- Ведь у них как взбредет, - может, завтра! - продолжал Никита, явно смущенный тем, что в радости позабыл о печали Прасковьи.
- Так, стало быть, вам по домам, а Володю держать! - в обиде на товарищей сына, словно от них зависело его выпустить из тюрьмы, заговорила Прасковья. - А Володю держать!.. Да что же вы там за него не вступились?! Ведь из вашего дома, из дома сестры твоей, его утащили в тюрьму. А ты уж и рад, что тебя самого отпустили, - про Во-лодьку и думать забыл! Наплевать, пусть сидит?! - наступала она на Степана. - Пусть сидит, мол, один там за всех, пусть все зло начальство на нем срывает, а ты будешь с бабой спать?! Веселиться?! На радостях выпьешь?! - Нюрка закуску тебе приготовит?! И Лушку, продажную шкуру, опять призовете к себе, и со приставом вместе… Пьёте кровь-то чужую, проклятые!.. Я вас всех осрамлю и прославлю со приставом вашим и с Лушкой, с ловушкой… Пусть вашего дома Горобцовых - Ютаниных все как чумы страшатся!..
Голос Прасковьи сорвался. Она дрожащими руками поспешно натягивала шубейку, и ни обиженные ею Володины товарищи, ни оскорбленная еще больше хозяйка не утешали, не провожали ее. В доме нависло молчание обиды и горя, и Прасковья не нарушала больше горечи этого молчания. Она одевалась, и тихие слезы ее капали на лоскутный половик чистой и уютной, освещенной лампадкой ютанинской прихожей.
Даже тогда, когда она хлопнула дверью, никто ещё долго не вымолвил слова…
2
Наташа читала, стоя на крашеной табуретке коленками, а животом и пышной грудью лежа под лампой на столе, опершись локтями, подбородком уткнувшись в ладони. Немытую чайную посуду она сдвинула в кучу к противоположному краю стола, где стоял самовар. Из заклеенного бумагой стекла керосиновой лампы, висевшей над столом, налетала в комнату "галками" чёрная копоть и плавала в воздухе, как чаинки в стакане; она то и дело садилась на толстую раскрытую книгу, но Наташа не замечала ее, не чувствовала капавших на страницу собственных слез, не услышала и прихода Любы.
- Наталка Полтавка, в гости звала?! - крикнула Люба с порога.
Наташа вздрогнула, словно очнувшись от сновидения.
- Господи, лампа-то! - воскликнула она вместо приветствия, торопливо убавляя фитиль. - Никишка опять разозлится, - добавила она, качнув себе головой, впрочем, без особого огорчения. Она улыбнулась Любе и вытерла слёзы, размазав копоть на миловидном, хотя несколько бледноватом лице. - Я тебя уж ждала-то ждала, да все жданки поела! - отозвалась наконец она на вопрос. - Чаю хочешь?
Люба скользнула взглядом по неубранной вазочке.
- С вишневым? Налей. Что читаешь в слезах-то? На "Ниве" пасешься?
- На "Ниве". Тут графа Толстого новый роман "Воскресение". Знаешь, как будто не в книжке, а вправду…
- Про что?
- Как одну… ну, гулящую девушку судят, а барин, который с ней первый сошелся, когда она в девушках… Нет, ты сама прочитай: так разве расскажешь?! Ты графа Толстого читала чего-нибудь?
- "Казаки" и "Анну Каренину" - все прочитала. Он уже старый, а пишет, все пишет да пишет…
- Как будто не книжку читаешь, а так наяву все и видишь! - повторила Наташа.
- Я тоже ревела над "Анной Карениной". А все-таки у него про господ все книги, он про нашего брата не пишет… Вот Горький…
- Наталья! Кто там? Любушка, что ли, явилась? - спросил из своей комнатушки Никита.
- Ага! А ты спишь? - откликнулась Люба.
- Вылезай-ка бирюк, вылезай из берлоги. Тут барышня в доме, а ты разоспался, храпишь! - сказала Наташа.
- Храпеть, говорят, я здоров, - выходя и щурясь на лампу, шутливо отозвался Никита. Он погладил ладонью медный бок ещё тёплого самовара. - Подогрей самоварчик, Наташ!
- Твой черёд. Я уже грела.
- Беда жить с сестренкой! - унося самовар под трубу, добродушно ворчал Никита. - Готовить обед неохота, с работы придет - все книжки читает. В воскресенье раза четыре в день чай пьём, поверишь? Любка, иди за меня! Уж так холостое житьишко прискучило!..
- Борщ варить тебе? Очень-то надо! - фыркнула Люба.
