- А что же, Виктор Сергеич… А что же, господа, ведь это идея! - с оживлением подхватил Горелов, крутя свой роскошный, душистый ус и с картинным изяществом выйдя на середину гостиной. - Судить девятнадцатый век - это куда интереснее, чем судить, на модный манер, отдельных его представителей, вроде Базарова или Обломова! Как вы мыслите, доктор? Как полагаете, прелестная Наталья Федотовна? - обращался Горелов то к одному, то к другому, желая привлечь внимание всех. - Я думаю, Константин Константинович, что такой общественный суд, если его провести в широкой аудитории, мог бы многое выяснить в смысле раскрытия подлинного лица российской общественности. Не правда ли, Владимир Иванович? - спросил в заключение Горелов Володю, хотя мнение гимназиста-репетитора вряд ли его интересовало.
- И, кстати, собрать драгоценные материалы для охранного отделения! - иронически подхватил Баграмов.
- У господ жандармов свои представления об общественности, - усмехнулся Горелов. - Никакие новые материалы не поколеблют их: адвокаты, врачи и студенты - все для них подозрительны… Интеллигенция!..
- Да полноте, г…господа, обольщаться! Дышит ли эта самая наша "общественность"?! - воскликнул Коростелев.
- Вы что же, не признаете интеллигенции, Константин Константинович? - задал вопрос толстяк Фотин.
- А что есть инт…тел. элигенция, Викентий Иванович?! - вопросом ответил Коростелев. - Когда говорят "дворянство" или "купечество", то я п…понимаю, что это объединение Дворян или торговцев, Я пон-нимаю, что есть чиновнич…чество… Но я не вижу какой-то единой интеллигенции! Вот мы все, г…господа, здесь инт…теллигенты, а что нас объединяет? Мы рассыпаны, как по полу горох. Есть индив…видуумы интеллигенты, никакой такой интеллигенции не существует! Инт…теллигенция - это миф…
- Позвольте, позвольте! - запротестовал Фотин, и блестящая, гладкая кожа задвигалась по крепким костям его угловатого черепа. - Значит, интеллигенция в обществе, по-вашему, нуль?! Не играет роли? Да как же так? - спросил он даже растерянно. - Скажем, меня вы отнесете, значит, к чиновничеству, но, зная меня, старшего фабричного инспектора, статского советника Фотина, как лицо определенных взглядов, неужели же вы поставите меня, скажем, рядом с помощником прокурора, с начальником канцелярии губернатора, которые мне равны по чинам…
- Н…не поставлю, дражайший Викентий Иванович, не потому, что вы па-ап…принадлежность некой мифической категории, а п…потому, что вы гуманная личность, сими…патичнейший инд…дивидуум, несмотря на то, что вы чиновник министерства, возглавляемого г…г. гениальным автором монопольки…
- Значит, общество для вас вообще союз индивидуумов и логически вы не должны признавать ни дворянства, ни купечества! - воскликнул Горелов.
- А г…гильдии?! А к…купеческая управа?! А к…купеческий клуб? А п…предводитель дворянства?! - настаивал Коростелев.
- Но чиновники не имеют ни гильдий, ни предводителей! - спорил Горелов.
Коростелев по-мальчишески присвистнул.
- В…вот так да-а! - азартно воскликнул он. - У них же в руках империя! А их п…предводитель… - журналист чуть замялся. - Я полагаю, что их предводитель Побед…доносцев, - сказал он, - а то, может, Витте.
Звон колокольчиков и бубенцов вместе с ретивым отпрукиванием ямщиков донесся с улицы сквозь двойные рамы окон.
- Молодежь приехала! - догадался Фотин.
С улицы послышались шумные восклицания, смех, и вслед за тем задребезжал громкий и долгий звонок из прихожей.
- Витька трезвонит! - усмехнулся Рощин, узнав по звонку сына.
На крыльце уже слышался топот ног, и под радостный лай коростелевского пуделя в дом ввалилась гурьба молодежи с громким хохотом, восклицаниями и с такими охапками свежего морозного воздуха, что и в гостиной сразу стало прохладней, живее и радостней.
