– Василий! Ну поцелуйте же меня! Ну, скорее!
Бяша хотел отшатнуться – в церкви? – но не в силах был противиться ее соблазнительной воле, притянул за меховой воротник, видел, как в мерцании свеч дрожат ее закрытые веки.
Какие-то горбатые старухи зашипели, но, впрочем, в Москве это было привычным – все любовные истории завязывались и развязывались во время длиннейших стояний в церквах.
– Совсем заскорбела я без вас, – сказала Стеша, заправляя волосы под платок. – И вы, вижу, зело собою забижены. Явите же милость, решимся! Никто и не заметит, как мы выйдем из храма, пока немка моя тут клячетеет. Лишь бы не мешкотно, милый Василий, скорей!
Она трясла его за рукав и сама тряслась от волнения.
– А, знаю! – вдруг сказала она. – Это та самая икотница, вражья сила! Она вас присушила! Что же мне делать? Что мне делать, боже!
Стеша ломала руки, но не проронила и слезы – не из таких она была. Почти закричала на всю церковь:
– Уже херувимскую поют! Ну, решайтесь же, Василий…
И вдруг оттолкнула его с силой и выбежала вон, невзирая на ропот молящихся.
– Вас ист дас, вас ист дас? – закудахтала Карла Карловна и понеслась следом.
А Бяша опустился на колени перед какой-то иконой и стоял, пытаясь превозмочь проклятую пустоту, и плакал про себя: "Мама моя, мамочка, мама!"
Тарантас Канунниковых благополучно возвратился к славным берегам ручья Рачки. Пока ехали, немка пилила Стешу, которая молчала, утопив нос в лисьей муфте. Раздевшись внизу, поднялись. Стеша чувствовала себя расслабленной, будто на ней возили дрова.
С лестницы слышны были взрывы звонкого смеха из девичьей. Там переписывали приданое, и шут Татьян Татьяныч потешал всех, переиначивая опись по-своему:
– Шуба ежова, подкладка ей ножова! Бастрок венчальный из материи мочальной! Ароматник с клопами да табакерка с блохами! Конь гнед, а шерсти на нем нет, передом сечет, а зад волочет!
Заслышав их приезд, из всех дверей домочадцы и приживалы наблюдали с сочувствием, как Стеша в сопровождении Карлы Карловны поднимается по ступенькам.
Дойдя до серединной площадки, Стеша подняла взгляд и, увидев высунувшиеся головы, топнула изо всех сил. Залилась краской гнева, оттолкнула немку, не своим голосом закричала:
– Убью всех до единого!
Выбежал Татьян Татьяныч, велел немке уйти, замахал руками, все и без того попрятались. Он обнял Стешу, привлек ее голову к себе, плечи ее словно окаменели.
– Что, горлинка моя? – нашептывал шут. – Отказался дуралей этот? Я же предвидел, я же говорил… Я и к Брюсу-то ходил только по твоей просьбе, знал же, что ничего не выйдет… Нож острый был мне к этому гордецу Якушке на поклон идти!
Он поднялся на цыпочки и поцеловал девушку в темя:
– Ну, не печалься, ну, глупенькая… Поедешь в Санктпитер бурх, там балы, ассамблеи, машкерады. Щенятьевы-то, они от Симеона Гордого известны, со знатным мужем будешь и при дворе.
Татьян Татьяныч развязал свой чепец – ему дозволялось в девичьей присутствовать только в женском платье – и достал завязанную в узел тряпицу. Это был все тот же горящий мрачным блеском зеленый измарагд, отнятый некогда у хана Айдара.
– Вот мой дар тебе на свадьбу… А хочешь, лучше сделаем по-иному? Батюшка твой обещал меня запечь в пирог из полутора пудов… Пирог разрежут, я выйду, стану читать поздравительные вирши, заодно преподнесу сей перстень!
