Теперь, в вагоне, Аночка, сквозь дремоту и постукивание вагонных колес, слушала осторожные, негромкие голоса земляков и завидовала передовой, по-мужски смелой, решительной и все понимающей Фриде. Сама она даже и не пыталась вставить свое слово. Она просто верила, что забастовка студентов необходима и что от успеха ее зависит благополучие всей России.
- Вообще петербургская молодежь смелее и прогрессивнее московской, - говорил вполголоса Вася. - Как хотите, Питер все же столица, а Москва всего только большая деревня. Чем вам гордиться? Что у вас есть? Царь-пушка? Царь-колокол?
- А у вас в Петербурге - сам царь Николай! Вам и чай пить с баранками! - иронически отозвался Федя.
Все приглушенно рассмеялись. Послышалось чье-то предостерегающее шиканье, но по всему вагону раздавалось мирное похрапывание укачанных ездой пассажиров. Оплывавшая свечка едва мерцала над дверью. Где-то в конце вагона утомленно и лениво плакал грудной ребенок. Изредка поскрипывали на поворотах пути колеса, и на окне изнутри вагона оседали блестками инея испарения людского дыхания.
Аночка, равномерно покачиваясь, засыпала, а рядом с ней, на нижней скамейке, сидел уже не Вася Фотин - Володя. Рукой с удивительно длинными, ласковыми пальцами он гладил Аночку по волосам и что-то шептал ей о киевской забастовке студентов.
- Вы бежали из тюрьмы? - спросила его Аночка.
- Бежал, - шепотом подтвердил Володя, и Аночка только тут увидала у него на руках и ногах кандалы. Их надо было скорее снять, пока не заметил обер-кондуктор, а обер - уже вот он, идет по вагону. Снимать кандалы уже поздно, и Аночка прикрывает Володины цепи своими распущенными волосами…
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат!
Кто б ты ни был, не падай душой,
Пусть неправда и зло полновластно царят
Над омытой слезами землей… -
громко произносит Володя.
- Я его невеста, невеста! - кричит Аночка в страхе, что Володю могут увести от нее - Я его невеста! Возьмите меня вместе с ним!
Внезапный резкий толчок встряхивает Аночку и швыряет ее под поезд вместе с Володей. Грохочут и рушатся с верхних полок чемоданы, корзины, в темноте раздаются испуганные выкрики, проклятия, брань, плач ребенка…
- Крушение!
- Коллеги, все целы? Все живы? Где вы, Аночка? - В неподвижном мраке вагона чиркает спичка, в свете ее огонька над Аночкой наклоняется Вася Фотин. Только тут она поняла, что лежит на полу вагона.
- Я здесь, - ответила Аночка. - А Володя?..
Вдруг она поняла, что сон и явь перепутались у нее в голове. На ее нелепый вопрос никто не обратил внимания, ей помогли подняться и лечь на место. Поднимали и укладывали по местам корзинки. По вагону тянуло резкой морозной струей.
- Затворите же дверь, ведь зима! - раздраженно кричал кто-то.
- Ребенка простудите! Затворяйте же двери!
- Два вагона сошли с рельсов! - явно радуясь, что первым сообщает новость, оповестил какой-то пассажир в темноте.
Хлопнула дверь. С фонарем вошел проводник.
- Господа пассажиры, все целы? Ушибов, ранений нет? Ну, слава богу!
Он стал сапогом на Аночкину скамью, вставил в фонарь новую свечку. Скучный, тусклый, загорелся ее огонек. Тревожные и возбужденные голоса успокаивались. При свете свечи стало видно пар, поднимавшийся ото ртов при дыхании, и от этого показалось еще холоднее. Аночка куталась.
- Будем стоять? - уже спокойно зевая, спросил у проводника какой-то пассажир.
- Будем стоять, - уныло повторил проводник.
- Где стоим?
