3
У Баграмовых, как во всякой дружной семье, было принято проводить вместе дни рождения, годовщину свадьбы и вечер Нового года, а тут не год - целый век! Юля даже поплакала, когда оказалось, что из-за пустячного недомогания ее матери ей не удастся выехать с доктором в город для встречи Нового года. Он утешил ее, обещал, что успеет вернуться. Ей шел всего, двадцать третий год, и, хотя дома оставалась ее мать, она чувствовала себя покинутой и одинокой. Юлия знала, что главное в этой поездке Ивана Петровича не срочная операция больного, а та самая таинственная "почта", о которой всегда говорилось шепотом. "Почта" казалась ему важнее всего на свете, и когда ее привозили, он всегда придумывал предлог для спешной поездки в город. В глубине души Юлия была уверена, что революционное движение не пострадало бы оттого, что "почта" была бы доставлена в город на два дня позже, однако высказать вслух эту мысль не решалась. Не всякий раз, когда он вез эту "почту", она отчаянно волновалась.
На этот раз, перед Новым годом, "почта" была особенно невпопад… Доктор быстро собрался, поцеловал жену "в лобик", как было между ними принято, когда доктор принимал отеческий тон, и уехал, наказав своей "девочке" быть без него умницей.
Юлия Николаевна вышла замуж, когда ей было всего восемнадцать лет. Уже четыре года они жили тут, работая в неказистой и бедной земской больнице. Юлия помогала доктору как больничная сестра. Многое из медицины она узнавала на практике. Не раз между ними возникал разговор о том, что она займется по-настоящему образованием, но это значило жить врозь, вдали друг от друга, потому дальше разговоров дело не шло…
Больничка, всего на двенадцать коек, была невдалеке от вагоностроительного завода бельгийского акционерного общества, потому в нее обращались не только крестьяне окружающих сел, но случалось - и заводские рабочие, а по экстренным надобностям даже инженеры и служащие завода, из-за чего уже не раз происходили неприятные разговоры в земстве, где считали, что завод должен строить свою больницу и содержать своего врача для рабочих и служащих. Но доктор не умел и не считал себя вправе отказывать больным заводчанам… Случалось и так, что в семью одного инженера Юлия ездила целый месяц делать инъекции, для чего за нею в больницу каждый день присылали лошадь. После этого завязалось более близкое знакомство с бельгийским инженером Ремо, который стал регулярно привозить им французские и бельгийские газеты и болтать с Баграмовым о политике, а месяца два после начала знакомства с ними Ремо заехал уже не один, а с длинным сухим человеком в золотых очках, с черной эспаньолкой и большой курчавою головой.
- Наш главный агент по снабжению завода и помощник директора мосье Розенблюм, - отрекомендовал Ремо своего спутника.
- Меня зовут Исаак Семенович, - по-русски сказал новый гость, не выпускавший изо рта папиросу. - У нас поднимается разговор о постройке своей заводской больницы или о договоре с земством на несколько коек в вашей больнице для наших рабочих. Я приехал просить консультации.
Этот вопрос стоял остро потому, что Баграмов уже раза два вынужден был отказать положить в свою больничку рабочих завода и советовал их везти в город, из-за недостатка больничных коек. Закон не обязывал промышленников строить свои больницы, а двенадцать несчастных коек земской больнички Баграмова обслуживали население участка почти в тридцать тысяч человек.
Встретившись два-три раза с Розенблюмом, они договорились о том, что Баграмов будет содействовать со своей стороны заключению временного контракта с земством, а завод начнет строить свою больницу. Как двое русских интеллигентов, они настолько глубоко коснулись живых вопросов мрачной русской действительности, что подлинные лица обоих стали ясны и тому и другому: оба были марксисты. В сущности, в эти годы, когда боевое народничество было разгромлено, а "миролюбивые" остатки его растворились в прекраснодушном национальном либерализме, марксизм стал единственной демократической доктриной мыслящей России. Он еще не определился в четкой форме единой партийной программы, его толковали на самые различные, лады, но научность его подхода к сути отношений между капиталом и трудом не подвергалась серьезной критике. Марксизм изучали. Немарксисты о нем говорили как "о модном" течении умов.
