Обычно в Татьянин день, как и под Новый год, весь вечер и ночь по улицам раздавались смех, шутки. Молодежь сходилась на вечера и вечеринки, собиралась у любимых профессоров, по студенческим квартирам, в трактирах; толпами шли из театров, громко читали стихи, невзирая на мороз, не расходились почти до утра, пели песни. В этот праздник педеля и полиция снисходительней относились к веселому, не по сезону зеленому шуму, которым завершались студенческие "святки".
На этот раз Татьянин день проходил в мрачной растерянности. Университет был полон народу, но лекции никто" не мог слушать. В коридорах висел взволнованный гул. Педеля сновали, прислушиваясь к студентам, но каждый разговор прерывался возгласом: "Собака!", "Ищейка!", "Пёс!", "Жучка!" - и все умолкало. После лекций студенты долго не покидали аудиторий и коридоров: несмотря на мороз, задерживались в университетском дворе, втягивая головы в плечи, ежась в негреющих воротниках, притопывая протертыми подошвами по хрустевшему снегу, продолжали возбужденно обмениваться впечатлениями от неожиданной выходки правительства.
2
В тесной комнате Аночки Лихаревой вечером Татьянина дня сошлись одиннадцать человек представителей пяти студенческих землячеств. Под веселые тосты и пение они договорились о том, что протестовать против сдачи студентов в солдаты следует посредством всеобщей студенческой забастовки. Решили обсудить это предложение по своим землячествам и снова сойтись для окончательного решения. Чтобы не было множества людей, постановили от каждого землячества прислать по одному представителю…
Снова собрались у Аночки спустя три-четыре дня. На этот раз двенадцать человек представляло одиннадцать разных землячеств.
- Заседание Исполнительного комитета объединенных землячеств объявляю открытым, - торжественно произнёс Федя.
Это прозвучало так значительно, что у собравшихся захватило дыхание и все на несколько секунд приумолкли. "Исполнительный комитет"! - большинство из них и не думало, что они представляют собой такую солидную организацию.
- По обычаю и для порядка нам надо выбрать председателя, - сказал Федя.
- И секретаря, - подсказал кто-то.
Аночка не успела опомниться, как перед ней очутились бумага и карандаш для секретарства, а Федя уже говорил:
- Просим секретаря записать повестку дня. Первое - созыв общемосковской студенческой сходки. Второе - выпуск воззвания от Исполнительного комитета объединённых землячеств…
Аночка в волнении торопливо записывала всё, что говорилось…
Во время заседания дважды раздался в прихожей звонок, тогда поспешно всем наливали в рюмки вино, чтобы представить нейтральную вечеринку, Федя запевал "Коробейников", а Аночка убегала на кухню со своим протоколом. Но выяснилось, что первый раз возвратился хозяин квартиры, а во второй раз звонил почтальон. Обсуждение продолжалось.
Аночка записывала, как на лекции, всё, что говорили товарищи: что борьба студенчества неотъемлема от политической борьбы рабочего класса, что не может быть университетской свободы в тюремной империи, что решительный, единодушный отпор ударам реакции - это единственный путь честной студенческой молодежи, что вообще забастовка - единственное средство к победе, что не может быть свободы "академической" без политической свободы.
Расходились осторожно, поодиночке и по двое, в руках у Аночки остался написанный ею же протокол - единственный след их собрания и доказательство реального существования Исполнительного комитета объединенных землячеств.
Аночка, второпях провожая товарищей, не спросила, куда ей девать протокол, что с ним делать, и теперь не смогла бы уснуть, если бы этот документ остался в ее комнате. Наконец догадалась: скатав его в трубочку, она положила его в пустую молочную "чичкинскую" бутылку с резиновой пробкой и вышла.
- Куда ты так поздно? - спросила в прихожей Клавдия Константиновна Бурмина, хозяйка квартиры, в которой жила Аночка.
