По крытому крышей переходу они прошли в другое помещение, откуда доносился аромат приготовленной пищи. Крок толкнул дверь, и их встретил гвалт голосов: видимо, люди кричали, чтобы расслышать друг друга за нестихающим шумом разговоров и звоном посуды. Не обращая внимания на шум, отвечая на приветствия и грубые шутки, - похоже, он пользовался довольно большой популярностью, - Крок прошел к угловому столу, где уже обедали двое других молодых людей.
Один из них, представленный Кроком как Максенций, высокий и худой, с первого взгляда не понравился Константину своими томными, фатоватыми манерами. Другой, Максимин Дайя, крепкий и темнокожий, выглядел лет на двадцать с небольшим, угрюмым; эта черта, как потом узнал Константин, сохранялась за ним большую часть времени, тогда как элегантный Максенций был слишком апатичным, чтобы проявлять к чему-либо восторг, не считая вина, которое он употреблял с неизменным постоянством.
Еда была добротной, хотя и грубой: густой суп в деревянных мисках, за ним козлятина с вареной чечевицей и жесткие хлебные лепешки. Вино оказалось разбавлено водой, но все же сохраняло приятный аромат - холмистая местность, тянувшаяся вдоль южного берега моря Мармара и залива Никомедии, славилась своими виноградниками.
Максимин Дайя ел как свинья, сопя и пуская слюни над своим мясом и вином, но никто, похоже, не обращал на него внимания. Покончив с обедом, он оттолкнулся от стола и вытер свой сальный рот мускулистым волосатым предплечьем.
- Как, ты сказал, тебя зовут? - в первый раз обратился он прямо к Константину.
- Константин.
- В честь Констанция Хлора?
За четырьмя столами в углу воцарилась внезапная тишина, и Константину стало ясно, что сидящие за ними смотрят на него и ждут его ответа.
- Это мой отец.
- Так ты незаконнорожденный! - презрительно фыркнул Дайя. - По какому же праву ты тут, среди нас?
Первым желанием Константина было схватить лежавший на столе нож и приставить к горлу этого коренастого парня. Но он уже начинал учиться управлять своим обычно горячим характером и поэтому не без усилия заставил себя расслабиться.
- Моя мать - Елена из Дрепанума.
- Конкубина?
- Законная жена, разведенная в Наиссе с моим отцом меньше недели тому назад по постановлению императора Диоклетиана.
- А почему это он с ней развелся? - допытывался Максимин. - Небось она…
- Констанция развели, чтобы он смог жениться на моей сводной сестре Феодоре. - Сказав это, Максенций зевнул. - В самом деле, Дайя, ты с каждым днем, мне кажется, все больше становишься похожим на свинью, на глупую, невежественную свинью.
Максимин Дайя не оскорбился: очевидно, эти двое были достаточно близкими товарищами, чтобы беззлобно обмениваться оскорблениями.
- Значит, Констанций оставил своего щенка шпионить для него, пока он сам в Галлии и Британии, - сделал он заключение и предупредил: - Только смотри, где шпионишь, малыш Константин, а то схлопочешь дротик в животик.
Глава 3
1
На следующее утро для Константина наступила пора небывало тяжелой работы. На рассвете, пока ночной туман с залива еще окутывал город, сигнал трубы выгнал из казармы солдат, проходивших подготовку, равно как командиров, так и легионеров, и сам Даций возглавил их энергичную пробежку по пригородной местности. Трудной была дистанция: приходилось преодолевать препятствия, перепрыгивать через заборы, шлепать по ледяной воде шумно сбегающих с гор речушек.
Темп бега не ослабевал, несмотря на возраст центуриона. Когда они снова оказались в казарме, Константин дышал тяжело, но с удовлетворением отметил, что и другие, особенно приземистый Дайя и апатичный Максенций, чувствовали себя не лучше. Все-таки недаром часами он бегал по холмам и берегам реки в Наиссе, готовясь к тому дню, когда наступит суровая пора военной подготовки.
В казарме после пробежки они успели только ополоснуть водой лица и тела - солдаты у длинного корыта, протянутого вдоль стены казармы, а будущие командиры - над медными тазами в своих кубикулах. Потом они толпой повалили в триклиниум - если столь просторный зал можно было назвать просто столовой - и с жадностью проглотили обильный завтрак, поскольку в полдень они получали только корку хлеба, немного сыра и фруктов.