Степанида взяла перстень, поворачивала, глаза ее загорелись восхищением, почти как сам этот зеленый самоцвет.
Раскрылись двери верхних покоев, выбежала Софья:
– Стеша! Глянь, какое платье батюшка привез – парижское, самое настоящее…
И Стеша уже бежала к ней по лестнице, затем с блестящими глазами мчалась по анфиладе покоев, а Софья, еле поспевая, восторженно сообщала на бегу:
– Здесь на корсаже рюшки канапе до самого дю тайль… А кружева не брабантские, петуший глаз, нет – те уже не галантуются. Кружева самые, самые… Как это сказать?… Паутинка!
Шут, постояв, сел на нижнюю ступеньку, достал табакерочку, пощелкал по ней и насыпал табаку между большим и указательным пальцем. Нюхнул, закрыл глаза, потер нос, чихнул громоподобно. Затем вдруг вскочил и ловко перевернулся через голову. Задрав свои бутафорские юбки, закудахтал и кинулся в девичью.
Три дня длилась свадьба у Канунниковых. Господа веселились в фамильном щенятьевском доме, который иждивением тестя был отмыт, натоплен, приведен в праздничное состояние. Суконнорядцы же, приказчики и прочая челядь с торжка угощались на Варварке, где для этого пира был очищен большой канунниковский зимний амбар. В течение трех дней и трех ночей шум и гром канунниковской свадьбы не давал покоя всему Покромному ряду.
Бяша один оставался в полатке, которую на ночь все покидали, уезжая в Шаболово. Каждый вечер он придумывал какой-нибудь предлог – то товар надо пересчитать, который он с купцами отправляет, то в тишине заняться росписью книг, кои будут выставлены в открываемой вновь каморе для чтения. Киприанов и баба Марьяна, понимая его состояние, не препятствовали ему. Библиотекарский же солдат Федька, который нарочито для того засиживался за полночь в фартине у Балчуга, поднимался по Москворецкой улице до крестца. Увидев мерцающий свет в окошке верхнего жилья киприановской полатки, удовлетворенно крестился и отправлялся ковылять себе пешком до Шаболовки.
А Бяшу все еще не покидала смутная надежда, что Устя придет. Ведь не могла же она уйти, не попрощавшись… В этой нелепой полатке она родилась, в конце концов!
И он допоздна возился там в одиночестве, прислушиваясь к затихающему прибою людской волны на Красной площади и к разгорающемуся веселью в канунниковском амбаре. Мерно били часы на Спасской башне, затем этим главным курантам чинно отвечали часы на других башнях, где-то колокол приходской церквушки отбивал псалтырь, читаемую по покойнику.
Вспомнил, что оставил свою черновую роспись на просмотр отцу, а надо бы перебелить. Вышел во флигель, где теперь помещалась гравировальная мастерская, там был и отцовский рабочий стол. Выкресал огонь, желтое пламя осветило прибитый над столом красивый чертеж "Библиотеки всенародной", который начальство оставило без внимания, усмехнулся.
У отца на столе чего только нет – тут и трубка-носогрейка с обгрызенным мундштуком, и набор рейсфедеров вперемежку с кипарисовыми ветками, которые принесли монахи-паломники, тут и маленькая модель вечного двигателя, и баночки с киноварью. Казалось бы, беспорядок, но отец ворчит на бабу Марьяну, ежели та приближается с тряпкой. Сам же он в этом хаосе найдет нужную вещь во мгновение ока.
Бяша осторожненько приподнял бумаги, надеясь найти под ними черновик своей росписи. Посыпались пожелтевшие документы – отцовский архив. Бяша наклонился, поднял – это же копия той челобитной 1704 года, с которой все отцовское дело начиналось! Подписано: "Вашего царского величества покорный раб, математических наук!.." А сколько надежд! Сколько надежд!
