Она долго пробыла одна, сорок пять часов. Она знала это, потому что считала удары большого колокола, который бил где-то неподалеку. Она допила последние капли протухшей воды из кувшина, который кто-то поставил, когда ее сюда привели – целую вечность назад. Здесь ничего нет: ни скамьи, ни свечи, ни одеяла, только ведро в углу и узкая щель вместо окна. Щель так высоко, что заглянуть в нее невозможно; Дот могла видеть лишь небольшой прямоугольник света на полу. Оцепенев, она забилась в угол на кучу вонючей соломы. До нее доносились крики и стоны других узников. Она старалась ни о чем не думать. Когда ее привели, она отчаянно колотила в дверь, кричала; ей хотелось, чтобы кто-нибудь пришел и объяснил, что происходит. Так прошло несколько часов; у нее сел голос. Она поняла, что никто не придет. Ее крики превратились в жалобный скулеж и в конце концов совсем стихли.
Когда Дот думала о смерти, ей становилось очень страшно. Никогда не подставлять лицо солнечным лучам, не разминать в пальцах душистую веточку розмарина, не трепетать в мужских объятиях, не знать, что такое родить ребенка. Ее прошиб холодный пот; она вжалась в грубые камни, боясь провалиться в темноту. В голове у нее картины ада из церкви в Стэнстед-Эбботс, которые пугали ее в детстве, – мерзкие демоны, полуптицы-полулюди, раздирают грешников пополам. Она заставила себя вспомнить образ Христа на кресте и снова и снова шептала: "Иисус умер за нас, Иисус умер и воскрес". Она пыталась вспомнить ту церковь и распятие над алтарем, но не могла представить его себе, ведь она была там так давно! Мысли ее обращались к статуе Девы Марии, которая плакала. Народ валом валил в церковь, чтобы взглянуть на чудо. Но потом оказалось, что никакого чуда нет. То были не слезы, а всего лишь капли дождевой воды из хитроумно проложенной трубы. Долгое время никто не задавался вопросом, почему статуя плакала только во время дождя. "Святые" слезы оказались фокусом, призванным заставить всех поверить в чудеса. Ничего удивительного, что многие перешли в новую веру. Убеждения самой Дот истерлись, стали хрупкими, как весенний лед на пруду. Она мысленно перенеслась в места, где нет ничего, кроме ужаса, где языки пламени лижут ноги, шипят и плюются, где пахнет горелым мясом. Говорят, когда сжигают человека, запах такой же, как от жареного кабана. Последняя мысль ломает ее; ее мутит от страха. Она отвлекалась словами любовных песен, которые помнила издавна; она мурлыкала их себе под нос, чтобы прогнать страх. Но песни о любви напоминали ей об Уильяме Сэвидже. Увидеть бы Уильяма еще разочек! Сосредоточившись, Дот вспоминала, как он ласкал ее, чувствовала его дыхание на своей шее. Она не заметила, что плачет; задыхается, глотая слезы. А потом снова представляла себе костер. Если бы она знала, что в тех бумагах, она хотя бы могла сообразить, как выкрутиться, но Райзли молчал. Он вывел ее из дворца, вцепившись своей высохшей когтистой лапой в ее плечо. Губы у него были плотно сжаты, как кошелек скряги. Ей отчаянно хотелось закричать, чтобы кто-нибудь сказал королеве, но она не посмела: ведь она – Нелли Дент, которая не имеет к королеве никакого отношения. И только шутиха Джейн шла за ними и все напевала: "Динь-дон, динь-дон, колокольчик зазвенел…" Райзли развернулся к блаженной и больно пнул ее в лодыжку. Джейн упала, визжа, как собака. Во дворе Райзли передал Дот человеку, который надел ей на голову мешок, усадил в телегу и привез сюда.
– Это Тауэр? – спросила она у руки, которая протянула ей миску.
В ответ раздался грубый гогот:
– Не знаю, кем ты себя вообразила, девчонка. Пусть на тебе хорошее шерстяное платье и тебя привезли из дворца, но ты не герцогиня какая-нибудь, чтобы сажать тебя в Тауэр. Тамошним узникам аккуратно отрубают голову.