- Эх, вы-ы! Что же вы не с нами, Володя?! И Аночка тоже!.. Ух, весело было! - воскликнул необычайно румяный и полнощекий Витя, в "ямщицком", отороченном серым барашком полушубке и заиндевелом башлыке, кинувшись к своему учителю и позабыв поздороваться с прочими.
- Виктор! Ви-иктор!!! - покачав головой, укоризненно протянул адвокат.
- Ах, да… Здравствуйте все! - наивно спохватился двенадцатилетний Витя. Он шаркнул валенком по паркету, оставляя сырой след, но тут же сообразил, что часть гостей осталась у него за спиной, и, круто повернувшись, он ещё раз отчеканил: - Здравствуйте все!
Все рассмеялись.
- Экономно и просто! - махнув рукой, снисходительно усмехнулся отец. - Хорошо, что мать не видала. Иди раздевайся живей.
Возбужденная морозом, катаньем и праздником, молодежь шумно заполнила комнату. Говорили все сразу, делясь впечатлениями от поездки, вспоминая какие-то случаи, повторяя чьи-то шутки и разражаясь дружным веселым смехом…
Брат Рощина, студент-юрист Федя, с особенной радостью обратился к Баграмову.
- Вот кого мы не ждали, доктор! Как я вам рад, как я рад! - говорил Федя. - Надолго вы к нам?
- Я бы и не заехал. Нужно было домой. А вот случился занос на дороге…
- Иван Петрович! - воскликнул Вася Фотин, тоже студент, технолог, подойдя к Баграмову. - Новости, доктор, какие! - сказал он вполголоса. - Обстановка, конечно, не та! Рассказал бы я вам кое-что про Питер…
- Найдем минутку, - так же негромко ответил Баграмов.
- Доктор, а где же Юля? Неужели вы без неё? - спросила Баграмова Фрида Кохман, курсистка Петербургского медицинского института.
Дочь знаменитого в городе портного, Фрида попала учиться в Петербург по протекции самого вице-губернатора, на которого старый Кохман шил уже несколько лет. Отец умолял ее помнить, что ей, еврейке, содействовал, такой "большой господин", а потому ей необходимо держаться "прилично", не попадая в студенческие истории. Но Фрида, учась теперь на втором курсе, уже два раза попала на замечание и едва удержалась в своем институте. В прошлое лето Фрида отбывала у Баграмова в земской больнице практику, сдружилась с Юлей Баграмовой и теперь была рада встретить Ивана Петровича.
У доктора разбежались глаза от такого множества окружавших его юных лиц.
- Вот так бал молодежи! - гудел Баграмов. - Да сколько же вас понаехало?! Разогнали вас, что ли, друзья, из университетов и с курсов?
- Пока ещё нет, но надеемся, доктор, что скоро, скоро разгонят всех, - сказал Вася.
Молодежь съехалась на каникулы: Федя и Аночка - из Москвы, Фрида и Вася - из Питера, медик Алеша Родзевич - из Казанского университета… Со всей этой "зеленью" доктор был хорошо знаком, пока они были еще гимназистами, и теперь за их свободными манерами, в звуках их окрепших голосов он узнавал их словно бы в новом качестве.
Молодые люди со своей стороны тоже как-то тянулись к Баграмову. Все они понимали, что Виктор Сергеевич Рощин - социал-демократ, как и доктор Баграмов. Но Виктор Сергеевич снисходил к ним, советовал почитать что-нибудь из теории. Доктор же держался товарищем, интересно рассказывая о подпольной работе, говорил о необходимости перейти наконец к настоящей боевой, революционной рабочей партии. Может быть, доктор был помоложе Виктора Сергеевича годами, может быть, у него был более открытый характер, но вся молодежь его чувствовала ближе, чем Рощина, и ближе, чем Лихарева, которого очень все уважали, но стеснялись из-за его почтенного возраста.
Рощин распахнул двери своего кабинета, приглашая желающих в его деловой и несколько строгий уют. И кабинет, как и гостиная, тоже мгновенно сделался тесным от шума и толчеи.
Оказалось, что с молодежью приехал, подхваченный по пути всею студенческой компанией, присяжный поверенный Александр Николаевич Родзевич, старейший из адвокатов города. Высокий, красивый, благообразный, с огромной шевелюрой седых волос и большой бородой, похожий одновременно на Маркса и на Бакунина, он был особенно хорош сейчас, посвежевший от морозного ветра и возбужденный поездкою с молодежью.