- Накурили, открыла окно и хочу чуть-чуть прогуляться…
Во дворе было пусто. Опускался пушистый и щедрый снег. Аночка ткнула бутылку в сугроб, под самым окном, прикрыв снегом, и медленным шагом прошлась до ворот, постояла немножечко в мёртвом, пустом переулке, глядя на бледные блики ночных окошек, на мельканье снега у ближнего фонаря, и так же тихо вернулась домой.
Она собралась уже лечь, расплела было косы, когда в ее комнату постучал хозяин квартиры, адвокат Георгий Дмитриевич Бурмин.
- Аночка, у вас никакой нелегальщины не осталось? - спросил он.
- Что вы! Откуда!
- Ну, смотрите. К вам слишком уж много ходят. Не привели бы "гостей", - сказал адвокат. - Спокойной ночи!
Нет, ночь не была для нее спокойной. Она просыпалась несколько раз и открывала форточку, чтобы еще раз убедиться, что снег продолжает падать и надежно укрывает заветный сугроб под окном…
Но дальше пошли ещё более беспокойные дни, когда чернявый рязанец Коля принёс к ней в комнату гектограф, а Митя-волжанин - стопу бумаги и валик и когда не сколько казавшихся бесконечными часов в ее комнате продолжалась работа по размножению воззвания Исполнительного комитета объединенных землячеств.
Когда гектограф и часть прокламаций унесли из ее комнаты, ей нестерпимо захотелось хоть с кем-нибудь поделиться, кому-нибудь рассказать, что она секретарь Исполнительного комитета, что именно из ее скромной комнатки раздается на всю Москву призыв к студенческой забастовке… Но никому рассказывать было нельзя, кроме тех, кто знал уже сам.
Аночка была уверена в том, что можно бы было рассказать обо всем Володе. Ему она могла бы открыть всякую тайну, которая касается и её и других. Это верный, надёжный друг. Таких, как он, больше нет на свете… Неужели его ещё не выпустили из тюрьмы? Федот Николаевич обещал ей писать все новости, но в единственном письме, которое получила Аночка, была сказана только одна фраза: "Твой приятель по-прежнему в одиночестве и никуда не ходит. Надеюсь, все же он скоро перестанет скучать". Отец ничего не объяснил, почему надеется на скорое окончание этой "скуки" и "одиночества".
Однако же долго раздумывать о Володиной участи Аночка не могла. Оставленную у нее товарищами часть прокламаций она должна была передать Феде на катке на Патриарших прудах. Но коньки в этот вечер не скользили по льду: завзятая конькобежка Аночка боялась упасть и рассыпать из муфты листовки… Только тогда, когда Федя, взявшись с ней за руки и скользя круг за кругом, выложил постепенно из ее муфточки все листовки к себе в карман и распрощался с нею, Аночка облегченно и свободно, понеслась навстречу правоведу из Калуги, знакомому по катку. Она почувствовала себя ловким и опытным конспиратором. У нее словно выросли крылья, она как будто летала, скользя не по льду, а над блестящей поверхностью льда, совсем ее не касаясь. Ей давали дорогу, перед ней расступались цепи катающихся, ею любовались, позади нее неслась целая свита кавалеров. "Царица льда!", "Принцесса Снегурочка!"- слышала она отдельные возгласы. "А косы-то, косы какие!"
Вальсы, один пластичнее, мелодичнее другого, легко кружили её - "Дунайские волны", "Лесная сказка"… Но вот медь загремела мазурку. К Аночке подкатился тот же знакомый правовед Геннадий, и все вокруг раздвинулись, очищая перед ними ледяное пространство…
Мгновенные вспышки магния несколько раз освещали танцующую пару. Когда закончилась музыка, Аночкин кавалер, вместо того чтобы посадить на скамейку, настойчиво повлек ее в "теплушку" погреться.
- Такая разгоряченная, вы простудитесь, что вы! Мне перед богом за вас отвечать! - шутил он.
До самого входа в "теплушку" их провожали аплодисментами…
А возле "теплушки" расположившийся со своей треногой фотограф с изяшным поклоном просил их обоих на одно мгновение задержаться и ослепил неожиданной вспышкой магния…
Гремя коньками на ремешке, счастливая, радостная Аночка возвращалась домой, в свой тихий, маленький переулок у Спиридоновки.