По всей России марксизм входил в умы интеллигенции как некая, подчас метафизически понятая догма, еще не нашедшая своего основного приложения в руководстве к революционному действию, еще не проникшая по-настоящему в рабочую массу; для одних - игрушка, забава ума, для других - отвлечение от революционных настроений и даже средство мещанского самоуспокоения совести, которая призывала восстать против гнусной действительности; и пока лишь для немногих марксизм был знаменем грядущей революции.
Баграмов и Розенблюм разглядели друг в друге людей, принявших марксизм, как путь к организации революции, которая не лежит за морями, а назревает в родной стране неизбежным ходом истории.
Уже через месяц-два после их первой встречи Розенблюм познакомил Баграмова с некоторыми членами социал-демократической организации города, а еще месяца через два Баграмов принял на себя нелегальную почту для губернского комитета, которую, пользуясь заводскими командировками, привозил Розенблюм.
Губернское земство заключило контракт с заводом на пять коек. Потеснив больничную аптечку в помещение приемной, Баграмов прибавил эти пять коек в освободившейся комнатке и тем укрепил свои связи с заводом.
Заводские знакомцы приглашали их встречать Новый год в бельгийской колонии. Юлия колебалась, стесняясь своего провинциального вида.
- Если бы ты поехал раньше, Ивась, я бы помчалась с тобой для консультации с мадам Рощиной по части туалета. Может быть, ты возьмешь меня и сейчас? - болтала Юлия перед самым отъездом.
Доктор готов был ее захватить, был рад, но Дарья Кирилловна "объявила" мигрень. Они давно уже называли между собой "объявила", и Юле давно уже перестало казаться кощунственным это словечко, произносимое шепотом…
"Так что же могло там случиться?!" - мучительно думал доктор, покачиваясь на вагонной полке. Когда узнал, что снежным заносом остановлены поезда, он дал домой нежную телеграмму, в которой спрашивал о здоровье Юли и матери, на другой день дал еще телеграмму о задержке - и вот такой обескураживающий ответ…
На одной из станций Саша сбегал за кипятком, хотел спросить, выпьет ли чаю доктор. Но Иван Петрович представился, что уснул. Саша видел его притворство, однако не показал виду.
- A вы почему, господин гимназист, без герба? - неожиданно строго спросил один из солидных и скучных соседей, когда Саша с чайником возвратился в вагон.
- Я исключен из гимназии, - вызывающе сказал Саша.
- Из какого же класса?
Саша вспыхнул и взглянул исподлобья.
- Из пятого:
- "Кончил, кончил курс науки, сдал экзамен в пастухи!" - неожиданно игриво выпалил солидный спутник.
- Стыдно, господин купчик! - вдруг, резко скинув ноги с дивана, воскликнул доктор. - У человека неприятность, а вы с балаганом!..
- С кем имею честь?.. - смущенно пробормотал тот. - Пошутили с вашим сыночком. Не злобно-с! Не злобно-с! Сам не имею образования, однако не "купчик", а купец первой гильдии и почетный гражданин города Арзамаса Торбеев - слыхали? Терентий Торбеев. Не пароходчик, тот - брат, Дементий, а я его брат. Не смотрите, что ездим вагонами третьего класса, - можно сказать "лесной король"… Великодушно простите, если задел… Для примирения - рюмочку коньяку!
После "рюмочки", от которой доктору почему-то показалось неудобным отказаться, "лесной король" расспросил, из какой гимназии и за что исключён Саша.
- Ну вот и отлично, отлично! Я вам смогу помочь. Оч-чень рад! Оч-чень рад! Я, видите ли, и сам член попечительского совета в округе, и с его превосходительством у нас есть кое-какие счетцы…
"Член попечительского совета. Считает себя для гимназистов начальством! - подумал Саша. - "Почему, господин гимназист, без герба?"" - насмешливо передразнил он его.