После завтрака наступили нескончаемые часы маршировки: вперед, назад - так они учились двигаться в строю, не мешая друг другу. За этим последовали упражнения в метании дротиков и в обращении с франциской - устрашающим боевым топориком, введенным в военный обиход франками (отсюда они и получили свое название). Это грозное оружие, которое либо ловко метали опытные воины, либо просто использовали как боевой топорик, сперва наносило огромный урон тесно сплоченным рядам римских легионов в первых войнах с галлами. В основном по этой причине легионы теперь сражались в гораздо более рассредоточенных порядках, а щиты их, или скутумы, стали делать в форме полуцилиндров, чтобы лезвие лишь скользило по их поверхности.
В одном из этапов подготовки учились владеть пилумом и гладиусом. Первое представляло собой метательное или ударное копье выше человеческого роста, второе - меч длиной от кончиков пальцев до локтя, с широким тяжелым клинком. Пилум в руках сильного воина, метал он его или наносил колющий удар, мог пробить самую крепкую броню, а клинок гладиуса в ближнем бою мог отсечь руку или ногу.
Для обучения боевым искусствам Константина поначалу зачислили в ряды велитов, преимущественно состоящих из юношей, недостаточно еще закаленных для сражений в передовых частях легионов, в отличие от превосходных боевых машин, называющихся гастатами.
Армия в целях маневренности подразделялась на легионы, когорты, манипулы и центурии во главе с умудренными в боевом искусстве трибунами и центурионами.
В классическом боевом порядке, в том, который достиг, пожалуй, наивысшего уровня эффективности при Юлии Цезаре, три манипулы разного вида (гастаты впереди; закаленные воины, называвшиеся принципы, во втором строю; и третий состоял наполовину из триариев - ветеранских резервов, участвующих в своей последней кампании, и молодых велитов, которым близость таких опытных воинов могла пойти на пользу) действовали как боевая единица, когорта, численностью от четырехсот до шестисот человек. Десять таких когорт могли составить легион и вместе со вспомогательными частями и конной алой становились соединением, способным к выполнению самостоятельных задач.
Каждой армией поначалу командовал консул, ответственный перед сенатом, но теперь - полководец, ответственный перед одним из двух императоров или одним из двух цезарей. У главнокомандующего в подчинении находилось шестеро трибунов, - обычно это были молодые аристократы, - но действительное управление многочисленными армейскими делами ложилось на плечи знаменитых центурионов, буквально являвшихся костяком командного состава римской армии.
Несколько раз в неделю проводилось обучение верховой езде и бою из положения в седле под непосредственным руководством Крока, который, как и большинство его земляков, был искусным наездником. Верховая езда всегда очень нравилась Константину, и эти занятия доставляли ему самое большое удовольствие, особенно когда с галльским вождем у него стали налаживаться все более дружеские отношения.
На учениях всадников группировали в турмы из тридцати двух человек, разбитых на восемь шеренг, поскольку основной принцип римской теории войны заключался в том, что группа солдат, сражающихся вместе как боевая единица, бывает во много раз эффективней, чем все они, бьющиеся каждый сам за себя. Заметив способность Константина к руководству кавалерией, Крок и Даций вскоре передали ему командование его собственной учебной турмой, и уже через некоторое время этот отряд оставлял позади другие, когда они устраивали скачки на скорость или строевые маневры.
Месяц за месяцем проходил в таком плотном учебном графике, что они делали стремительные успехи. От Елены регулярно приходили письма, и иногда Константину удавалось выбраться из казармы на обед к дяде Марию и его семье на их прекрасную виллу: она стояла на окраине города и с нее открывался вид на чистые голубые воды залива. Как-то раз, когда близился к концу первый год обучения, пришло письмо от отца. В нем говорилось, что Даций прислал ему донесение, в котором хорошо отзывался о его успехах. Но о том, что больше всего интересовало Константина - о действиях франков в Галлии и о том, как готовится экспедиция для подавления мятежных бриттов, отец не сказал почти ничего.
Какое-то время Константин осмеливался надеяться, что с истечением срока его подготовки он, возможно, получит направление на Запад, в армию Констанция, и вместе с ним сможет участвовать в британской кампании. Но со временем он достаточно поднаторел в вопросах политики императорского двора, чтобы исключить вероятность осуществления подобных надежд.
Как и он сам, товарищи Константина по казарме к концу их учебного дня сильно уставали и потому не причиняли ему особых неприятностей. Максимин Дайя так и оставался угрюмым (похоже, с таким уж характером он родился), тогда как Максенция мало что интересовало, кроме вина и девочек, которых он разыскивал по городским тавернам, когда ему удавалось незаметно ускользнуть из казармы. Императора Константин видел редко, да и то только издалека, во время военных смотров. Однажды старший военачальник Север, под командованием которого учебные манипулы проделывали свои ежедневные тренировки, поздравил его с успехами и тепло отозвался об отце.