- Все равно - для Кирюшки станешь варить. Для кого-нибудь надо… Наташка-то мужа ведь тоже не станет держать на чаях! - поддразнил он. - Вот твоя гимназистка для пристава, думаешь, тоже не станет коклетки жарить? Врешь, ста-анет!..
- Луша? Вовсе она за пристава не пойдет! - откликнулась Люба.
- Ты когда с ней виделась? - спросил как-то особенно, со значением Никита.
- А что? - Любка насторожилась.
- А то! - понизив голос, строго сказал Никита. - Ведь Володи-то Шевцова-то не отпускают. Весь спрос у жандармов лишь про него: где с ним встречались, про что говорили да книжки какие читали?
- Сам, дурак, виноват! - отрезала Люба.
- Кто дурак? - удивился Никита.
- Володька, а кто же? Я, что ли?
- Ты и есть! - вскинулась на подругу Наташа. - Нам таких бы, как он, "дураков" да побольше!
- Я не о том, - чуть притихла Люба. - А что он на пристава лез? Что кричал? Для чего из избы убежал?! Сидел бы со всеми. А тут получилось - на воре и шапка горит! Выскочил вон, на помойку полез - по задам пробираться, ну, значит, и виноват! Пошлют дорогого сибирские тропки топтать!
- А ты будто рада! - разозлился Никита.
- Вот олух! Да мне Володька как брат! А если уж сам наворочал, то других не вини!
- А может, не сам! Для того мы тебя и позвали!.. - сказала Наташа, понизив голос.
- Не пойму. Для чего? - осторожно спросила Люба.
- А для того, что тебе поручаем твою гимназистку проверить, - твердо и прямо шепнул Никита.
- Обалдели вы, что ли?! - вскинулась Люба, оттолкнув от себя чашку так, что чай расплескался. - В чём её проверять?! Да что она, жулик?! - напала она на Никиту с Наташей и выскочила из-за стола.
- А ты вот что - молчи-ка! - строго остановил Никита. - Тебе доверяют, а ты разоралась. На весь на ваш дом позор от неё. Не ори. Ты послушай спокойно, чего я скажу, - остановил он, заметив нетерпеливое движение Любы. - Лушка уж года три, как от нас ото всех отбилась, а тут и олять начала ходить по домам - то к вам, то к нам. Что у нее, гимназисток-подружек нету?!
- И в типографию тоже заладила, - Перебила брата Наташа. - А два дня назад у метранпажа и у корректора обыск…
- А нынче опять я её в типографии встретил, - продолжал Никита. - Я поздоровался ласково, с шуткой: "Здрасьте, мол, барышня! Не узнаете?!" Другая бы расспросила, что, как: ведь забрали нас всех при ней! Нет, морду воротит, бочком от меня, бочком, да ходу из типографии!
- Да я за неё как сама за себя поручуся! - опять, не сдержавшись, воскликнула Люба. - Ну, был обыск. Она-то при чём?! Да она мне сестра родная, вот кто! Какая я вам шпионщица против сестренки!
- Опять ты шумишь! - одернул ее Никита. - Никто тебя против твоей Лукерьи не посылает. Мы тебе доверяем проверить. Ты проверь и приди нам скажи, что она ни в чём не виновная. А зря не кричи. Поняла? Да делай все с толком, чтобы ей и на ум не взбрело, что её проверяют: коли честная вправду, то навек за это обидится. А без вины человека позорить негоже…
- Что я, дура, что ли, совсем! - огрызнулась Люба и, расстроенная и злая, не дождавшись чаю, ушла.
Ах, как Любе не хватало теперь Кирюши, который уехал на несколько дней в командировку! С ним бы она обо всем рассудила.
Ведь вот она как бывает, любовь-то! Совсем недавно еще он был чужим, а теперь ближе нет человека…
Он совсем не понравился ей, когда в первый раз пришел в дом Ютаниных вместе с Ильей и шумно дурачился, дразнил девчонок.
После его ухода Илья говорил, что он золотой товарищ, но в доме никто ему не поверил, чтобы этот свистун, зубоскал и задира был добрым товарищем и толковым рабочим.
- Сопьешься ты с ним, Илюшка, - сказал Григорий.
- Да что ты, Гришка, он вовсе не пьёт. Так разве, в компании по рюмашке, - вступился Илья.
- Свежо преданьице, а верится с трудом! - задорно откликнулась Люба.
- А ты-то чего понимаешь?! - взъелся Илья на племянницу.
- Уж как-нибудь не меньше, чем ты, понимаю! - огрызнулась Люба, которая была всего на три года моложе "дядюшки".