- Его превосходительство всякую просьбу мою уважит, - продолжал между тем хвалиться Торбеев. - Вот только записочку коротенькую черкну - и уважит. Увидите, как уважит!.. Тем более - не люблю я дворянства, и молодой человек симпатичный, хочется за него заступиться, - говорил с нескрываемым самодовольством почетный гражданин города Арзамаса. - Хотите записочку? - готовой спросил он Баграмова.
- Если вы так считаете, что она поможет… - начал Баграмов.
Но Саша его перебил:
- Я больше в гимназию не пойду.
- Саша! - остановил доктор. - Тебе говорят, что могут помочь…
- А я говорю, что спасибо, не нужно доброму там всё равно ничему не научат! - отрезал Саша, точно повторив слова доктора. - Правильно господин Торбеев сказал:
Кончил, кончил курс науки,
Сдал экзамен в пастухи!
Лучше уж в пастухи, чем в доносчики и шпионы!
- Я, молодой человек, на вас не обижусь, - сказал купец, - а другой бы обиделся и назвал вас каким-нибудь нехорошим словом. О гимназии в жизни еще пожалеть вам придется не раз. Горячитесь! Ну, ваше здоровье! - заключил он, подняв очередную рюмку.
Саша неприязненно поклонился и отошел. Он вышел в тамбур, где усатый проводник, отворив дверь отопления, шуровал в печке, и уголь стрелял из топки пахучими сернистыми искрами.
- Не полагается в тамбуре. Пройдите в вагон, - сказал проводник.
- Я за вами вышел, - скромно пояснил ему Саша. - Дайте мне покурить, пожалуйста.
- Э-эх ты! Смолоду балуешь? - вздохнул проводник. Он все же полез в карман, достал папиросы. - Возьми. Я дома махорку курю. А тут пассажиры на неё обижаются…
Проводник чиркнул спичкой - дать прикурить.
- Долго не стой тут, - сказал он напоследок и хлопнул дверью, возвращаясь в вагон.
"Исклю-чен, исклю-чен, исключен, исклю-чен…" - стучали колеса.
Саша пытался уверить себя, что он не виноват, что вся вина его только в том, что он "кухаркин сын", к которому ищут случая "придраться". Он повторял и слова доктора, что "доброму тут все равно ничему не научат", он старался думать о гимназии, как школе доносчиков, о которой не стоит жалеть…
И все-таки чувствовал эту потерю, ведь нелепый случай изменил всю его судьбу… и бранил про себя Кольку Землянова: и нужно ему было читать на уроке?! Подвел и себя и других.
Ему представлялось, как будет огорчена его мать. Ведь она так гордилась, что он гимназист. И брат Яков писал: "Ты, Сашка, не балуй, учись, коли выпало счастье…" Вот тебе и выпало счастье!
Саша старался представить себе, что же он теперь будет делать дома. Копать огород? Или пойти на завод? Скажут - молод. Подсобным в малярный цех, где шпаклюют и красят вагоны…
Кончил, кончил курс науки,
Сдал экзамен в маляры!..
До маляра-то попрыгаешь, поучиться еще придётся до маляра-то! - раздумывал он. Не у матери же на шее сидеть дармоедом, верзиле такому! А что это такое "реальное училище" - хуже гимназии или лучше?
Когда он вошел обратно в вагон, все трое его спутников подремывали на своих местах.
Они приехали уже темным вечером. Больничные сани ждали их у коновязи за железнодорожной станцией.
- Что случилось? - тревожно спросил доктор возницу.
- Да что же, Иван Петрович! Привезли ночью из Нефедовой роженицу, сутки до этого мучилась дома. Что в больницу везти, что царские двери бежать в алтаре отворять - все одно не поможет: младенчик-то задом шел наперёд, уж чего там!.. Конечно, скончалась…
- Молодая? - спросил Баграмов.
- Девчоночка. В прошлом году повенчалась. Смеялись тогда, что замужем станет без маткиной титьки скучать… Юль Николавна от ней ни шагу до самой последней минуты не шла… А как та скончалась, так Юль Николавна кричит, будто в родах сама. Жалеет… А кто, кроме бога!