Не было ещё десяти часов вечера. До встречи Нового года оставалось довольно много времени, и предусмотрительная хозяйка тотчас же позвала всех приехавших с катания в комнату Вити и его семилетней сестренки, которая в этот вечер была уложена в спальне родителей. В детской же, куда пригласили молодежь, был накрыт стол для лёгкой закуски.
- Володя! А где же Володя?! - спохватился Федя Рощин, который хотя и был братом хозяину, все же по возрасту и по духу принадлежал к поколению "детей", и Володя был его младшим товарищем по гимназии.
- Твой Володя, конечно, со стариками занялся какой-нибудь философией, - насмешливо сказал Алеша Родзевич, у которого были свои причины для иронического отношения к Шевцову.
- А вот и Володя! Я его к нам притащил! И Аночку тоже! - торжествующе крикнул с порога Витя.
Он действительно "тащил" за собой одной рукой маленькую Аночку, а другой - высокого Володю Шевцова.
- Эх ты, Володька! Расстроил компанию, сам не приехал и Аночку тоже… - начал с упреком Федя. - Так здорово было…
- Мне нужно было успеть в одно место по делу. Что же касается Аночки - уж извините! Тут я ни при чем, В домашние обстоятельства Аночки я не вникал, - раздраженно огрызнулся Володя, отвечая Феде, но при этом взглянув на курчавого, краснощекого блондина Алешу Родзевича.
Давно заметив склонность Алеши к Аночке, чтобы "не стоять на пути" у него, Володя, как казалось ему самому, добросовестным образом избегал встреч с приятной ему Аночкой. Но почему-то в этот день вышло так, что после обеда Володя и Аночка встретились в библиотеке, и так уж само получилось, что целый час они разговаривали на улице, несмотря на подлинно новогодний мороз. Они встречались так и прежде и, разумеется, не сговаривались это скрывать, но опять-таки почему-то так выходило само собою, что о подобных встречах оба всегда молчали…
На месте хозяйки оказалась удивительно похожая на свою мать сестра Васи Фотина - Сима. Она была еще гимназисткой, как и Сережа, младший брат Алеши Родзевича, но оба они прижились в компании юных студентов и приняты были на равных началах.
- Витя, тебе с ветчиной? - спросила кругленькая Сима.
- Мне с сыром: я никого не ем! - выкрикнул Витя, которого после скарлатины и каких-то долгих осложнений мать растила вегетарианцем.
- Толстовство опасно распространяется в самом молодом поколении, - с шутливой серьезностью сказала красивая черноглазая Фрида.
- Если бы, Фридочка, их сиятельство старый граф имели влияние только в вопросах выбора между ветчиной и сыром, то беда была бы еще не так велика, - отозвался Володя Шевцов. - Но их сиятельство сочинили все эти штучки последовательно: в первых статьях - "никого не ем", во вторых - "никого не ненавижу" - даже врагов люблю, в третьих - "ни на кого не ропщу"… И если это новое христианство распространится, то Витте выбросит из бюджета империи содержание жандармов. Кому они будут нужны?!
- Беспокоишься, что жандармы останутся безработными? - засмеялся Федя.
- Володя, Володя! А разве уж так обязательно кого-нибудь ненавидеть? - спросила Сима, которая всех любила и, казалось, была создана для того, чтобы весь мир оделить бутербродами.
- Для растений - необязательно, а для человека в этом условие жизни, - вместо Володи резко ответила Фрида.
- Разве правда марксистов в ненависти? - спросила Сима.
- Смотря к кому! - пожала плечами Фрида.
- Симочка у нас простота, Фридуся, - сказал коренастый и грубоватый Вася. - Сколько ни старайся, до неё всё равно не дойдет.
- Васька дурак! - обиделась Сима на брата. - Вам, господин мизантроп, конечно, с кровавым ростбифом? - спросила она Володю, приготовляя бутерброд.
- С самым кр-ровавым! - патетически ответил Володя.