Но на другое же воскресенье Кирилл опять появился в доме Ютаниных, увязался со всей компанией в город, на ярмарку, где накупил глиняных петушков, мячиков на резинке, каких-то пискулек, фокусных чертиков, дудок, всех забавлял, будто клоун, смеялся, а возвратившись в слободу, наделял игрушками встречных маленьких ребятишек, наполнив улицу свистом, гудками и писком ярмарки…
- Балда какая-то твой Кирюшка, - упрямо сказала Люба Илье, хотя в этот раз он показался ей милым и славным.
Илья только молча махнул на нее рукой.
Кирюша стал бывать в доме часто. С Ильей, с товарищами и девушками катались они по воскресеньям на лодке, плавали в лес за черемухой, потом - по ягоды и по грибы. В недели дневной смены до позднего вечера, бывало, засиживались у ворот на скамейке под липой, пели хором, слушали гармонику, луща подсолнухи или пожевывая "серу", и рассказывали страшные сказки. На берегу затона играли в городки, а не то вдруг, вытеснив желторотых подростков с лужка, затевали горелки, борьбу, игру в "волки и овцы"…
Кирюша нравился Любе тем, что при всем зубоскальстве и веселости никогда не позволил себе непристойного слова, не приходил гулять во хмелю, почти как Илья играл на гармонике, был строен, речист, любил похвалиться в споре пословицей, дважды, без отдыха, переплывал широкий затон и много читал… Именно когда он завел дружбу с Ильей, Илья тоже стал чаще посиживать в свободное время за книжкой. Правда, книги эти показались Любе скучны и трудны, и она не могла понять, чем они так увлекают Илюшу, как-то даже спросила.
- Это, брат, книжки мужские, - сказал он с усмешкой, - с долгим волосом их не понять. Экономика! - уважительно произнёс он.
- А Кирюша их тоже читает? - осторожно спросила она.
Илья усмехнулся с лукавством.
- У него самого попытай! - Но вдруг просто добавил; - И шут его знает, когда успевает читать! Как ни гонюсь, а за ним не угнаться! Ни мне, ни тебе того не прочесть, а работает вместе со мной. Я домой ворочаюсь из мастерских, с ног валюся, а он: "Мам, поесть". Сам за стол, носом в книгу, и даже не взглянет, что жует. Спроси его после обеда, щи хлебал или кашу, - скажет: "Забыл". Да не врёт, а взаправду забыл, понимаешь! А в праздник придёт, поглядишь - шалопай шалопаем, вот с девками зубы чешет, вот чешет, все шутки да прибаутки! - Илья поглядел на Любу, как она слушает, широко открыв ясные карие глаза. - А что, полюбился Кирюшка? - внезапно спросил он.
- Так цыгане коней на ярмарке продают, - скорчив гримасу, ответила Люба с насмешкой. - Тебе бы в сваты записаться!
Илья засмеялся.
- А чем не сват! Кирюшка намедни спросил про тебя, я так же тебя нахвалил. Он тоже разиня рот слушал…
- Дурак! - отмахнулась смущенная Любка.
Он шутливо поймал ее за косу.
- Стой! Повторяй: "Не дурак, а дядюшка, дядечка, дядя Илюша, спасибо тебе за хорошего женишка!" Повторяй за мной: "Спасибо тебе за Кирюшку. Кабы не ты, он бы глянуть не захотел на меня, пучеглазую, а нынче влюбился…"
- Пусти ты, дурак! Отпусти! Отпусти! Всё ты врешь, и никто ни в кого не влюбился. Пусти! - смешливо и беспомощно отбивалась Любка.
- Целуй! Целуй дядю Илюшу! - озорничал Илья, пока Любка, чтобы отвязаться от него, громко не чмокнула в подставленную колючую щеку.
- Дурак, дурак, триста раз дурак и дурацкий болтун! Вот тебе! - крикнула, убегая, Любка. Она запустила в не го подушкой и выскочили во двор.
- Я и Кирюшке сказал, что ты в него врезалась по уши! - выкрикнул через форточку ей вдогонку Илья.
Любка молча погрозила ему кулаком, уже выходя за калитку.
Это было еще до снега, месяца три-четыре назад.