- Недалеко Рязань. Скоро утро…
- Пока не начнете бороться сами за сокращение рабочего времени, до тех пор будут и крушения: уже сколько писали, что они случаются от усталости железнодорожников. Бастовать, бастовать вам надо за ваши права! - поучающе заключил Вася.
- За забастовки нам денег не платят, барин! А детки-то плачут, им хлебушка надо. Антилигенция забастовочки любит, а нам не с руки, - заученно отпарировал проводник.
- Господи, глушь какая! Темень какая! - пробормотала Фрида, слушая проводника. - И когда она кончится, эта проклятая темнота?!
- Рассветет - и покончится. В девять светло уже станет, - равнодушно утешил ее проводник.
- Скорее бы уж пробило девять часов на часах Российской империи! - шутливо вздохнул Вася в тон Фриде.
Уже совсем утром поезд тронулся дальше.
В Рязани села еще небольшая группа студентов. Эти "соседи Москвы", случается, наезжают домой и в середине семестра, однако не менее прочих бывают в дороге обременены корзинками и коробками со съестным.
- Коллеги, позвольте к вам присоединиться? - просительно произнес один из рязанцев, при этом уже бесцеремонно вталкивая корзину под ноги Фриды. - Ведь спать все равно уже больше не будете.
- На четыре часа опоздание. Всю ночь вас прождали! - оживленно шумели новые спутники.
Они притащили огромный чайник с уже заваренным на вокзале чаем.
- Коллеги, чайку! - приветливо предлагали рязанцы.
Нам без чаю нельзя,
Выпьем чаю, друзья, -
шутливо запел один из них.
Выпьем, выпьем горячего чая! -
подхватили другие.
Коли ты не идиот,
Чаем грей свой живот.
Он без хлеба тогда не скучает…
- Это гимн голодающих студентов, коллеги. Автор текста, Сеня Володечкин, в прошлом году погиб от чахотки, но сохранил до конца оптимизм, присущий подданным нашей счастливой империи, - бойко, тоном конферансье болтал веселый чубастый рязанец с едва пробивающейся рыжеватой бородкой. - Держась его заветов в отношении чая, мы, благодарные земляки, помним всегда о его убеждениях и следуем им не только в вопросах чая…
- А какие же были его убеждения, кроме великих и важных вопросов чая? - спросила Фрида.
- Видите ли, наука уже доказала, что философия голодных - это всегда материалистическая философия. Материалистический оптимизм нашего погибшего друга Сени Володечкина в применении к пониманию истории человечества, я бы сказал, может характеризоваться как исторический материализм, сиречь - марксизм, который, как известно…
- Филолог! По кафедре логики! - перебив неугомонного говоруна, тоном прорицателя возгласил с верхней полки Федя и жестом провидца устремил палец в его сторону.
- Ошиблись, коллега, я естественник, - отозвался неумолчный оратор. - Что, впрочем, не мешает обладанию даром словоизвержения и даже - логического мышления, откуда и вытекает признание материалистического учения как единственно мыслимой философии голодающего студенчества, Дарвинизм как естественнонаучная основа…
- Митя, опомнись! "Если есть у тебя фонтан, то заткни его, - дай отдохнуть и фонтану", - с сумрачным юмором процитировал второй рязанец, некрасивый, угрястый, чернявый верзила с добрыми карими глазами.
- Кузьма Прутков - пророк заплесневелой пошлости. Никогда не цитируй его в приличном обществе, - отпарировал говорун.
- Подставляйте стаканы, коллеги. В чайнике ровно полведра, - объявил третий товарищ, Мишка, маленький, щуплый, с тонкой шеей, в очках, нагладко стриженный, выложив на оберточной бумаге нарезанную чайную колбасу и еще не остывший, благоухающий ситник.
- Пролетарии всех факультетов, присоединяйтесь, - пригласил и говорун, первым подставив огромную кружку под темную струю чая.