Так прошел год, и к концу его стало ясно, что Константин, который проявил все лучшие качества настоящего солдата, и в частности кавалериста, не только равен другим молодым кандидатам в военачальники, но обычно в чем-то и превосходит их.
За эти месяцы интенсивной воинской подготовки он превратился из юноши в красивого молодого человека. Он здорово подрос, раздался в плечах, а суровые тренировки сделали его неизмеримо сильнее. Интеллектуальная его сторона также не осталась без внимания: риторику будущим воинам преподавал Луций Целий Лактанций, один из самых выдающихся учителей империи, привезенный в Никомедию Диоклетианом, чтобы помочь в обучении молодых людей из императорской гвардии.
Лактанций настаивал на том, чтобы Константин работал над своим греческим, который оказался в сильно запущенном состоянии, но тут дела пошли довольно медленно, ибо на первом месте у него были другие заботы. Однако учитель познакомил его, и в солидном объеме, с великой литературой Рима, так что ум его приобретал живость и широту кругозора, а тело - твердость и резкость инструмента войны.
Уже несколько недель они готовились к большому военному смотру в связи с предстоящими Августалиями - праздником, посвященным поклонению обожествленным императорам, начало которому много лет назад положил император Август. На ясной утренней заре праздничного дня гвардию, как обычно, разбудил звук сигнального рожка. Завтракали в полумраке раннего рассвета, но утреннюю пробежку отменили, чтобы выкроить время для надраивания амуниции и облачения в специально выданную ради такого события форму.
Константина поставили во главе одной из двух турм кавалерии, которым предстояло продефилировать перед троном императора, уже установленным сбоку на большом стадионе. Предводителем другой турмы назначили Крока, галльского инструктора, и эти два отряда неделями отрабатывали свои действия до тех пор, пока каждый всадник не достиг вершины своего мастерства.
Военный смотр открыла гвардия, в боевых доспехах и во всеоружии шагая маршевым строем взад и вперед по плацу. Эта демонстрация вызвала крики одобрения у членов императорского двора и горожан, окруживших все поле, за исключением небольшого участка, откуда выходили войска. Константин с нетерпением ожидал этой возможности произвести впечатление на императора, показать ему, как он ловок, но на другой стороне поля этим утром он увидел, на троне коренастую, с прямой осанкой фигуру, явно не принадлежащую Диоклетиану. Даций, облаченный обязанностями распорядителя на этом смотре, объяснил ему, в чем дело.
- Вчера из Сирмия приехал цезарь Галерий, чтобы специально побывать на Августалиях. Диоклетиан всегда рад переложить на кого-нибудь другого эту черную работу - организовывать смотры.
По слухам из императорского двора, Галерий имел сильное влияние на императора, потому что командовал большим контингентом римской армии и был зятем Диоклетиана. Но большую часть года цезарь восточной половины империи занимался пограничными делами на Дунае, и Константину впервые представилась возможность увидеть его собственными глазами.
Продемонстрировав свою строевую выучку, пехотинцы покинули поле, и сигнал трубы возвестил о том, что пришла пора Константина. Он уже был в седле и, опустив поднятый вверх меч, дал шпоры своему коню. Всадники его турмы во весь галоп последовали за ним через поле и мимо места начальника, принимающего парад.
Для защиты головы всадники - в большинстве своем юноши из главных провинций империи - носили классические шлемы из испанской стали, для большей прочности снабженные сверху накладками в форме креста. Подвешенные к ним на петлях щечные ремни оканчивались под уголками рта, а спереди над глазами был небольшой козырек. Для защиты тела, в случае если небольшой круглый щит на левой руке не сможет защитить от меча, они носили чешуйчатый доспех, отличавшийся легкостью и гибкостью.
Проносясь со своей турмой мимо принимающего парад, Константин смог хорошо разглядеть цезаря Галерия. Стоял теплый день, и цезарь отложил в сторону свой пурпурный плащ, выставив напоказ широкие плечи под ярко отполированными доспехами из серебра, предназначенными для ношения во время ритуальных церемоний: Украшенный перьями шлем также лежал в стороне, и Константин заметил, что в коротко остриженных волосах Галерия пробивалась седина, на широком властном лице с хищным носом и выступающими скулами глубоко сидели глаза, холодные, как у кобры.