- Разрешите зайти за вами двадцать девятого? - спросил Геннадий.
- Заходите, - готовно сказала она. - А впрочем, нет… Что вы, нельзя! Двадцать девятого сходка в университете…
- А вам-то какое до этого дело? Неужели вы с "этими"?
- Нет, почему… Ведь это же общее… - нерешительно возразила она, и ей стало не по себе от пренебрежительного тона Геннадия.
Она уже знала, что он племянник калужского или тульского вице-губернатора, что он из богатой семьи, помещичий сын, даже кажется, чуть ли не князь или граф, и все это ей не мешало. Но этот презрительный тон в отношении ее друзей…
- Что значит "общее"? Чье?.. Мадемуазель, sans protestes je vous prie! Решено? Я за вами в четыре… Снежная королева, принцесса Снегурочка - и вдруг какие-то сходки! Решено - я заеду!
Она не нашлась возразить и скромно скользнула в калитку…
Ещё полгода назад ее действительно не касалось бы слово "сходка", - как будто в деревне сошлись мужики присуждать непокорному сыну по просьбе родителей розги… Но сегодня это стало ее, Аночки, личным делом, делом чести и совести. Она сама писала и печатала эти слова о необходимости всеобщего студенческого протеста против грубого произвола, она гордилась тем, что эти еще недавно чужие слова теперь стали словами, идущими из её сердца… Эти киевские юноши, брошенные по указу министра в казармы, на издевательство фельдфебелям, стали ей как родные: каждый из них представлялся ей другом и братом Володи. Ведь именно киевскую прокламацию, как она узнала теперь, нашли у Володи, и за это его держали в тюрьме…
Само прикосновение к ее руке изящного, гибкого, ловкого красавца Геннадия казалось ей теперь оскорблением близких друзей.
Прийти на каток и отказать ему в танце… Прийти с кем-нибудь, - например, с Федей Рощиным…
- Аночка, выпьете вместе с нами чаю, - позвал из-за двери Георгий Дмитриевич Бурмин.
Аночка вышла в столовую.
3
Хозяева квартиры, у которых Аночка жила "на хлебах", были еще совсем молодой супружеской четой. Они всегда приглашали Аночку к своему столу выпить вечером чаю, и она, бывало раньше, нередко с удовольствием проводила у них уютные семейные вечера, подслащенные вишневым вареньем. Это вносило приятное разнообразие в студенческую жизнь и выгодно отличалось от сиротливой жизни в общежитии, которую Аночка наблюдала, бывая у других курсисток.
Столовая Бурминых была простенькой, напоминавшей Аночке ее детство. Впрочем, простенько выглядела и вся остальная квартира, за исключением солидно обставленного кабинета Георгия Дмитриевича Бурмина, начинающего адвоката.
За столом у кипящего самовара хлопотала уютная, с пухленьким животиком, курносая и мечтательная Клавочка Бурмина, одетая в дешевенькое платье.
Георгий Дмитриевич за чаем обычно рассказывал о каком-нибудь судебном казусе, рассуждал об ораторских приемах и философии права. Он считал себя очень талантливым, разносторонним и образованным и говорил со значительностью, в которой звучало сознание собственного блеска, хотя еще не оцененного публично.
- Ну как у вас во студенчестве, все кипит, все клокочет? - сочувственно спросил Георгий Дмитриевич у Аночки.
- Конечно, все возмущаются, - с живостью сообщила она. - Думаю, кончится все-таки забастовкой студентов по всей России. Всех в солдаты отдать невозможно!
- Особенно вас! - шутливо согласился Георгий Дмитриевич. - Вообрази, Клавуся, нашу Аночку в сапогах и с ружьем на плече… "Раз-два, раз-два…" Нет, вас в солдаты не отдадут. А в Сибирь ведь, пожалуй, отправят многих. Я думаю, Аночка, что особенно пострадают те, кто окажется в числе организаторов, - высказал мысль адвокат и испытующе посмотрел на нее в упор.