- Из Окоемова доктора звали? - спросил Баграмов.
- Приехал, да поздно. Сказал, что пораньше бы звали, была бы жива. А я так считаю, что хвастает он, Петрович! - добавил больничный возница из местных крестьян, за рассудительность прозванный Соломоном Премудрым. - После смерти чего же ему не сказать, что была бы жива! Старуха Лопатова говорит, что всегда помирают такие. То и в больницу везла, чтобы в ответе не быть, а Юль Николавна и слушать не хочет. Уж так убивается!
- А Павел Никитич что же? - задал доктор вопрос про фельдшера, хотя заранее знал ответ.
"Премудрый" махнул рукой.
- Теперь, гляди, протрезвел! Он ведь знает, что вы ворочаетесь. А так-то за ним побежали - лежит на полу у дьякона в доме, да вместе с дьяконом песни играют, на ноги встать невмочь…
Боль за Юлию и ощущение своей вины охватили Баграмова.
Выскочив без пальто на крылечко, Юля с криком и плачем метнулась к мужу на грудь.
- Она же мне руки ведь целовала, молила… Я ей обещала… Она… она и сама как ребенок… Она… Нет, ты посмотри на нее, какая… Пойдем, я тебе покажу… - бормотала Юлия.
- Я пойду посмотрю, а ты оставайся дома, - твёрдо сказал Баграмов. - Завтра на вскрытии все разберем. Успокойся пока. Ну, Юлечка, Юлька, уймись… отдохни. Ты просто себя истерзала, - уговаривал Баграмов.
Маленькую, замученную тяжкими родами девочку похоронили.
Никто не обвинял ни Юлю, ни не ко времени напившегося фельдшера. Вековой фатализм христианства учил крестьян видеть в смерти один только "божий перст"…
Но с этих дней Юлия Николаевна перестала ходить в больницу, подав заявление об увольнении с должности. Никаких уговоров Ивана Петровича она не хотела слушать.
- Не могу. Недоучка несчастная! Нет, нет, я не смею, не смею, не смею!.. Мышьяк инженерским супругам колоть я могу, а в больнице не смею! - безутешно плакала Юля.
4
Иван Петрович был старше Юлии на восемь лет. По окончании университета он уже с год работал в губернском земстве, когда был направлен на эпидемию кори в ту волость, где было маленькое имение Юлиной матери. Юля тогда только успела кончить гимназию. И, приехав после экзаменов к матери в деревню, взялась ухаживать за больными корью детьми. Несколько свободных вечеров, проведенных Юлией и молодым врачом вместе под ивами над широким прудом, совместное катанье на плоскодонной нескладной лодке, совместное дежурство у постели тяжело больного ребенка местной учительницы и общая радость, когда больной был спасен, сблизили их. Некрасивая, но пылкая и мечтательная семнадцатилетняя девушка с огромными голубыми глазами показалась Ивану Петровичу тем олицетворением женственности, которое навсегда могло дать ему счастье.
Когда эпидемия закончилась, Баграмов уехал в город. С первым же письмом, присланным ему Юлией из деревни, Баграмов получил приписку ее матери, которая приглашала его побывать у них в саду, где уже поспевали яблоки…
Увлеченная Баграмовым, примером его работы на эпидемии, Юлия искренне стала считать медицину самым высоким призванием человека и решила ей посвятить жизнь. Дарья Кирилловна одобрила Юлю. Когда Баграмов приехал по их приглашению в гости, Юлия уже послала в Москву бумаги на курсы.
За несколько лет до этого, с особого разрешения губернатора, Дарья Кирилловна на свои личные средства открыла бесплатную школу садоводства. От всего когда-то большого имения у нее осталось три десятины луга, две десятины пашни да ещё десятин с десяток - тенистый ухоженный сад с плодовым питомником, где крестьянская молодежь уезда обучалась на деле садовническому искусству.