Когда звуки трубы снова поплыли над полем, Константин привел свою лошадь в движение, как и те, что были у него за спиной, громко крича от избытка воодушевления. Расстояние между двумя рядами верховых, мчавшихся друг на друга, быстро сокращалось, но ни один из командиров не отдавал приказа до тех пор, пока между обеими группами атакующих не оставалось и десяти шагов. И тогда каждый из них одновременно ударил рукояткой меча по щиту, подавая условленный сигнал.
Уловив команду, обе шеренги чуть свернули на полном скаку и прошли одна сквозь другую, и было так тесно, что Константин ощутил дыхание лошади Крока у себя на щеке и увидел огонь возбуждения в глазах своего друга, когда они одновременно обменивались ударами меча по щиту. То же сделали и все другие, и звон ударов металла о металл прозвучал подобно единому удару медного гонга, прокатившемуся по учебному полю.
Когда вторично запела труба, обе шеренги развернулись, и всадники снова помчались навстречу друг другу, и на этот раз они сшиблись с таким металлическим звоном, что услышали эхо, отраженное окружавшими поле холмами. Перестроившись в традиционные плотные турмы, они во весь опор пролетели по полю и стали, взрыв землю, перед троном, на котором сидел Галерий.
Эта демонстрация верхового и боевого искусства вызвала в массе собравшихся зрителей гром аплодисментов. Ожидая от Галерия какой-нибудь знак оценки или одобрения, Константин неприятно поразился, увидев в глазах этого более взрослого человека холодный враждебный взгляд - как раз за секунду перед тем, как Крок отдал команду покинуть поле. Две турмы легкой рысцой поскакали туда, где столпились солдаты, наблюдавшие за этим блестящим зрелищем. Там Константин спешился и передал повод одному из солдат. И тут же к нему подбежал Крок, весело стукнул его по спине большим кулаком и прокричал:
- Здорово получилось, дружище! Никаким готам и франкам тебя бы не переплюнуть!
- Стоящая похвала. Она же относится и к тебе.
Охваченные возбуждением по поводу успеха своего выступления, ни один из них не заметил, как от того места, где стоял трон, отделился посыльный и, перебежав поле, направился к Дацию. Все еще радостно обсуждая успех своей показательной схватки, они ждали окончания военного смотра, чтобы после можно было возвратиться в казарму и переодеться для послеполуденного вечернего пира, где можно будет поглазеть на молодых придворных дам и горожанок.
- Константин! Крок! - позвал их Даций. - Ко мне!
Оба поспешили туда, где стоял центурион. Константин заметил, что у него было выражение лица человека, припертого к стене.
- Что-нибудь не так? - спросил он.
- Вы поработали хорошо - может, даже слишком хорошо. Цезарь Галерий распорядился, чтобы предводители двух шеренг, которые только что участвовали в показательном турнире, продолжили демонстрацию упражнений.
- Каких еще упражнений?
- Бой на конях.
- Но почему?
- Может, ему нравится вид крови. Вам будет трудно удержаться, чтобы ее не пролить. Он также приказал, чтобы вы дрались боевыми копьями.
2
Константин взглянул на Крока и увидел такое же замешательство в глазах галла, которое чувствовал и сам. Копье, которым сражались всадники, представляло собой облегченный и удлиненный вариант пилума, тяжелого копья, которым легионы завоевали большую часть известного мира, и по своей значимости как оружие лишь слегка уступало мечу. Заострялась почти треть его металлического наконечника, с тем чтобы оно могло пробить доспех, а деревянное гнездо, к которому прикреплялся оголовок, занимало вторую треть его древка, служа не только местом, за которое можно было держать оружие, но и защитой для кисти руки. В опытных руках оно являлось смертельно опасным оружием, а при том снаряжении, которым располагали эти двое: чешуйчатые доспехи, мечи и небольшие закругленные щиты, - было бы поистине трудно провести даже учебный бой верхом на лошадях без того, чтобы один из них или оба не получили ранения, возможно смертельные.
Когда Константин садился на коня, именно Даций заметил неравенство в том, как были вооружены соперники. В то утро Константин пользовался учебным мечом - коротким, изготовленным из второсортной стали и плохой закалки. У Крока же был при себе его собственный меч из прекрасной испанской стали; он был длиннее и мог гораздо легче держать удар меча противника, когда они звонко сшибались щитами во время учебной атаки.
- Держи, Константин. - Даций отстегнул свой личный, достаточно длинный меч и бросил его молодому всаднику. - Носи его.
Пока Константин возился, пристегивая оружие, Даций подошел поближе к лошади и тихо сказал: