Пока Павел промывал рану, Бруно сидел, сдвинув брови и закусив губу. Затем Павел приложил к колену другую тряпицу, а когда снял ее, кровотечение прекратилось. Достав из аптечки бутылочку с зеленкой, Павел начал мазать ею рану. Кожу защипало.
- Уй-уй-уй-уй!
- Ну, ну, это не страшно. - Голос у Павла был добрый и ласковый. - Не думай о боли, и она сама пройдет.
Удивительно, но на Бруно рекомендация Павла подействовала отрезвляюще, и он пересилил желание уйкнуть еще разок. Закончив обрабатывать рану зеленкой, Павел вынул из аптечки бинт и перевязал колено.
- Ну вот, - сказал он. - Полегчало?
Бруно кивнул. Ему было немного стыдно за то, что он вел себя не так храбро, как хотелось бы.
- Спасибо, - поблагодарил он.
- Всегда рад помочь. Посиди здесь минут пять, прежде чем ступать на ногу, хорошо? Пусть рана успокоится. И к качелям сегодня больше не подходи.
Бруно опять кивнул. Его нога лежала на табуретке, а Павел в это время тщательно мыл руки над раковиной, он даже поскреб под ногтями проволочной мочалкой, затем он вытер руки и вернулся к картошке.
- Вы расскажете маме о том, что произошло? - спросил Бруно, пребывавший в сомнениях: назовут ли его героем, выжившим в ужасной катастрофе, или негодником, соорудившим адскую машину себе на погибель.
- Думаю, она сама все поймет. - Покончив с картошкой, Павел вывалил на стол морковь и сел напротив Бруно. Морковные очистки падали на старую газету.
- Да, наверное. Возможно, она захочет отвести меня к врачу.
- Вряд ли, - негромко сказал Павел.
- Наперед никогда не знаешь. - Бруно не желал, чтобы катастрофа была забыта слишком быстро. В конце концов, ничего более захватывающего в его жизни не произошло, с тех пор как он сюда приехал. - Рана может быть опаснее, чем кажется на первый взгляд.
- Она не опасна. - Павел слушал Бруно вполуха, словно морковь полностью завладела его вниманием.
- Откуда вы знаете? - Бруно начинал сердиться, несмотря на то что был обязан Павлу своим спасением: кто поднял его с земли, принес на кухню и унял кровь? - Вы же не врач.
Павел вдруг перестал чистить морковь и глянул через стол на Бруно. Голову он не поднял, только глаза. Похоже, он колебался, не зная, что же ответить на подобное обвинение. Вздохнув, он опять надолго задумался, а потом сказал:
- Я врач.
Бруно в изумлении уставился на него. Что-то тут не складывалось.
- Но вы прислуживаете за столом, - медленно произнес он. - И чистите овощи. Как вы можете быть врачом?
- Молодой человек, - сказал Павел (и Бруно оценил его деликатность: он назвал его "молодым человеком", а не "большим человеком", как лейтенант Котлер), - я действительно врач. Если кто-то по ночам смотрит на небо, это еще не значит, что мы имеем дело с астрономом.
Бруно не понял, к чему тут астрономия, но что-то в голосе Павла заставило мальчика впервые пристально взглянуть на своего собеседника. Павел был невысок ростом и очень худ, острые нос и скулы и тощие длинные пальцы. На вид он был старше папы, но моложе дедушки - значит, старик, подумал Бруно, и хотя он познакомился с Павлом только здесь, в Аж-Выси, Бруно мог бы поспорить, что раньше этот человек носил бороду.
А теперь почему-то сбрил.
- Но я не понимаю. - Бруно, как всегда, хотелось докопаться до сути. - Если вы врач, зачем вам прислуживать за столом? Почему вы не работаете где-нибудь в больнице?
Павел опять долго молчал, Бруно терпеливо ждал. Странно, но он чувствовал, что нельзя торопить старика, хотя бы из вежливости.
- У меня была врачебная практика до того, как приехал сюда, - наконец высказался Павел.
- Практика? - Бруно это слово было незнакомо. - И у вас плохо получалось?
- Очень хорошо, - улыбнулся старик. - Видишь ли, я всегда хотел быть врачом. С самого детства. Когда я был в твоем возрасте, ни о чем другом я уже не помышлял.
- А я хочу быть путешественником-исследователем, - поспешил сообщить Бруно.
- Что ж, удачи тебе.
- Спасибо.
- Ты уже совершил какое-нибудь открытие?
- В нашем доме в Берлине я провел много экспедиций. Но там у нас большой дом, больше, чем вы можете вообразить, поэтому там было что исследовать. Здесь не так.
- Здесь все не так, - согласился Павел.
- Когда вы приехали в Аж-Высь? - спросил Бруно.
Павел отложил морковку, нож и посмотрел куда-то в сторону.
- Мне кажется, я всегда был здесь, - прошептал он.
- Вы здесь родились?
- Нет, - Павел затряс головой, - нет.
- Но вы же сказали…
Он не успел закончить - снаружи раздался голос мамы. Стоило Павлу услыхать ее, как он проворно вскочил и вернулся к раковине, прихватив с собой морковь, нож и газету, полную очисток. К Бруно он повернулся спиной, сгорбился и рта больше не открывал.
- Господи, что с тобой? - воскликнула мама, появляясь в кухне. Наклонившись, она разглядывала повязку.
- Я построил качели и упал с них, - объяснил Бруно. - А потом они еще ударили меня по голове, и я чуть сознание не потерял, но Павел спас меня, принес сюда, промыл рану и наложил повязку. Очень щипало, но я не плакал. Я ведь ни разу не заплакал, правда, Павел?
Павел повернулся к ним вполоборота, но спины не разогнул.
- Рана промыта, - тихо сказал он, не отвечая на вопрос Бруно. - Беспокоиться не о чем.
- Ступай к себе, Бруно. - Мама явно чувствовала себя неловко.
- Но я…
- Не спорь со мной… Иди в свою комнату! - приказала она.
Бруно слез со стула и оперся на ногу, которую он отныне решил называть "моей деревяшкой"; нога немного побаливала. Пересекая прихожую, Бруно услышал, как мама поблагодарила старика, и обрадовался: ведь ясно же, что если бы Павел вовремя не подоспел, он, Бруно, истек бы кровью и умер.
Но затем он услыхал кое-что еще - фразу, которой мама закончила разговор с кухонным слугой, провозгласившим себя врачом.
- Если комендант спросит, скажем, что рану обработала я.
Бруно подумал, что это ужасно некрасиво с маминой стороны - приписывать себе чужие заслуги.
Глава восьмая
Почему бабушка хлопнула дверью
Из всех, кого Бруно оставил в Берлине, он больше всего скучал по бабушке и дедушке. Они жили вместе в маленькой квартире около овощных и фруктовых рядов, и незадолго до того, как Бруно переехал в Аж-Высь, дедушке стукнуло семьдесят три, - по мнению Бруно, он был самым старым человеком на свете. Однажды Бруно подсчитал: проживи он всю свою жизнь целиком снова и снова восемь раз, дедушка все равно был бы на год его старше.
Всю свою жизнь дедушка прожил хозяином ресторана в центре города, а шеф-поваром там работал отец Мартина, друга Бруно. Хотя дедушка лично больше не готовил и не обслуживал столики, в ресторане он просиживал целыми днями: днем за барной стойкой, болтая с посетителями, вечером - ужиная в уголке в шумной дружеской компании. Из ресторана он уходил только после закрытия.
А вот бабушка никогда не казалась Бруно старой; во всяком случае, по сравнению с бабушками других мальчиков. Когда Бруно узнал, сколько ей лет - шестьдесят два, - он был потрясен. Бабушка познакомилась с дедушкой после концерта, и каким-то образом он уговорил ее выйти за него замуж. Тогда она была совсем молодой девушкой с длинными рыжими волосами, удивительно похожими на волосы ее невестки, и зелеными глазами. У нее оттого такие волосы и глаза, утверждала бабушка, что в ее жилах течет толика ирландской крови. Бруно всегда знал, когда вечеринка в его доме достигала самого разгара. Знак подавала бабушка: она начинала кружить около пианино, пока кто-нибудь не садился за него и не просил ее спеть.
- Ну что вы! - неизменно восклицала она, прижимая руку к груди, словно у нее перехватило дыхание от столь неожиданного предложения. - Нет-нет, молодой человек, это невозможно. Боюсь, я свое уже отпела.
"Спойте! Спойте!" - кричали вразнобой гости, и после приличествующей паузы иногда затягивавшейся секунд на десять, самое большее на двадцать - она уступала и, обернувшись к молодому человеку, сидевшему за пианино, вежливой скороговоркой давала указания:
- La vie en rose, ми-бемоль минор. И старайтесь не запаздывать с переходами.
Бабушкино пение было главным событием на вечеринках в доме Бруно, и почему-то каждый раз оно совпадало с тем обстоятельством, что мама была вынуждена срочно уединиться на кухне с кем-нибудь из своих подруг. Папа всегда оставался послушать бабушку, и Бруно тоже, очень уж ему нравилось, как в самом конце бабушка поет во весь голос, а потом тонет в аплодисментах. К тому же от La vie en rose у него мурашки по коже бегали и волоски на загривке вставали дыбом.
Бабушке нравилось думать, что Бруно или Гретель продолжат семейную традицию и будут играть на сцене. На каждое Рождество, на каждый день рождения она придумывала небольшую пьеску для них троих, которую эта семейная труппа разыгрывала перед папой, мамой и дедушкой. Пьесы она писала сама и, как полагал Бруно, приберегала для себя лучшие реплики, но в общем он на нее не обижался. В пьесе всегда была песня - "Хотите, чтобы я спела?" - предварительно вопрошала бабушка, - а Бруно всегда показывал фокусы, Гретель же танцевала. Заканчивались спектакли тем, что Бруно читал длинное стихотворение одного из Великих Поэтов. Бывало, он с трудом понимал, про что там написано, но чем чаще он читал эти стихи, тем красивее и красивее они звучали.
Но самым лучшим в этих спектаклях были даже не стихи или фокусы, но костюмы, которые бабушка мастерила для Бруно и Гретель. Неважно, какую роль играл Бруно, неважно, насколько меньше слов у него было по сравнению с бабушкой и Гретель, - важно, что Бруно наряжали то принцем, то арабским шейхом, а однажды даже римским гладиатором. В пьесах бабушки всегда были короны, а если не короны, то копья, а если не копья, то хлысты или тюрбаны. Никто не знал, что бабушка выдумает на этот раз, но всю неделю накануне Рождества Бруно и Гретель каждый день ходили к ней домой репетировать.
Впрочем, последнее представление закончилось скандалом, о чем Бруно до сих пор вспоминал с сожалением, хотя он так и не понял, из-за чего, собственно, взрослые разругались.
За неделю до праздника весь дом охватило необычайное возбуждение. Оно было как-то связано с тем, что отныне Мария, повариха, дворецкий Ларс, а также военные, что приходили к ним как к себе домой, должны были обращаться к папе "господин комендант". И возбуждение это только нарастало. А началось все с того, что на обед пожаловал Фурор с красивой блондинкой, - дом замер на целый вечер, после чего и возникло это новшество, называть папу комендантом. Мама велела Бруно поздравить отца, что он и сделал, но, если быть честным с самим собой (к чему Бруно всегда стремился), он не совсем твердо знал, с чем, собственно, он его поздравляет.
В сочельник отец надел новую форму, вычищенную и отутюженную, ту, что он с тех пор и носит, и вся семья захлопала в ладоши, когда он впервые в ней появился. Форма была и впрямь сногсшибательной. На фоне других военных, что приходили к ним как к себе домой, папа заметно выделялся, а военные, похоже, зауважали его еще сильнее. Мама подошла к отцу, поцеловала его в щеку и погладила рукой китель: "До чего же тонкое сукно!" На Бруно самое большое впечатление произвели знаки отличия на форме, ему даже разрешили ненадолго надеть фуражку - при условии, что руки, которыми он к ней прикасается, чистые.