- Крови жажду, крови! - возбужденный общими разговорами, выкрикнул Витя Известную фразу из "Трагика поневоле", которого Коростелев недавно читал у них в доме.
- Господа! Мне случайно стало известно, - сказал Вася Фотин, - что Константин Константинович принес с собой новый рассказ. Надо его упросить почитать. Он ведь сам ни за что не предложит…
- Он принёс не для чтения вслух! - покраснев, заявила Сима. - И ты не имеешь права… Я про этот рассказ сказала тебе по-братски…
- Да ну тебя, Симка, с причудами! - отмахнулся Вася. - Я узнал про него без тебя: стал вешать шинель - в темноте уронил два чужих пальто. Упала бумага. Посмотрел на свету - "В сухих ковылях", рассказ Константина Коростелева. Я и сунул по принадлежности, в ближний справа карман. Вот и все. Если даже автор принес для прочтения тебе одной…
- А какое ты право имеешь читать бумаги, которые выпали из чужого кармана?! - напала Сима с неожиданным для всего ее мягонького существа непримиримым пылом.
- Да я же сказал тебе, что не читал!
- Если даже случайно ты обнаружил чужую тайну, то скромность и такт…
- Ну какая же тут, дурочка, тайна?! - перебил её Вася. - Константин не влюбленная гимназистка, которая по секрету пишет стишки и прячет их под подушку! А ты его хочешь сделать своей монополией.
- Дурак! Ненавижу тебя! - воскликнула Сима, обиженно выпятив полные губки.
- Серафима Викентьевна, а разве так уж обязательно кого-нибудь ненавидеть? - шутливо спросил Алеша Родзевич.
- Дураков ненавижу, бестактных и грубых людей! - горячо ответила девушка. - Кому ещё бутербродов? - вдруг перестав сердиться, спросила она окружающих.
Но оказалось, что все насытились и теперь потянулись в гостиную, где Коростелев демонстрировал горбушку несъедобного хлеба, который привез из голодающего уезда. Это было какое-то буро-зеленое рассыпчатоё вещество.
- Нет, госп…пода, вы поп…пробуйте этот минералогический конгломерат! - настаивал журналист. - Я вам расскажу, из чего он составлен: леб…беда, мякина, жирная, г…глина и д…десятая часть от…трубей… И при этом земство лишили права организовывать голодающим помощь… А вы г…говорите - интеллигенция!.. Где же она?! Что она делает?!..
Витя вошел в гостиную, стал за спиной Коростелева. Он один принял всерьез предложение журналиста.
- Мне можно попробовать, Константин Константинович? - спросил он, протянув руку к этому крестьянскому "хлебу".
- Витя, иди к себе! - строго сказала Анемаиса Адамовна. - Тебе здесь не место. Иди играй с Сашей. Тебя по зовут к столу.
Мальчик покорно вышел.
- А если, по-вашему, интеллигенция - класс, - продолжал журналист, - то это класс белоручек, трусливых эксплуататоров, которые питаются рабочими силами через желудок буржуев! Все эти декаденты Сомовы, все эти господа, которые вьются вокруг Морозовых, Мамонтовых, - всяческие артисты, поэты, певицы, которых буржуй называет "певичками" и которые с ним лакают ш-шампанское…
- Да вы - анархист, Константин Константинович! - воскликнул Горелов.
- А… может быть, может быть… не знаю… Но к этому "классу" принадлежать я решительно не желаю, - заявил журналист. - У меня есть приятель, с которым знакомы и вы, - Саламатин… Митрофан Саламатин - миллионщик, богач и, нас…сколько возможно в его положении, п…порядочный человек, весьма образованный. Конечно, он тоже инт…теллигент… Я с ним могу выпить водки и коньяку, но мы с ним кат…тегорически разного класса… Я его подбиваю купить нашу паршивую газетенку. Если мне провокация эта удастся, то наш поганый листок, вероятно, станет приличней в руках у такого издателя. Он будет тогда покупать мой труд, но мы с ним останемся разного класса…
- А к какому же классу, по-вашему, принадлежат поэты, писатели? - спросил Викентий Иванович Фотин.