- Знаете, Георгий Дмитриевич, я терпеть не могу Достоевского! Вам совсем не к лицу быть Порфирием, а я никого не убила, - вспыхнув, сказала Аночка.
Бурмин смутился:
- Да что вы, Аночка! Я от доброго чувства. Просто хотел бы по-дружески предостеречь. Помните, Федот Николаевич, договариваясь о комнате, поручил нам беречь и лелеять вас…
- Вы и лелеете! Чай с вареньем живое тому доказательство, - натянуто пошутила Аночка.
- И беречь, Аночка, и беречь! - примиряюще вмешалась Клавдия Константиновна. - Юрик хочет тебя остеречь от беды и не знает, как это сделать. Ведь мы же все видим и понимаем!
- Что ты хочешь сказать? Что вы "понимаете"?
- Ну, кто к тебе ходит, чем вы занимаетесь… А сегодня я на извозчике подъезжала к дому, когда ты уходила, и я заметила - шпик за тобой. Настоящий шпик!.. Я так испугалась, встревожилась. Сердце остановилось, поверишь…
- Я приезжаю домой - валерьянка, - снова вмешался Бурмин. - Валерьянкой пропахло всё. Что случилось?! Бегу прямо в спальню - Клавуся лежит с завязанной головой, и в воздухе валерьянка. Кричу ей: "Клавуся, ты что?!" Она мне одними губами: "Шпики…" Я, Аночка, не боюсь за себя, но Клавуся… Вы извините меня, Аночка, вы понимаете… Положение… Если обыск или какое ночное событие… С Клавусей может случиться…
- Юрик, оставь! - с комической властностью, поднимаясь, сказала жена адвоката. - Я запрещаю тебе, Юрик! С девицами так разговаривать неприлично!
- Не беспокойся, Клавуся, я уже понимаю, что аисты тут ни при чем и что в капусте детей не находят, - сказала Аночка. - Но, к сожалению, я не могу ни убрать, ни приставить к воротам шпика и не знаю, будет ли обыск. Я бы со своей стороны от души хотела, чтобы его не случилось…
- Ещё с клубничным? - предложила хозяйка, протянув руку за Аночкиной чашкой.
- Спасибо. Я не хочу. Если Георгий Дмитриевич хотел мне сказать, что я для вас неподходящая квартирантка…
- Аночка! Что вы! - взволнованно перебил адвокат. - Я просто хотел остеречь…
- …неподходящая квартирантка, то я могу переехать в общежитие, - дрогнувшим голосом сказала Аночка. - Я понимаю, что вам скоро будет нужна еще детская комната…
- Аночка! - остановила хозяйка. - Да что ты вообразила? Лучше выпей еще…
- Спасибо, Клавуся. Я не хочу больше чаю. Ко мне приходят коллеги, и я не могу им отказывать из-за твоей валерьянки. И Георгий Дмитриевич не вправе потребовать от меня…
- Да я ничего не требовал, Анонка! Успокойтесь вы, ради бога, и не нервируйте Клаву… Вы посмотрите, как она побледнела! Ну, я вас прошу…
- Спокойной ночи! - оборвала Аночка адвоката и, бурно поднявшись, ушла к себе.
Да, она не могла, не могла уже отказаться от этой жизни, которая захватила её в последние дни. Она горела сознанием своего вступления в некое великое братство. Жизнь перед этим была так ужасающе однообразна, душна и тосклива, как один длинный-длинный день томительного предгрозья. Аночке все время хотелось, чтобы что-нибудь разразилось и всколыхнуло эту болотную тишину… В последние дни ей казалось, что подул наконец ветер, шевельнувший прохладою волосы на висках и на темени. Ее бы не испугали теперь ни шпики, ни обыски, ни Сибирь… Уйдя из хозяйских комнат, она никак не могла успокоиться. Все ее раздражало. Она взялась за учебник, но через несколько минут отбросила его прочь. Посидела, задумавшись, опершись на локти, разглядывая сверкающий блестками морозный узор на стекле окна, потом оделась и вышла на улицу, сказав лишь кухарке запереть за ней дверь.
