось время для размышлений, Константин так и не мог точно сказать, сон это или видение. Весь эпизод так четко запечатлелся в его памяти, что это могло бы быть и тем и другим, но почему-то он не почувствовал никакого удивления, когда ему явился пастух из разрушенной церкви старинного городка на Евфрате. В сущности, Константин как бы даже и ожидал этой встречи с человеком, которого христиане называли Иисусом Христом и считали Сыном их Бога.
Пастух предстал перед ним все в том же короткополом одеянии, которое носили те, кто пас стада. Та же мягкость черт лица, та же живая теплота в обращенных на него глазах, та же ласковая, добрая улыбка. Правда, на этот раз в руках он не держал ягненка, как на виденных Константином стенах христианских церквей, а нес знамя, на котором - столь четко выписанный, что не оставалось никакого сомнения в его идентичности, - находился тот самый узор, явленный Константину и тысячам его солдат лучами подернутого облаками солнца.
Глядя на знамя, Константин вдруг вспомнил, где раньше видел эмблему, и понял, почему в тот вечер его так мучило смутное ощущение, что это ему до боли знакомо: ведь это же был тот самый таинственный узор, который он видел написанным красками на стене той далекой разрушенной церкви в Зуре над головой пастуха, человека по имени Иисус Христос, стоявшего теперь - во сне ли его, в видении ли - и высоко державшего свое знамя.
От них исходил удивительный свет, он заполнял всю комнату чудным сиянием, почти ослепляющим зрителя. Константину показалось, что чувства его достигли такой восприимчивости, что все до единой линии, краски, все аспекты этой сцены неизгладимо запечатлелись в его мозгу. Когда он полностью осознал, что ему явлено божественное откровение, гость заговорил, но голос его звучал не раскатами грома, подобно голосу Юпитера, а скорее немного ласково, как, подумалось Константину, мог звучать лишь голос пастуха, успокаивающего и ободряющего потерявшуюся овечку.
"Сим победишь", - сказал его гость. Слова звучали одновременно и обещанием, и повелением. И вдруг Константину стал ясен смысл и ночного посещения, и знака, вписанного тогда в предвечернем небе. Как точно так же стало ему наконец понятно, кто являлся богом его отца и кто отныне будет его собственным богом. Он хотел найти слова благодарности, восхваления, но понял, что неспособен говорить. Константин попытался броситься в ноги небесному гостю в знак покорности божественному изволению, но оказался не в состоянии даже пошевелиться. И потому мог только смотреть, как постепенно тает сияющее знамя с эмблемой из скрещенных линий, в то время как замирающий голос эхом возвращался к нему снова и снова, повторяя одни и те же слова: "Сим победишь".
И только с полным исчезновением видения вернулась к Константину способность вновь двигаться и говорить.
Сна не было ни в одном глазу. Его душу наполняло ощущение восторга и убежденности, что победа будет за ним, победа безоговорочная, если не считать одного лишь условия: знамя, что нес привидившийся ему пастух, должно выступать перед ним. Вспотев и дрожа от силы только что пережитого им чувства, он поднялся на ноги, но покачнулся и, чтоб не упасть, вынужден был ухватиться за центральный опорный столб. Шатаясь, дошел он до входного проема палатки, откинул полу и отдался ласкам прохладного ветра с лежащего рядом моря. Поставленный же у входа в палатку часовой замер по стойке смирно.
- Часовой, разбуди моего слугу, - хрипло прозвучал голос Константина. - Вели ему привести ко мне немедленно епископа Хосия и послать за полководцем Дацием и полководцем Кроком.
Часовой пошел выполнять приказ, а Константин вышел на открытое место перед палаткой. Головокружение, испытанное им после подъема с постели, теперь прошло, и он взглянул на западную часть неба, как бы ожидая увидеть там снова сияющий крест, но взору его предстал лишь бархатный, усеянный звездами полог глубокой ночи. Спал и весь их обширный лагерь, и только блуждали кое-где огоньки: это слуга Константина ходил и будил кого нужно согласно его приказу.
Зайдя назад в палатку, Константин снял с себя ночную рубаху и растер вспотевшее тело полотенцем. Когда он подпоясывал новую тунику, вошел епископ Хосий. Черные глаза церковника выражали обеспокоенность, пока он не увидел, что Константин вовсе не выглядит больным.
- Хосий, я видел Сына Божьего! - вскричал Константин. - Вот только что, здесь, в этой палатке - не знаю, во сне или это было видение.
- Как это случилось, август?
- Когда-то давно я увидел эмблему над головой Иисуса на настенной росписи в церкви - это случилось в городе Зура на Евфрате, - стал рассказывать Константин. - Она в точности походила на знамение в небе, которое мы видели сегодня под вечер, и сам Христос нес знамя с этой эмблемой, когда я только что видел его во сне.
Глаза Хосия прояснились.
- Это мог быть тайный знак, образованный инициалами имени Господа по-гречески - буква "Хи" и наложенная на нее буква "Ро".