– Скот сюда гони! Жёны, дети, старые люди – налево, собирайтесь у крайней пристани! Мореходы! Все мореходы – сюда! – кричал высокий молодой воин таким зычным голосом, что его слышали, несмотря на невообразимый шум и вопли.
И обветренные крепкие мужчины бежали по одному из проходов к правому причалу, на ходу сбрасывая одежду, кидались в воду и плыли к своим судам. Цепляясь за спущенные верёвочные концы и вёсла, они ловко карабкались на борт и стремглав включались в работу: поднимали якоря-анки, отвязывали от бортов запасные брёвна и доски, сооружали из них загоны для скота и дополнительные места для людей. Жилистые гребцы садились на вёсла. Несколько коротких минут – и ладья, как гигантская водомерка, взмахнув лапами-вёслами по неспокойному морю, подбегала к причалу, где на неё с двух концов ставились деревянные сходни. Полуголые, потные и разгорячённые погонщики направляли животных на корму. Крича, ругаясь, умоляя и хлопая бичами, они подталкивали обезумевших от страха коров, коней и овец. Некоторых приходилось затаскивать силой либо вовсе вносить на руках.
– Молодняк! Молодняк отбирай! – кричал кормщик. – По наказу царя токмо молодняк и коров брать! Куда? Осади! – махал он рукой старику, пытавшемуся втолкнуть на сходни своего быка. – Живей, живей поднимайся! – кричал он уже в другую сторону, где и без того торопливо бежали женщины с детьми и ручными пожитками. Мореходы, руководимые кормщиком, следили за порядком, помогали на сходнях. Кто-то из погонщиков вскрикнул от боли, поскользнувшись на мокрых досках и угодив под копыта, кто-то, не удержавшись, полетел за борт судна и судорожно грёб, цепляясь за спущенное ему весло. Многие, не дождавшись подхода судна, бросались в море и плыли, облепляя лодии со всех сторон. Мальчонка лет шести жалобно звал мать. Его подхватили, понесли, он вырывался и кричал: "Пусти! Где моя мама?"
Задрав нос и осев на корму, тяжелогружёные суда с обязательным отрядом вооружённых воинов-охоронцев отваливали от причалов один за другим и уходили прочь от дрожащей, колеблющейся земли в море. Оно теперь было их единственной надеждой на спасение, да ещё на прочные борта лодий, опыт кормщика, крепкие руки гребцов и белые крылья парусов, которые вскоре пришлось убрать: ветер всё усиливался. Потом начался дождь и заметно похолодало. А когда последние суда вышли в открытое море, дождь и вовсе перешёл в снег. Ещё недавно разгорячённых борьбой и работой людей начал бить озноб. Не переставая ревели коровы, блеяли овцы, испуганно бились в своих загонах жеребята. Кричали и плакали дети, потерявшие матерей, и матери, разлучённые с чадами. Все говорили хриплыми от надрыва голосами.
Глядя слезящимися очами на отдалившийся берег, дед, хотевший провести своего быка, промолвил, выражая сомнение:
– Может, не надобно было так спешить? Там, глядишь, скоро всё успокоится. При моей памяти не раз, чай, так бывало. Кто остался, переждёт на открытом месте, а потом найдёт пристанище, а мы тут среди волн…
– Вот успокоится, тогда и назад повернём, – отвечал мореход, вглядываясь в быстро наступающую темень.
Выйдя в открытое море, лодии сбавили ход и, закачавшись на волнах, как сиротливая стайка птиц, намеревались дождаться утра, а с ним и вестей: утихомирилось ли земледрожание.
Вдруг отдалённый, исходивший от острова гул усилился. Все оглянулись и увидели, как осветилась яркой вспышкой верхушка горы Меру. Она стала червонно-багровой от пламени. Из раскалённого жерла полетели огромные камни, а вниз по склонам ринулась огнедышащая лава, сжигая и убивая всё на своём пути.
Люди в лодиях онемели: земля, сады, жилища, а значит, и все те, кто не пожелал покинуть остров, теперь на их глазах пожирались безумной стихией. Огненный дракон таки вырвался на волю и сжал землю в смертельных объятиях.