Затем еще ворох бумаг – "…И от промыслишку своего отбыл, и кормовых денег мне ничего не давано, также и по се число не взыскан я ничем". Нужда неисходимая, а от должностных персон одни препоны либо глумливое непонимание – куда, мол, дурак лезет? И еще челобитная: "Вели же, государь, оной гражданской типографии быть, ради твоея царского величества бессмертныя славы и всему российскому народу в пользу благоприятную…" И снова – надежды! Печатня! Гравировальня! Словолитня! Книжная торговля, чтобы всеми прочими лавками на Москве ведала!
А вот уже совсем новая бумажка, промемория, опять про жалованье, которое приходится выбивать дубьем: "…понеже имеются у меня два сына, оба Василья…"
Крик на площади – или это почудилось? Бяша вздрогнул, приподнял фрамугу – вместе с морозным воздухом ворвались разудалые вопли пирующих из канунниковского амбара: "Я Парашу ошарашу, а Матрену я не трону!.." Нет, напрасно он ждет, надеется напрасно… Опять одиночество, тишина.
Отыскал наконец свою роспись, стал укладывать бумаги в прежнем порядке, рассыпал какие-то пакетики с семенами, вероятно приготовленными для шаболовского сада. Семечко клена крылатое – сколько должно пройти долгих-долгих лет и столь же долгих зим, пока из тебя не вырастет великан в два обхвата, пока могучие ветви не вскинут в небеса зеленый и шумящий мир, царство птиц и вольного ветра! А ведь все уже заключено в этом маленьком желтом семечке спервоначала – и кряжистый ствол, и надежные ветви, и резные зеленые листья, и ветер, и птицы, и солнце, и воля, и все!
И тут он явственно услышал, как в тишине площади, где-то у самого Василия Блаженного, голосисто запел петушок. Сердце оборвалось, а руки-ноги онемели. Бяша опустился на скамью. И тогда петушок еще раз – звонко, будто предвещая рассвет, – запел уже под самым Покромным рядом. И третий раз запел, когда Бяша лихорадочно шарил рукой по двери – найти задвижку, бежать к калитке! Да, это была она. В полутьме двора, при отсвете снежных сугробов было видно, как она изменилась! Похудела, стала строгой, совсем взрослой. На ней был полушубочек мерлушковый и добротный канифасный платок.
– У тебя никого? – сказала она, входя в бывшую поварню. Размотала платок, сняла венчик, вынула гребни. – Ты отвернись, не гляди, я косыньку переплету.
– Устя! – только и мог вымолвить он, прижав руки к груди.
– Что – Устя? – усмехнулась она сквозь гребень, который держала во рту. – Была Устя, стала пустя…
– Оставайся с нами, оставайся! Устя! Отец попросит генерал-фельдцейхмейстера, тот ему не откажет…
Бяша сел рядом с ней на скамью, но она тотчас вскочила и стала прохаживаться, осматривая все. Что ей виделось здесь в этот миг? Ее детская колыбель? Материна прялка? Или уже недавнее – их киприановское бытие?
– Вот зачем я к тебе, – сказала она деловито. – Малыш этот, Василий, Авсеня, он и верно ведь мне брат. Но он был мал, чтобы разуметь, и я решила тогда, пусть лучше сего не знает, что ступинский отпрыск… Блажен отча не вем своя… Прошу тебя, Бяша милый, в память обо мне береги его!
Она пошарила в своем полушубке и достала что-то завернутое в бумажку.
– Надобно бы дар какой на память оставить либо денег… Ан нету у меня ничего, сама на кормлении есмь. А тебе вот, Бяша, такую вещь принесла.
Развернула сверточек, там оказались очки Бяши, те самые, из проволоки, с желтенькими стеклышками, которые пропали когда-то на Преображенском бугре!
– Я все раздумывала, как их тебе передать? Каково ж тебе без очков, небось и читать-то не можешь…
– Оставайся, Устя, оставайся! – молил Бяша. Подойти к ней уж не осмеливался.