После этого, когда пришел Кирюша, Люба тотчас же убежала к соседям и у Наташи сидела до вечера, пока наконец Илья, захватив Кирюшу, вместе с ним вслед за Любой отправились к Головатовым. Любе некуда было деваться. Уже на следующей неделе все поняли, что. Кирюша пришел не к Илье, а к Любаше… Ни тот, ни другая не произносили и самого слова "любовь", говорили о чём попало, смеялись, шутили, кидали друг в друга орешками, но по самому виду их считали уже женихом и невестой…
Только на святках, когда взрослая молодежь затеяла катанье с горы на санках к затону, - среди общего смеха, девичьего визга, игры в снежки, далеко, за целые полверсты, укатив на санках к лесопилке, где лежали бунты заснеженных бревен, Люба с Кирюшей встали с санок, держась крепко за руки. Справа от них расстилалась ровная снежная пелена, серебрясь по широкому полю покрытого льдом затона, за которым в лунном тумане и инее вовсе растаял прибрежный лес, а слева, там, высоко на горе, гнездились, маяча огнями, домишки железнодорожной слободы, и вдаль по горе уходили желтые, зеленые и красные огоньки семафоров вдоль полотна дороги…
Весь шум веселящейся молодежи остался у них за спиной, высоко на горе. Невольно они оторвались от всех и были теперь одни здесь, в снежном, голубоватом тумане… В мутном, свете луны Кирюша приблизил свое лицо к лицу Любы и, глубоко взглянув ей в глаза сияющими глазами, неожиданно запрокинул ей голову и долго, томительно долго, целовал ее, вдруг утихшую, в губы… Люба закрыла глаза. Ее охватил сладкий страх, расширяя сердце, словно б у сердца выросли крылья…
- Люба, Любушка, любишь? Моя? - шепнул он, казалось, без звука, в какой-то сплошной, охватившей весь мир тишине. И она не слыхала его голоса, а поняла лишь по движению губ.
- Кирюша, родименький! - шевельнулись в ответ её губы.
Снова она закрыла глаза под его поцелуем, вдыхая какой-то необычный запах мороза, душистых моченых яблок и вместе - полыни да чуть-чуть овчины от его короткой шубейки.
И вдруг где-то тут же, совсем-совсем близко, промчались большие санки, громко взвизгнула девушка, раздался треск и раскатистый хохот в две пары голосов.
Кирюша и Люба схватились за верёвку своих саней и легко, как никто никогда, побежали в гору, пока те четверо, там, внизу, со смехом и шутками выбирались из глубокого сугроба…
- Никто не видал, - шепотом успокоил ее Кирюша.
- И не было ничего… Все во сне ты увидел, - ответила она, отвернувшись, не смея взглянуть на него.
Они поднялись на горку. Кирюша взял ее за руки и, быстро дыша, при ярком свете луны радостно поглядел ей в лицо.
- Нет, наяву! - сказал он, убежденно тряхнув головой.
- А ты почем знаешь? - тихо спросила она, не отняв своих рук и так же, как он, светясь и сияя.
- А по глазам твоим… Ты в мои-то смотри-ка получше. Небось тоже ведь видно, что все наяву… Видно? Правда?
- Ой, да как ещё видно! - шепнула она, крепко сжав его руки.
- Любка! Кирюшка! Вы что же стоите?! - крикнул Илья.
Крупный снежок угодил прямо в шапку Кирюше, снег насыпался за лохматый овчинный воротник.
- А, ты так, окаянная сила?! - вскрикнул Кирюша и бросился в схватку с Ильей.
Оба они упали в сугроб, покатились с горы…
А Люба стояла и, улыбаясь, смотрела на их возню, самая счастливая в мире…
После того, в вечер встречи Нового года, они рядом сидели за ужином и потом вместе слушали Володино чтение. Люба горела своим счастьем, близостью такого родного, родного Кирюши. Чутьем счастливой влюбленной почувствовала она возникавшую любовь между Ильей и Лушей. Именно потому ей особенно больно было услышать от Никиты с Наташей это страшное подозрение на подругу, которая всегда была ей близка, потом как-то отдалилась, но в последнее время, опять возвратившись, стала еще роднее, особенно в тот злополучный вечер…
"Неужто же всех обманула? Илью обманула? Бедняжка Илюха! Он может, ей еще ничего не сказал, а разгорелся ведь, как разгорелся!.. Да, может, она и сама про себя еще не догадалась, однако же пела-то как!.. Ведь так, не любя, не споешь. От всей души, от сердечушка пела, без слова сказалась… Неужто же обманула, подлюга?! Нет, быть не может того! Быть не может!.. Надумают черт-те чего, сумасброды пустые!" - бранила Любка Никиту с Наташей.
Если бы Кирюша не выехал вместе с Ильей в далекую командировку, она бы, прежде, чем начинать порученное расследование, непременно сказала бы обо всем Кирюше.
"Он все понимает, все видит, все чует, - думала она, - и за Илюху всегда постоит. Уж он рассудил бы во всем по правде…"
Но где-то в стороне Златоуста паровоз сошел с рельсов, повалился под насыпь, его подняли, но там что-то погнулось в нем, и приходилось теперь починять его не в депо, а в открытом поле, на запасном пути, у разъезда, под морозом и ветром. Там они и сидели уж несколько дней с инженером - Илья и Кирюша… Отец был тоже как раз в поездке. С матерью говорить было бесполезно: мать могла лишь нашуметь и все дело испортить…