Выпьем, чаю, друзья,
Нам без чаю нельзя,
Наливай же горячего чаю, -
опять запел он.
Коль я три дня не сыт,
Чай да кус колбасы
На три дня мне обед заменяют! -
подхватили его товарищи, устраивая себе бутерброды, достойные Гаргантюа.
Кто, откуда, куда, с каких факультетов и курсов, - завязалось знакомство.
Снова набились в купе самарские и сызранские студенты, послышалось волжское "оканье", перебиваемое рязанским "аканьем".
И снова Вася заговорил со всеми о том же, о своем: о поддержке питерцев силами всех городов, об общестуденческих задачах всей молодежи.
Фрида смотрела на Васю блестящими, казалось - даже влажными от восторга глазами.
"Как Мария на Иисуса Христа", - подумала Аночка.
- Что, господа, беспорядки устраивать едете к нам в Белокаменную? - раздался добродушно-насмешливый голосок.
Все подняли головы, обернулись в сторону усатого, плотного господина из чужого купе, который стоял в проходе, может быть, даже довольно давно, и слушал полуоткровенные речи Васи.
- Собираемся, полупочтенный милгосударь, беспорядки кончать и наконец-то порядочный порядок устраивать, - неожиданно резко сказал мелкорослый рязанец Мишка. - А вам, собственно, что? Вы хотели чайку попросить? - решительно подступил он к усатому.
- Да нет-с, просто так-с, побеседовать, - смущенно робея, откликнулся тот.
Аночка с укоризной взглянула на невежливого коллегу.
- Может быть, вам карандашик, наши фамилии и факультеты хотели бы записать-с? - еще более резко и откровенно спросил Вася.
- Помилуйте! Вы меня, вероятно, за кого-нибудь принимаете… - пробормотал господин, ретируясь.
Но долговязый чернявый верзила Коля оказался уже позади господина и стоял так, что тому некуда было деться.
- Нет, что вы! За кого же вас можно принять? Просто у вас такое симпатичное выражение лица, в нем столько интеллекта, что хочется вам на память оставить визитную карточку, - подхватил говорун Митя, тряся белокурым вихром и наступая в свою очередь на усатого. - Но так как мы карточек не заказали, то придётся расписаться самим. - И он, быстро скинув шинель, стал подсучивать рукава тужурки.
- Господа, да чем же я заслужил?.. Ведь я позову на помощь! - неожиданно тоненько выкрикнул господин.
Федя поднялся с места, слегка отстраняя разговорчивого рязанца, и выкрикнул прямо в лицо усатому господину:
- Брысь!..
- Ну-ну, поколеньице! - разведя руками, сказал господин и с поспешностью удалился в дальний конец вагона.
- Зачем вы так на него? - с укором сказала Аночка. - Может быть, он так просто, какой-нибудь господин…
- Вагон плацкартный, места все заняты, как утверждал проводник, а сего господина, вашего подзащитного, пустили в служебное отделение. Когда он садился, я видел - он вместо билета что-то украдкой показал у входа, - пояснил Вася Фотин.
- Господа, я просто решу ваши споры, - сказал Мишка. - Это собственный Колин шпик. Николай сел сначала не в тот вагон, и вот он его ищет. Коля таскает его за собой повсюду. Раз даже извозчика взял и велел ему сесть с собой, а потом заплатить заставил.
Взоры всех обратились к чернявому. Тот сумрачно и застенчиво улыбнулся.
- С Девички и до Сокольников. Наказал на полтинник прохвоста, - признался он.