Дикий крик отчаяния врезался, как клинок, в шум ветра и волн – это забились в истерике женщины, ещё не успевшие до конца осознать разумом, но мгновенно почуявшие сердцем всю глубину постигшего их горя. Вслед им заголосили дети, почти вовсе не понимавшие того, что происходило, но повинуясь невидимым пуповинам чувств, связующих их с матерями. Мужчины сурово молчали, некоторые украдкой смахивали слезу.
– Надобно было принудить всех покинуть землю, всех до единого! – воскликнул Сварог, подавшись вперёд и сжимая перекладину с такой силой, что пальцы, казалось, вот-вот погрузятся в дерево.
Воевода Януш, стоя рядом, не отрывал взора от светящейся и грохочущей посреди ночной темени горы, не только верхушка которой, но и все склоны уже были покрыты огненной лавой. Какие-то чёрные хлопья вперемешку со снегом сыпались сверху, ветер доносил странные запахи, горячие и неживые, – дыхание самой Смерти.
– Они сами произвели выбор, – глухо произнёс воевода. – Кто о золоте дбался больше жизни, кто на авось понадеялся. Могли спастись, одначе не захотели…
Януш опустил голову. Потом ещё раз взглянул назад, где во всё усиливающейся качке то исчезал, то показывался пылающий остров. Только теперь он обратил внимание, какие огромные волны вставали за кормой и как корабль, взлетая на гребень, резко ухал вниз, в чёрную мокрую пропасть. Гребцы изо всех сил старались держать против ветра, несколько человек налегло на рули. Вокруг опустилась непроглядная темень, лишь вода тяжело билась о нос и борта, всё сильнее перехлёстывая через край. Всем велено было спуститься вниз и законопатить люки, на палубе остались мореходы, несколько воинов и Сварог с Янушем.
– Гляди, царь, ни единой звезды не видно, не разберёшь, где море, где небо! – обеспокоенно прокричал Януш сквозь вой ветра.
– Зажгите фонарь, как бы не растерялись лодьи! – распорядился Сварог.
Два человека, цепляясь за канаты и брусья, стали продвигаться к корме, где в небольшой, защищённой от ветра и воды башенке скоро вспыхнул желтоватый огонь. По примеру Сварогова корабля и другие лодии также зажгли огни, теперь стало видно примерное расположение всего флота. Искорки огней плясали в ревущей тьме, то исчезая, то вспыхивая вновь, и лишь эти призрачные светлячки связывали разбросанных по бушующему морю людей, не давая судам столкнуться или далеко оторваться друг от друга.
Всю ночь мужчины – воины и моряки – сменяли друг друга у руля и на вёслах, вычерпывали кожаными мехами воду. К утру море и ветер несколько поулеглись. Лодии уже не швыряло, как щепки, а плавно поднимало и опускало на высоких волнах. Рассвет наступал медленно и тяжело, будто серое небо, слившись с тёмной водой, не желало с ней расставаться. Море утратило свою прозрачность, вода стала мутной и даже грязной.
Вперёдсмотрящий первым, сидя на высокой мачте, воскликнул испуганным голосом:
– Глядите! Остров… Острова-то нету!
Известие мигом облетело корабль. Люди собрались на верхнем настиле, теснясь у бортов и взбираясь на возвышенности. Вытягивая шеи, они старались разглядеть хоть что-нибудь, похожее на очертания острова, но его не было. Только мутные волны катились за горизонт, и высокая туча пара поднималась к небу там, где ещё вчера находилась земля. С других лодий также стремились, обшаривая водную гладь, ищущие взоры и также не находили ни клочка, ни выступа прежней тверди, ни даже остатка горы Меру, жадная морская пучина поглотила остров за одну-единую ночь.
– Может, мы отплыли слишком далеко, потому и не видим острова? – высказал кто-то робкое предположение.
Все оцепенело молчали. Никто не хотел верить в происшедшее.