Сентиментальная либералка народнического склада, Дарья Кирилловна несколько раздражала доктора своей напускной добродетелью и стремлением рассматривать каждый свой шаг как "служение народу".
Но разве он собирался связать свою жизнь с Юлиной матерью! Когда доктор приехал к ним в гости, Юля встретила его так, как встречают радостный праздник.
В день приезда Баграмова в деревню Дарья Кирилловна с питомцами своей школы собирала урожай ею самой выведенного душистого сорта яблок, которые она назвала на народный лад: "Дарьюшкин труд". На это торжество к ней приехали двое соседних помещиков с семьями, также любители садоводства, уездный агроном с женой, местный священник, двое учителей сельской школы, и хозяйка всем раздавала с блюда золотистые пахучие яблочки…
Когда уже было роздано все, на балкон поднялись из сада Баграмов и Юлия Николаевна.
- Вот вам за опоздание, дорогие мои, одно на двоих, - шутливо сказала Дарья Кирилловна, подавая Баграмову с блюда последнее яблоко.
Он разломил его пополам.
- Благодарю вас, Дарья Кирилловна, - сказал он. - Мы с Юлей готовы всю жизнь делить пополам одно яблоко.
И в ту же минуту по выражению лиц Юли и молодого врача все поняли, что эта шутливая фраза звучит совсем не шутливо.
- Спешите, Иван Петрович, спешите! - с укором сказала хозяйка. - Зачем - на курьерском? Юля, оставь! Подожди, я тебе дам другое! - направляясь к корзине с плодами, притворно строго остановила она дочку, которой Баграмов отдал половину яблока.
Но Юля впилась в половинку острыми зубками.
- Спасибо, мамуля, нам хватит! - смешливо ответила она, бросив сияющий взгляд на всех окружающих.
- Так что же получается, Дарья Кирилловна, поздравлять или как? - с деланным недоумением спросил старичок сосед.
Дарья Кирилловна развела руками.
- Их уж спросите, Максим Васильич! Видите, нынче как! - сказала она.
- Ну как же не поздравлять! Поздравляем, Дарья Кирилловна! Чудесные яблоки! - нашёлся Баграмов, целуя руку будущей тещи.
- Такие вкусненькие, мамуля! - воскликнула Юля, прижавшись головкой к материнской груди и скрыв на ней своё личико, ставшее прямо-таки очаровательным от сияния счастья и радости в ее огромных глазах…
За поздравлениями гостей и поднявшимся радостным гулом последовала традиционная молитва, от которой и странно было бы отказаться, раз уж в числе гостей случился священник.
На другой день Баграмов простился с невестой и уехал к своим родителям в губернский город, где его отец уже много лет тянул лямку почтового чиновника, живя в убогой наемной квартирке с четырьмя меньшими детьми. Заработок, полученный на работе по борьбе с эпидемией, был заранее предназначен Баграмовым на поездку в Париж, где он думал послушать в течение года сорбоннских профессоров. Убожество жизни родителей с остальною семьей едва не заставило его отказаться от этой поездки. Захотелось отдать им все деньги, но мать запретила.
- В другой раз, Ваня, не сможешь поехать. Женишься, дети пойдут, заботы, нужда. Поезжай и не думай. Обойдёмся! - твердо сказала она.
И Баграмов поехал.
Юля писала ему во Францию, что поступила учиться на фельдшерско-акушерские курсы в Москве и живет у своей тетки, жены профессора.
По возвращении из-за границы летом в Приокск Баграмов нашел свою семью в безвыходно тяжелом положении: отец оказался за пьянство уволенным с почты, младшие братья и маленькая сестренка были одеты в отёрханную бедняцкую одежонку. Мать он застал над корытом, за стиркою белья, среди которого угадал чужие грязные вещи. Он со стыдом только тут понял, что не имел никакого права сидеть на лекциях сорбоннских профессоров… Необходимо было срочно устраиваться на работу, чтобы поддержать семью. Место предложили немедленно на Урале.
Юля с матерью в это время также случились в Приокске, куда Дарья Кирилловна приехала по делам своей садоводческой школы.