Уже замелькали подмосковные дачи, и, хотя до прибытия оставалось более часа, публика начала с кряхтением собираться, укладывать и потуже затягивать ремни на постелях, вешать замки на корзинки, дальние пассажиры сговаривались о совместной оплате носильщика… Аночке хотелось скорее, скорее услышать звоночки конок, увидеть многолюдные московские улицы, в серебряных блестках деревья нарядной Садовой, слушать голоса торговцев, окунуться в капустный дух студенческой столовой, с галерки Большого театра взирать на волшебные сказки далекой сцены, жаться в тесноте на скамьях аудиторий, торопливо записывать лекции, а дома забраться на старенькую кушетку, подобрав под себя ноги, и читать, прислонившись спиной к горячим цветным изразцам старинной голландки…
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Студенты съезжались из разных городов в Москву после зимних каникул.
Занятия начинались тотчас после крещения, с седьмого января, но в первые дни университетские аудитории ещё наполовину пустовали и в коридорах не было того оживления, как обычно в учебное время. Только неделю спустя, после двенадцатого января, освященного уже целым столетием студенческого праздника Татьянина дня, университетская жизнь закипала по-настоящему.
Однако нельзя сказать, чтобы во время рождественских: каникул студенческая жизнь полностью замирала в столице: Многие из студентов были коренными москвичами, иные же, даже не так дальние, никуда не выезжали, потому ли, что дома, в семье, жизнь была не веселей и не легче, а также из опасения лишиться за время каникул так или иначе налаженного заработка - будь то частный урок, корректура, работа переписчика, церковного певчего, театрального статиста или просто грузчика. Всякий труд годился для студенческой бедноты.
Постоянные места студенческих сборищ - харчевни, кухмистерские, столовые, чайные - жили своей повседневной жизнью в течение всех каникул.
Более состоятельное студенчество не появлялось в этих: местах, где все пропиталось запахом кислых щей и жареного лука и главным достоинством пищи считалось ее количество. Ежедневный обед даже в этих благословенных местах, не блещущих ни чистотою посуды, ни белизною скатертей, был счастливым уделом далеко не всех студентов. Немало было тех, кто съедал одни только щи, пользуясь тем, что с тарелкою щей можно съесть сколько угодно черного хлеба, стоявшего на столах без учёта.
Что ни день, то в одной, то в другой столовке или кухмистерской появлялся старый студент, "муж зело рыжий, бородатый и мудрый, токмо что сединами не убеленный", как говорил о нем Федя Рощин, уверявший Аночку, что студент этот, как точно известно, сверстник Московского университета. Все называли его Иваном Ивановичем, не упоминая фамилии.
На третий день после начала лекций он в студенческой столовке на Бронной во всеуслышание провозгласил, что, по слухам, на завтра готовится какой-то торжественный акт, касающийся студенчества.
- Полагаю, коллеги, что это будет введением еженедельных розог в расписание всех факультетов! - выкрикнул кто-то.
- А может быть, к Татьянину дню разразятся великой милостью - о допущении женщин в университет?
- Идея сия не вяжется с характером его высокопревосходительства господина министра! - раздались другие голоса.
- Аномалия, господа, является частным случаем закономерности. С точки зрения естествознания, его высокопревосходительство… - начал кто-то шутливую лекцию.
- Ти-ше! Ти-ще! Ти-ше! - проскандировала группа собравшихся в том углу, откуда только что сообщил свою новость рыжий "Иван Иванович".
И когда в помещении чуть поутихло, Федя Рощин, будто читая отчет, объявил:
- В Петербургском университете вчера решено бастовать с требованием возвращения уволенных и отмены временных правил. Применена химическая обструкция. В аудиториях брошены колбы с сероводородом. Профессора и штрейкбрехеры после этого покинули аудитории.
- Господа! О таком хамстве, как эти вонючие бомбы, стыдно даже слушать, тем более - говорить! - крикнул, поднявшись из-за стола, явно чахоточный, румяный и тощий блондин в очках, сидевший с друзьями в другом углу.
- Позор хулиганам! - мощным басом возгласил второй студент от того же стола. - Да здравствует наука!
- Идиоты! Спор же идет об исключенных коллегах! Необходима общая солидарность, - поддержал Федю Рощина задорный рязанец Мишка, новый знакомый его по вагону.