Царь приказал трубить в рог, чтобы собрать корабли, но они и так уже бежали к Свароговой ладье, как бегут дети к матери в час опасности и растерянности. Сварог принял на борт старших с других кораблей, и после краткого совета было решено, что Вентырь поведёт лодии дальше на полудень, к Великой Протоке, а сам Сварог вернётся к месту гибели земли Ойразской: может, там кто ещё был жив и нуждался в помощи.
Чем ближе подходил Сварогов корабль к тому месту, тем чаще встречались качающиеся на волнах доски, солома, ветки, предметы домашней утвари, трупы животных и людей. В самом центре бывшего острова море кипело, будто в огромном котле, и пар от него поднимался вверх, сгущаясь в низкие облака. Огромная стая птиц носилась над бурлящими водами, крича и не понимая, куда исчезла земля и деревья, и не имея возможности присесть куда-нибудь для отдыха. Некоторым посчастливилось занять место на плавающих предметах, иные подались прочь от страшного места, но большинство пребывали в растерянности и всё кружили над морем, теряя последние силы. Мелкие пичуги, привыкшие жить перелетая с дерева на дерево либо крыши домов, не могли долго держаться в воздухе, падали и тонули. Туча уставших птиц опустилась на Сварогов корабль. Люди гладили их, утративших страх от изнеможения, и плакали, потому что больше никого из живых существ отыскать не удалось: кого не придавило рухнувшими постройками, не убило раскалёнными камнями и не сожгло расплавленной лавой, тот попросту сварился в кипящей воде, их разбухшие тела плавали вместе с погибшей рыбой, животными и птицами.
Закрыв лицо рукой, Сварог долго сидел, не в силах говорить. Несколько тяжёлых горячих слёз капнуло на дощатый корабельный настил. Затем, поднявшись, царь снял с головы пёструю шёлковую тесьму, обвязывавшую волосы, и бросил её в мутные волны.
– Прощай, земля Ойразская!..
И остальные – кто тесьму, кто яркую ленту или узорчатый пояс – снимали и бросали в море, последнюю дань памяти погибших.
– Теперь назад! – Сварог махнул рукой туда, где остались корабли спасённых, о ком следовало думать и заботиться.
Развернув паруса, лодия пошла быстрым ходом и догнала своих уже у Великой Протоки. Флотилия повернула к показавшемуся впервые за три дня берегу. Завидев корабли, на суше собралось много людей. Здесь тоже были погибшие и пострадавшие, море сильно вышло из берегов и затопило прибрежные поселения. Теперь, стоя на высоком холме, они вглядывались в очертания парусников, которые море несло на ладонях волн. Ещё недавно такое грозное, оно будто очнулось от приступа бешенства и стало тихим, умиротворённым, тем самым морем, которое кормило людей, доставляло их суда к дальним берегам и просто радовало своим простором, ветром, живой синевой глубин. Словно стараясь загладить вину, оно, затаив дыхание, бережно качало на своей груди спасшихся от ужасного бедствия.
Приблизившись, лодии стали на мелководье, бросив якоря. Мужчины, спрыгнув в воду по плечи, принимали спускаемые плоты, помогали грузиться на них детям, женщинам и старикам и переправляли их на сушу. Остальные добирались вплавь. Некоторые люди с кораблей встречали на берегу своих знакомых или родственников, что уплыли раньше по делам на Большую землю. И снова крики, слёзы радости и горя повисли над землёй и морем.
Подошёл Сварогов корабль. Януш, спрыгнув за борт вместе с несколькими воинами, перебросил через плечо толстый канат и налёг на него, увлекая лодию ближе к берегу. Многие люди с Большой земли узнали его:
– Януш! Януш идёт!
Воевода выходил из моря, с его копытной брони стекала вода, и сам он был похож на великую рыбу, блестящую чешуёй на солнце.
Сварог ступил на качающийся плот, и воины уже хотели переправить его к берегу, как вдруг взор его устремился в воду и застыл. Жестом приказав воинам отойти, не отрывая взгляда, погружённого в тёмную глубину, он протянул руку вверх:
– Дайте тризуб!
С лодии подали тризуб. Все вокруг затаили дыхание, наблюдая, как Сварог, зажав древко в деснице, некоторое время примеривался, а затем, коротко выдохнув, резким сильным толчком послал тризуб в воду. Через минуту он уже поднял над головой большую трепещущую рыбину.