Дедушка исполнился гордостью, увидев своего сына в новой форме, и лишь бабушка, единственная из всех, нисколько не радовалась. Когда все отужинали, а Бруно с Гретель отыграли спектакль, бабушка с печальным видом уселась в кресло и посмотрела на отца так, будто ее сын - самое серьезное разочарование в ее жизни.
- Я вот думаю, Ральф, - сказала она, - где же я допустила ошибку? Неужто всему виной те спектакли, которые я заставляла тебя играть в детстве? И вот теперь ты предпочел вырядиться марионеткой, которую дергают за веревочки?
- Послушай, мама, - примирительным тоном начал отец, - давай поговорим об этом в другой раз.
- Расхаживаешь тут в своей форме, - продолжала бабушка, - словно она добавляет тебе достоинства и славы. И тебе безразлично, что она на самом деле означает. Что за ней кроется.
- Натали, мы уже это обсуждали, - вмешался дедушка, хотя всем было известно: если бабушка задумала что-то сказать, она обязательно выскажется, нравится это кому-нибудь или нет.
- Ты обсуждал, Матиас, - уточнила бабушка. - Ораторствовал, а я не могла даже слова вставить. Как обычно.
- Мама, у нас праздник, - вздохнул отец. - И не простой, а Рождество. Давай не будем его портить.
- Помню, когда началась Великая война, - горделиво произнес дедушка, глядя на огонь в камине и качая головой, - ты пришел домой и объявил нам, что вступил в армию, и тогда мне казалось, что это плохо для тебя кончится.
- Плохо и кончилось, Матиас, - вставила бабушка. - Достаточно взглянуть на нашего сына, чтобы в этом убедиться.
- А теперь посмотрите на него! - Дедушка словно не слыхал того, что сказала его жена. - Я горд и счастлив, что ему доверена столь высокая и ответственная должность. Не щадить сил ради своей страны, делать все, чтобы мы смогли вернуть себе самоуважение после стольких унижений и несправедливостей. Наши враги должны быть наказаны…
- Нет, вы только послушайте его! - воскликнула бабушка. - Не пойму, кто из вас двоих дурнее?
- Но, Натали, - попыталась мама утихомирить спорщиков, - разве вы не согласны, что Ральфу очень идет его новая форма? Он в ней просто красавец.
- Красавец? - переспросила бабушка, подавшись вперед и глядя на невестку так, словно та повредилась умом. - Красавец, говоришь? Глупенькая! Неужто для тебя это самое главное в жизни? Внешняя красота?
- А мне идет костюм распорядителя в цирке? - спросил Бруно.
В тот вечер он, одетый в красно-черную униформу с золотыми позументами, изображал именно распорядителя в цирке. Но стоило Бруно заговорить, как он тут же пожалел об этом, потому что взрослые, как по команде, воззрились на него с Гретель, словно только что заметили их присутствие.
- Дети, немедленно отправляйтесь наверх, - приказала мама. - Ступайте к себе.
- Но мы не хотим уходить, - запротестовала Гретель. - Можно мы здесь поиграем?
- Нет, дети, - не поддалась мама. - Ступайте к себе и закройте за собой дверь.
- Военным только этого и надо, - сказала бабушка, не обращая внимания на детей. - Красоваться в щегольской форме. Нарядиться, а потом творить весь этот ужас. Мне стыдно, Ральф, но виню я себя, а не тебя.
- Дети, наверх! - Мама ударила ладонью по ручке кресла, и теперь уж им ничего не оставалось, как подчиниться.
Они закрыли за собой дверь гостиной и поднялись на второй этаж, но по комнатам не разошлись. Вместо этого Бруно и Гретель уселись на верхней ступеньке лестницы и навострили уши: о чем там, внизу, говорят взрослые? Голоса мамы и папы звучали приглушенно, и брат с сестрой не поняли ни одного слова, дедушку вообще не было слышно, а бабушка, как ни странно, высказывалась очень сбивчиво. Наконец, спустя минут десять, дверь гостиной с треском распахнулась. Бруно с Гретель рванули в глубь лестничной площадки, а бабушка уже снимала с вешалки свое пальто.