- Обожрались марксятины с хреном и публично отрыгивают сероводородом! - перебив рязанца, кричал очкастый блондин. - Забастовка не студенческий метод! Мы живем здесь голодные, чтобы учиться, а не затем, чтобы бастовать. Коллеги, я вас умоляю! Не поддавайтесь политиканам и демагогам! Не нарушайте занятий в Москве! Не навлекайте несчастий на alma mater!
Поднялся общий шум, отдельные возгласы терялись во множестве спорящих голосов. Явно образовалось два лагеря. Нет, здесь не было маменькиных сынков, "белоподкладочников". Им нечего было делать в столовке с семикопеечными обедами. Обе спорящих группы состояли, из бедноты, из молодежи, которая стремилась учиться, несмотря на то, что ютилась она подчас втроём-вчетвером в крохотной сырой комнатушке и ходила в сапогах без подметок или в штиблетах без носков, в залатанных тужурках и брюках… Дети мелких чиновников, врачей, учителей, сыновья крестьян и всяческие "кухаркины дети" составляли оба враждебных лагеря.
- Господа! Подумайте сами: забастовка не студенческий метод борьбы! - перекричав все голоса, заключил блондин.
- Господин в очках вообще предпочитает не борьбу, а мольбу! - с насмешкой воскликнул задорный рязанец.
- Вы безобразники и демагоги! - откликнулись из группы блондина, который явно был среди своих вожаком.
- Жандармы! Щпики! Прохвосты! Предатели товарищества! - шумела им противная сторона.
- Политиканы! Долой политику из науки! - кричали "академисты", как называли себя противники забастовок.
Обеды были забыты. Все вскочили из-за столов и ощетинились, стоя стена на стену.
- Коллеги! Киевский, Харьковский и Петербургский университеты ждут нашей поддержки. В единении сила, товарищи! Москвичи не будут предателями! - крикнул Федя.
- Не превращайте храм науки в Хитров рынок! Не позволяйте выскочкам делать на вас карьеру вождишек! - вопил дьяконским басом кряжистый, крестьянского вида студент из группы "академистов".
- Заткнитесь, отец дьякон, не оскорбляйте наш слух и не портите воздух! Здесь столовая, а не нужник! - крикнул Мишка-рязанец.
- А ну, братцы, я тяпну его по башке табуреткой? Пустите-ка, братцы! Вношу предложение! - грозно окая, сказал один из волжан, не менее рослый, широкоплечий малый, чем его басистый противник. Раздвигая грудью толпу, он действительно с табуреткой в руках пробирался к вожакам "академистов". - Вношу предложение: пошли вон отсюда, поганые человеки! - сказал он внушительно.
- Пошли вон отсюда! - подхватили вокруг, и стало ясно, что сторонников забастовки все-таки большинство.
- Коспода, я прошу вас, прошу вас! - умоляюще бормотал хозяин столовки, немец во фраке, простирая руки то к одной, то к другой группе. - Не звать же полицию, коспода!
Группа "антиполитиков" попятилась к выходу, избегая драки.
- Все равно вы нас не заставите бастовать! Все равно мы будем учиться! - крикнул блондин почти на пороге.
- Вот мы вас и будем учить! - солидно "согласился" волжанин, ставя на место свою табуретку.
И когда вся группа "академистов", покинув столовку, вышла на улицу, здесь сам по себе возник, как песня единства, студенческий старый гимн:
Gaudeamus igitur,
Juvenes dum stimus…
Назавтра, одиннадцатого января, в канун Татьянина дня, было опубликовано правительственное сообщение об отдаче в солдаты ста семидесяти двух киевских и сорока петербургских исключенных студентов. За возвращение их в университеты и шла студенческая стачечная борьба в. Киеве, Харькове и Петербурге. Господин министр просвещения Боголепов, с благословения царя, ответил на забастовки и сходки студентов вот этим новым ударом.