Но Устя решительно помотала головой. Повязала платок, тщательно убрав под него косу, и погрозила кулачком куда-то в сторону предполагаемого Санктпитер бурха:
– У, антихрист, котабрыс! Здорово еще твоя брейка бреет! А сам все с музыкою тешишься, забавляешься ненасытно! Ну, годи, сатана, отольются кошке мышкины слезки!
– Тогда и я с тобой! – закричал уже во весь голос Бяша. Действительно – была не была!
И снова у Василия Блаженного запел тот бодренький петушок.
– Мне пора. – Устя двинулась к двери.
– Кто тебя зовет?
– Он.
– Атаман?
– Что за дело? Зовет!
– Подожди… – Бяша, теряя волю, вцепился ей в полушубок.
– Пусти. Он гневаться станет. Он и так хотел полатку вашу совсем сжечь.
– За что?
– А так. Сказывал – нечего им народ православный книжками антихристовыми мутить.
И поскольку Бяша, вцепившись в мерлушку, не отпускал, Устя повернулась к нему, запахнула полой полушубка, как ребенка, прижала к себе, стала шептать:
– Бяша славный, Бяша добрый, Бяша сердечный. Расслабь же рученьки-то, распусти мышечки, размягчи… Тьфу, тьфу, трава реска, изведи из того места. Будешь, Бяша, счастливым, будешь богатым, купцом станешь знаменитым. Да хранит тебя мое слово, слово нерушимое, не испортить, не сглазить ни чернцу, ни ченцу, ни попу, ни великому праведнику…
Бяша очнулся от боя Спасских курантов. Он лежал в бывшей поварне на лавке, на меховой подстилке, видимо, был туда кем-то уложен. Огарок погас, в слюдяные окошки заглядывал тугой зимний рассвет. И не поймешь – сон ли то был или правда? Но на столе лежали на развернутой бумажке его, Бяшины, очки.
А когда над резными коньками и причудливыми флюгерами Китай-города взошло тусклое февральское солнце, окончилась канунниковская свадьба. Гости, пошатываясь, выходили из распахнутого амбара, шли, скрипя каблуками по снегу, какие-то тетки плясали на ходу, балалайки тренькали, мужики орали сиплыми от трехдневной гульбы голосами: "Трах, трах, тарарах, едет баба на волах!" И с песнями, с плясками спускались мимо Василия Блаженного по Москворецкой улице к реке, к Портомойным воротам.
А на Москворецкой улице уже начинался день забот. Открывались растворы лавок, веники сидельцев выметали оттуда клубы пыли. Звенели молоточками медники, заказчики выносили из удушливой тьмы их мастерских кто купель детскую, а кто таз для варки варенья. С шипеньем двигались вверх и вниз большие мехи, раздувая огонь, и в кирпичной пасти горна гудело веселое пламя.
Вверх от Балчуга к Красной площади прошла рота солдат в новеньких зеленых кафтанцах, с кожаными портупеями, с белыми султанами на кожаных же шляпах. Солдаты шли не в ногу, но быстро, розовощекие новобранцы с любопытством разглядывали пестрый быт Москворецкой улицы.
– Трах, трах, тарарах, едет баба на волах! – кричали уже без всякой охоты гости, расходящиеся со свадьбы.
Тетки плясали тоже лениво, повизгивали:
– И-их! И-их! В Москве, на доске, на горячем песке!
– Постор-ронись! – Навстречу им снизу, с моста, въезжал целый обоз.
Ехали в санных возках, насупленные, серьезные офицеры, закутавшись в черные епанчи, на дровнях везли какие-то громоздкие бочки, ящики, в отдельной повозке ехал секунд-лейтенант Степан Малыгин. В одной руке он держал драгоценный для него портфель с картами Архангельской губернии и Ледовитого побережья, а в другой сжимал теплые пальцы молодой жены, Натальи, урожденной Овцыной, которая старалась рассмотреть в качающееся дорожное зеркальце, не отпала ли у нее мушка на правой щеке, и говорила мужу:
– А через два года, когда мы вернемся, мы устроим ведь ассамблею для всех наших друзей?