В переулке маячила у ворот одинокая фигура. Сердце Аночки чуть-чуть сжалось тревогой: "Шпик?!" Она пошла прямо на этого одинокого человека, но он оказался знакомым дворником в овчинном тулупе с мохнатым поднятым воротником.
- Поздно, барышня, - сказал он, узнав её и поклонившись.
- Голова болит, вышла пройтись, - успокоенно и дружелюбно откликнулась Аночка.
- Все от книг. А мороз просвежает… Да, просвежает, - сказал он. - Однако студено, каб вам не простыть.
- Ничего, я немного.
- Ну-ну, прогуляйтесь, пройдет головка, - сочувственно сказал дворник. - Конечно, наука - она не даром дается… Вот, тоже к вам многие ходят - все студенты? - спросил неожиданно дворник.
- Да разве ко мне много ходят? - вопросом ответила Аночка.
- А нам ни к чему, сколько ходят. Не наше дело. Полиции антиреено, конечно, а нам ни к чему… Наше дело - порядок. Вот снегу подвалит - опять наше дело почистить, песочком посыпать…
Аночке не терпелось спросить, почему он сказал, что многие ходят, почему заговорил про студентов и про полицию, но она удержалась, сделала вид, что не обратила внимания на его слова.
- До свиданья, - сказала она.
- До свиданья, барышня. Просвежайтесь, пройдет головка, пройдет, - сказал дворник.
Она не спеша пошла. Дул резкий ветер. Колючий снег неприятно сек по ресницам, теснило дыхание. Проскрипели в морозной тиши извозчичьи санки, взметая снежную пыль, промчался лихач. По дворам вдруг тревожно и как-то разом поднялся лай собак. Аночка повернула за угол. Сутулясь, прошел навстречу какой-то мастеровой, два студента, у решетчатых железных ворот углового дома торчала из поднятого овчинного ворота такая же опушенная инеем борода, какая была у только что встреченного дежурного дворника в своем переулке.
Аночка озябла, ветер пронизывал ее, но она уже обошла почти половину дороги вокруг квартала, и теперь повернуть обратно или идти вперед, чтобы вернуться домой с противоположной стороны, ей было безразлично. Она ускорила шаг, но ветер крепчал, и когда она повернула снова направо, теперь уже к дому, в свой переулок, ветер выскочил из-за угла, кидаясь охапками острой, колючей пыли и обжигая щеки…
В высокой собольей шапке, с поднятым меховым воротником, немного подпрыгивающей знакомой походкой под газовым фонарем появился навстречу Аночке сам господин Бурмин.
- Моё вам почтенье, Анна Федотовна! - иронически поклонился он за три шага от нее, приподняв шапку. - Моя супруга изволила мне приказать хоть замерзнуть на улице, но без вас не являться. Она утверждает, что я говорил с вами якобы недопустимым тоном, за что обязан нести церковное покаяние…
Аночка, несмотря на его иронию, была тронута.
- Нет, вы серьёзно? Из-за меня?! В такую погоду?!
- Се que femme veut, dieu le veut, - откликнулся он, пожимая плечами. - Супруга послала. Если бы не она, я не пошел бы: ветер, мороз, - бре-ке-ке-кекс!.. Хожу и крику тут: "Раутенделейн!". А в ответ лишь собаки брешут… Да ну же, идёмте скорее домой! Разрешите вас под руку взять! И извольте сказать Клавдии Константиновне, что я, стоя в снегу на коленях, молил вас простить меня, грешного…
- А вы ещё не стояли! - полушутливо сказала Аночка, но голос её задрожал, и она ощутила озноб.
- Идёмте скорее! - настойчиво повторил молодой адвокат. - Я бы стал на колени, если бы вы не издрогли настолько!..
Он взял её под руку и повлек к дому.