- Позвольте, какие писатели и поэты? - громогласно вмешался доктор Баграмов. - Сейчас пошли в моду писатели-декаденты. Вы их читали, Викентий Иванович? Что они пишут? Либо весьма откровенный альков, либо какую-то надуманную галиматью - ангелов, экзотические цветы, которые пьют кровь из людей… Кровь-то людскую пьют не цветы, а, с позволения сказать, тоже - люди!!
- Вы, Иван Петрович, не поняли, - мягко пояснил доктор Зотов, похожий на широко известный портрет Надсона, - эти поэты так же, как вы, ненавидят пошлость и подлость окружающей жизни. Потому они и уходят в надуманный мир фантазии, в мир этой самой "галиматьи", как вы выражаетесь. Это - протест!
- Извините, Антон Александрович! - яростно взревел Баграмов. - По деревенской моей темноте я не понял! Простите великодушно! А если уж вы такой просвещенный, то объясните, пожалуйста, дальше. Я согласен с этими господами, что жизнь действительно подлая. Так почему же у них нет мужества разоблачить эту подлость?! Взглянуть ей в глаза и плюнуть в эти бесстыжие зенки реальности? Чего они испугались, чего они прячутся в Индию, в Вавилон, бегут в загробную жизнь! Или проще: боятся, что буржуй не станет им платить, если они напишут по правде всю грязь, которую он расплодил?! Так что же, и их считать интеллигенцией? Так сказать, быть одного с ними "класса", как вы выражаетесь?! Извините!..
- Иван Петрович, тут ваша ошибка, - усмехнулся Рощин. - Классовая принадлежность - это объективная вещь, а не выражение вашей симпатии. Люди разных воззрений могут принадлежать к одному классу. Пролетарий, который не осознал своих классовых интересов и верит в царя и бога, он все равно - пролетарий!
- Неужели и вы, Виктор Сергеевич, считаете интеллигенцию классом? - удивился Шевцов.
- Нет, я не считаю. Я просто Ивану Петровичу указал на его логический промах, - с усмешкой ответил Рощин.
- Нет, почему же ее не считать одним классом! - воскликнул Горелов. - Иван Петрович, вы - врач. Антон Александрович тоже врач. Вы, скажем, по-разному смотрите на поэзию, на декадентов. Но это вопрос вкуса. Так сказать, один любит арбуз, а другой - свиной хрящик… Но Оба, скажем, рабочие или оба врача принадлежат к одному классу…
- Пожалуйста, разберёмся и в этом! - воинственно грохотал Баграмов. - Тут вопросы не вкуса, Аркадий Гаврилович. Тут вопросы идеи, взглядов и совести, а они вытекают из бытия. Вы говорите - мы оба врачи. Но я лечу мужиков касторкой, клизмой да хиной, а господин доктор Зотов диетами пестует тех самых барынь, для которых его декаденты пишут стишки и картинки… И я совершенно согласен с Костей, что если мы с вами, Антон Александрович, пойдем на выборы губернского "предводителя интеллигенции", то не споёмся… Одним словом, мы с доктором Зотовым интеллигенты разного плана!
Молодежь единодушно захлопала Баграмову. Зотов возмущенно пожал плечами.
- Нисколько не претендую, коллега, быть с вами в тесном союзе взглядов и вкусов! - высокомерно ответил Зотов и покраснел. - Единственно, что я не терплю, как интеллигент, - это нетерпимости, а вы, Иван Петрович, ее яростный представитель.
Виктор Сергеевич любил, когда среди собравшихся гостей заводились философские и общественные споры. Он любил, когда спорила молодежь, внося в схватки весь темперамент юности. Но накал разногласий, до которого довел спор Баграмов, переходил приличия. Рощин почувствовал острую неприязнь к Баграмову, взгляды которого были ему, конечно, ближе, чем взгляды Зотова. Но зачем же все заострять почти до прямых оскорблений!
- Одним из важных признаков интеллигентности я считаю терпимость, и в этом я, право, согласен с Антоном Александровичем, - сказал Рощин.
- Александр Николаевич! А ваше мнение, ваше?! - настоятельно выкрикнула Фрида, обращаясь к Родзевичу, который только что в поездке на тройках очаровал молодежь шутками, остротами и каким-то особенно молодым задором жизнелюбия.