- Стыдобище! - крикнула она. - До чего я дожила! Мой сын…
- Твой сын - патриот! - заорал папа. Видно, он так и не научился не перебивать старших.
- Патриот нашелся! - вопила бабушка. - Приглашаешь на обед бог знает кого. Меня тошнит от твоих замашек! А эта форма… Глядя на нее, мне хочется выколоть себе глаза! Господи, почему я не ослепла, прежде чем ты ее напялил!
С этими словами бабушка выбежала из дома, громко хлопнув дверью.
С того вечера Бруно почти с ней не виделся и даже не успел попрощаться перед отъездом в Аж-Высь, но он сильно скучал по бабушке и решил написать ей письмо.
В тот день, когда он упал с качелей, Бруно, взяв ручку и бумагу, поведал родному человеку, как он несчастен здесь и как ему хочется вернуться домой, в Берлин. Он рассказал бабушке о доме и саде, о скамейке с табличкой и о высокой ограде с деревянными телеграфными столбами и мотками колючей проволоки, о голой земле, на которой стояли длинные строения и печные трубы, и о солдатах за оградой, но подробнее всего он рассказал о людях, что там живут, об их полосатых пижамах и матерчатых шапочках, а под конец добавил, что он ужасно скучает по ней, и подписался: "Твой любящий внук Бруно".
Глава девятая
Бруно вспоминает, что когда-то он любил открывать новые земли
Ничего не менялось в Аж-Выси.
Бруно по-прежнему приходилось терпеть вздорные выходки Гретель, которая шпыняла его, когда бывала не в духе, и теперь это случалось даже чаще, чем в Берлине. Да что с нее взять, она же безнадежный случай.
И по-прежнему Бруно мечтал вернуться домой. Правда, воспоминания о берлинском доме начали потихоньку тускнеть, и хотя Бруно частенько подумывал, не написать ли опять бабушке и дедушке, но за письмо так и не сел.
Военные по-прежнему приходили к ним каждый день и о чем-то совещались в кабинете отца, куда вход был "воспрещен круглые сутки и заруби себе на носу". Лейтенант Котлер по-прежнему разгуливал в сверкающих черных сапогах и в придачу с таким видом, будто важнее него и человека на свете нет. Когда он не сопровождал отца, то либо прохлаждался во дворе, болтая с Гретель, которая при этом истерически смеялась, накручивая прядь волос на палец, либо шушукался о чем-то с мамой за закрытыми дверями.
Приходящая прислуга по-прежнему мыла, подметала, стряпала, убирала, подавала и помалкивала, если к ней не обращались. Мария все так же с утра до вечера наводила порядок в комнатах, следя за тем, чтобы одежда Бруно, которую он в данный момент не носит, была аккуратно сложена и убрана в шкаф. И Павел неизменно являлся в дом каждый день чистить картошку с морковкой, чтобы вечером, надев белую куртку, прислуживать за столом. (Порою Бруно замечал, как Павел бросает взгляд на его колено, на крошечный шрам, оставшийся после катастрофы с качелями, но друг с другом они не разговаривали.)
Но затем случились кое-какие перемены. Отец решил, что детям пора вернуться к занятиям, и какой бы глупостью ни казалась Бруно идея устроить в доме школу, которую будут посещать всего два ученика, отец и мать в кои-то веки были заодно: отныне к Бруно и Гретель будет приходить учитель, чтобы заниматься с ними утром, после завтрака, и днем, после обеда. Не прошло и недели, как во двор въехала дребезжащая развалюха герра Лицта, нового учителя, и начались школьные будни. Герр Лицт был загадкой для Бруно. Держался он по большей части дружелюбно, никогда не замахивался на Бруно, как учитель в Берлине, но в его глазах угадывалась затаенная злость, готовая вырваться наружу.
Любимыми предметами герра Лицта были история и география, Бруно же предпочитал чтение и рисование.
- Это вам ничего не даст, - заявил учитель. - Глубокое освоение общественных наук куда важнее в наше время.
- Когда мы жили в Берлине, бабушка ставила с нами пьесы, - возразил Бруно.