Послышались восклицания:
– Царь! Царь рыбу поймал!
Лицо Сварога прояснилось. Он зычно крикнул:
– Глядите, люди, – вот знак от богов! Сие значит, что не исчезнем мы, русы, с лица земли. И Солнце-Сурья будет в небе сиять. И хоть много тягот нам предстоит, одначе найдём мы иные края, в которых жизнь ещё лепшую иметь будем! Как нашли когда-то землю Ойразскую праотцы наши, когда упала с неба одна Луна и Великий потоп погубил многие страны, но часть пращуров спаслась на острове, где жили боги живые. И мы, их потомки, Русы-Ойразы, приумножимся и станем народом великим, как то предсказано богами!
– Слава Сварогу! – воскликнул Януш, подняв меч.
– Слава! – эхом подхватили воины.
И люди на берегу и в лодиях, в очах которых вновь зажглась искра надежды и веры, вторили:
– Слава! Богам-пращурам слава!
– Русскому Солнцу слава!
Лишившимся живота – вечная память…
Светозар поднял очи, подёрнутые туманом, – они ещё пребывали там, в прошлом, переживая страшную трагедию. Старцы ждали, не мешая.
– Так что, выходит, мы настоящие дети богов? – выходя из оцепенения, изумлённо спросил отрок. – Тех, которые прилетели с неба, правили нашими Родами и слились с ними? Отчего ж тогда, – он заволновался, – нынче творится такое? Разве не имеем мы боле силы богов наших и пращуры не смотрят теперь из Сварги синей, не помогают нам?
Мечислав похлопал отрока по плечу, а отец Велимир ответил почти сердито:
– Как они будут помогать тем, кто их забыл? Кто ищет себе новых богов и топчет пращурские святыни?
– Но мы ведь помним? – почти с отчаянием произнёс Светозар.
– Помним, Светозарка, потому что для нас, волхвов, это главней самой жизни. И на нас лежит обязанность, чтоб мы людей своих просвещали, чтобы власть наша – князья да бояре – веры своей держались и народу исправно служили. Одначе власть теперь с мечом супротив народа собственного поднялась. А меч, Светозарка, словом тяжко одолеть, ой как тяжко, даже нам, кудесникам…
С нелёгким сердцем возвращались Светозар с Мечиславом к себе. Выйдя на Перунову поляну, уселись на ствол огромного дерева, некогда вывороченного бурей, и долго пребывали в молчании. Где-то в отдалении куковала кукушка, мирно гудели жуки и пчёлы. Вдруг Мечислав настороженно поднял голову, встал и выпрямился, будто собираясь выполнить упражнение "древо", с которого обычно начиналось каждое их воинское занятие. Однако старый воин не двигался, чуткое ухо уловило в привычных лесных звуках едва уловимые чужие: кукушка смолкла на половине своего "ку-ку", а потрескивания в чаще указали на продвижение зверей.
Видя, как напряжённо вслушивается Мечислав в говор леса, отрок затревожился.
В это время над головами послышался громкий сорочий треск, и на сухой сук бревна опустилась Стрекотуха. Ей вторили другие сороки, оповещая лес о вторжении чужаков.
Старик обернулся к мальцу:
– Собери котомку, живо! – и снова обратил взор в сторону лесной чащобы.
Светозар сорвался с места, вбежал в избушку, привычно уложил котомку. Еды взял поболе – на двоих, им ведь не впервой отправляться в дальний путь на несколько дней. Когда выскочил на поляну, обычно суровый Мечислав неожиданно сгрёб мальца, прижал к себе, ласково погладил огромной дланью по русым вихрам. Голос его дрогнул.