– Да, да, сердечко мое, да, да… – отвечал ей Малыгин, и ехали они дальше, мимо Сапожного ряда, где, расположившись прямо на снегу, резво колотили молотками холодные сапожники.
Там гуляли рекруты; они прогуливали милостыньку, которую собрали им москворецкие купчихи, да проводили свой последний вольный день.
Один рекрут, кудрявый, тороватый и, несмотря на морозец, в одной красной рубахе, бренчал на расписной балалаечке.
– Максюта! – звали его торговки из Белильного ряда, что был у самой реки; там румянами всяческими торговали и прочей женской красотой, из-за чего оно и было самое что ни на есть бабье место на всем торжке. – Максюта, голубь! Спел бы ты нам что-нибудь на прощанье!
И Максюта пел:
Я – курочка, хохлушечка,
Совсем была глупушечка.
Теперь цыпляток я вожу,
Хозяйству прибыль приношу!
Отставив балалаечку, пускался вприсядку.
Иех! И-эх! И-эх! И-эх!
А девушки и молодки кричали:
– Ты не забывай нас, Максюта! Возвращайся к нам фельдмаршалом!
И Максюта, подбоченившись, отвечал:
– А что же? И вернусь!
Примечания
1
Грыдырование – старинное произношение слова "гравирование".
2
Персона – лицо, особа; так же назывался иногда и портрет знатного человека.
3
Антихрист – в церковной мифологии противник Христа, иногда синоним дьявола.
4
Преображенский приказ – учреждение, управлявшее гвардейскими полками, а в 1716 году ведавшее также охраной государственного порядка.
5
Клеврет – собрат, сообщник, помощник.
6
Сочельник – в Древней Руси вечер накануне Рождества.
7
Сенат – высшее правительствующее учреждение в императорской России.
8
Рыдван – старинная карета.
9
Виват – по-латыни "Пусть живет!", "Да здравствует!"
10
Рождество – главный церковный праздник в конце декабря, связанный с мифологическим рождением Христа.
11
Колядки, колядование – народный обряд пожеланий добра и благополучия.
12
Ердань – правильнее – Иордань, прорубь, из которой брали воду для освящения и в которой купались "моржи".
13
Кум, кума – люди, крестившие совместно чьего-нибудь ребенка.
14
Ратуша – центральное учреждение в Москве, управлявшее купцами и ремесленниками; до 1699 года называлось Бурмистерской палатой.
15
Ландкарта – географическая карта.
16
Волонтёр – доброволец.
17
Ингерманландия, Ингрия, Ижорская земля – область по берегам Финского залива и Ладожского озера, где был основан Петербург.
18
Оброк – денежная плата взамен каких-либо крепостных повинностей.
19
Контрданс – старинный французский танец.
20
Окольничий – второй после боярина придворный чин в Московской Руси.
21
Фортуна – судьба, счастье, также мифологическая богиня судьбы.
22
Камка, объярь, алтабас – древнерусские названия различных сортов шелковой ткани.
23
Алтын – медная или серебряная мелкая монета.
24
Покров – церковный праздник в начале октября, когда игралось большинство свадеб, считавшийся поэтому особым праздником для девушек, желавших выйти замуж.
25
Полатка, (от слов "полка, полати") – торговое помещение.
26
Покромный – находящийся под кровом, под крышей.
27
Куншта, куншт – в начале XVIII века так назывались листовые произведения печати (гравюры).
28
Титла – знаки сокращения слов в церковнославянском кириллическом письме.
29
Крестец – перекресток.
30
Паперть – внешняя лестница, площадка у входа в церковь.
31
Дыба – орудие пытки в виде столбов с перекладиной, к которой привязывался осужденный.