– Уходи, Светозарушка! Уходи, соколик мой, помни заветы Перуновы! И про меня вспоминай. Я всегда с тобой буду, даже когда отправлюсь к пращурам в Ирий. Ты только не разучись землю слушать, на звёзды глядеть и людей разуметь. Нам, сыновьям Перуновым, всегда приходилось трудно, и губить нас будут нещадно за правду нашу, только дух Прави убить невозможно. Когда-нибудь люди вспомнят, что они дети богов, и возлюбят сей мир, станут поступать по справедливости, и потечёт тогда земля молоком и мёдом. Но сколь много кровушки удобрит ещё Мать Сыру Землю… Светозарушка, прощай, соколик ненаглядный! Беги, нельзя боле мешкать! Предупреди людей в слободе, пусть уходят, проведи их по тем тропам, которые знаешь. Особо позаботься об отце Велимире, я на тебя во всём полагаюсь…
Светозар только теперь уразумел, что Мечислав решил остаться.
– Дедушка, я не пойду! Я должен быть с тобой! Ежели надо, защищать… Кумиров отстаивать… Я…
– Ты жить должен. И не смей умереть, пока не передашь людям наши заветы. Иди! Да помни, встретимся здесь, на земле, или там, – старик указал на небо, – спрошу с тебя по всей строгости!
Он поцеловал отрока в лоб, затем отстранил и подтолкнул к тропе. С другой стороны уже явственно различалось фырканье коней, бряцание оружия и громкие возгласы.
– Постой, возьми Стрекотуху. – Мечислав бережно взял притихшую птицу и передал отроку. – Когда будете в безопасности, – добавил волхв, – пошли её ко мне, это будет знак.
Светозар медлил, переминаясь с ноги на ногу, лицо его побелело.
Взгляд старика стал грозен.
Отрок не смог ослушаться. Он побежал, прижимая к груди птицу и глотая слёзы. Последнее, что увидел, обернувшись, – как старик опять спокойно опустился на поваленное дерево и замер так, положив руку на мощное корневище.
Глава четвёртая
Тени в ночи
Идолы – не боги… Тот, кто видел в Перуне только деревяшку, не узрит ничего и в Христе…
Волхв Мечислав
Старик не двинулся с места, когда из лесной чащи стали выезжать вооружённые люди. Узкая горловина лесной дороги не могла вместить много всадников в ряд, и они, появляясь из-за деревьев, растекались по поляне, подобно жидкости из опрокинутого кувшина.
Два молодых гридня – младших дружинника – подъехали почти вплотную, но Мечислав не шелохнулся. Один из гридней, в плащевой накидке, смуглый и темноволосый, видно носитель чужих кровей, слегка толкнул старика тупым концом копья в плечо. Тот посмотрел снизу вверх, сквозь кустистые брови, но не изменил позы.
Только когда в его сторону направилась княжеская свита, старик поднялся, опираясь двумя руками на посох.
– Гляди, живой! – рассмеялись дружинники. – А мы уж было помыслили, что он, как Перун его, деревянный…
Остальные засмеялись тоже.
Охранники князя придирчиво окинули взором, будто ощупали фигуру старика – вдруг он задумает что недоброе, – однако ни меча, ни других подозрительных предметов не заметили. Старший дал знак, и дружинники, оборвав смех, отъехали в сторону и спешились. Только два молодых гридня остались на лошадях, гарцуя шагах в тридцати, готовые стремглав броситься на выполнение любого приказа. Отряд получил распоряжение стать лагерем на дневной отдых.
Старик спокойным взором наблюдал за приближающимся князем.
Не очень высокий, плотный, с несколько одутловатым лицом, пресыщенным обильным питьём и яствами, равно как и прикосновениями многих женщин, с небольшими усами и подстриженной на византийский манер бородой, он был одет в полотняные порты, заправленные в мягкие полусапожки, сорочку из тончайшего полотна, изукрашенную вышивкой лучших заморских искусниц-златошвеек. Сверху, как и у многих дружинников, кожаная рубаха, только с позолоченными пластинами на груди. Лёгкий шлем был приторочен к седлу. Червлёными узорами и дорогими каменьями сверкали рукоять меча, ножны кинжала у пояса и пряжка красного плаща, струившегося с плеч на круп гнедого коня. На широкой княжеской груди, там, где раньше у воинов находился Перунов знак, на цепочке весёлым золотом сиял большой крест. Конь перебирал крепкими ногами, красивая сбруя с серебряными бляхами отзывалась мелодичным позвякиванием при каждом его грациозном движении.