– Тогда где я?
– В Ньюгейте. Здесь самое место для таких, как ты.
– Что со мной сделают?
– Меня не спрашивай. Я знаю одно: если сейчас не возьмешь миску, другой не получишь.
Дот взяла миску с тощим тепловатым бульоном. Тюремщик дал ей ломоть грубого хлеба и захлопнул окошко. В хлебе дохлый долгоносик, а в бульоне плавает капля масла, но от запаха в ней проснулся голод и рот наполнился слюной. Она быстро съела все и тут же пожалела об этом. Надо было немного оставить на потом. Она понятия не имела, что будет дальше. Она ни о чем не имела понятия, и ей оставалось лишь одно: молиться, ждать и не думать о костре.
Дворец Уайтхолл, Лондон, август 1546 г.
Первой не выдержала сестрица Анна. Ее рот – черная дыра; оттуда рвался ужасный звериный вой, безумный крик, который эхом отдавался от стен комнаты, рвался наружу, в галерею. Она кричала, как будто рожает. Остальные дамы испуганно жались друг к другу и переминались с ноги на ногу; они как будто разучивали фигуры нового танца. Закрыв рты руками, они молча смотрели, как Анна падает на пол и разражается бурными рыданиями. Юбки у нее были смяты; она выглядела нелепо, как на маскараде. Но она вовсе не притворялась. Никто не знал, как справиться с припадком – то ли схватить ее за бешено молотящие руки и удержать, то ли дать ей отрыдаться.
Никто не смотрел на Катерину; она же отвернулась от сестры и снова и снова перечитывала бумагу, которую держала в руке. Лицо у нее посерело от усталости; на лбу выступили мелкие капельки испарины. Она стояла совершенно неподвижно, только глаза бегали по строчкам, пока крики Анны не достигают крещендо.
– Анна, перестань, прекрати сейчас же! – сказала она натянутым как струна голосом. – Возьми себя в руки! – Она снова старшая сестра, как когда-то в детстве, а сестрица Анна – капризная малышка. Катерина села рядом с сестрой на корточки, взяла ее за плечи, и Анна уткнулась носом ей в шею, оставляя на ней мокрый след. Бумага упала из пальцев Катерины и покатилась по полу, подхваченная, как ковер-самолет, порывом воздуха. Стэнхоуп кинулась к ней быстро, как коршун. Она внимательно прочитала, поджав тонкие губы и вытаращив глаза.
– Боже мой, нет! – воскликнула она, и Катерине показалось, что она заметила, как ее губы на миг дернулись в улыбке. Но она больше не верит ничему из того, что видит; все ее подозрения подтвердились. – Ордер на ваш арест, подписанный королем!
Все дружно ахнули. Катерина подумала: наверное, все ее дамы боятся за себя и гадают, что их ждет. Все соображают, как выгородить себя. По комнате плывет страшное слово: ересь. Другой причины для того, чтобы арестовать королеву, нет. Хотя некоторые находятся при дворе так давно, что знают: обвинения не всегда обоснованы. Лиззи Тируит ломает руки, как будто пытается отмыть с них чернила. Мэри Вуттен то снимает, то надевает кольцо. Сестрица Анна, все еще рыдая, цепляется за юбку сестры, как ребенок, когда они обе поднимаются на ноги.
– Гардинер постарался, – мрачно произносит Кэт Брэндон. Услышав свою кличку, к ней подскакивает ее спаниель. – Нет, не ты. – Она гладит любимца по голове. – Катерина, откуда это у вас? – спросила она, придвинувшись вплотную и понизив голос.
– Хьюик принес, – также шепотом ответила Катерина. – Нашел в коридоре, за дверью, ведущей в покои короля. Должно быть, выпало…
– Разве это не дает вам повода думать, что Господь на нашей стороне? – спросила Кэт. – Что вас таким образом предупреждают?
Все умолкали. Катерина гадала: почему, если Бог на их стороне, Его замысел столь сложен? Неужели Он испытывает ее? А может, наказывает за грехи? Все старые грехи тут же приходят ей в голову. Как можно, живя в таком месте, остаться человеком и не согрешить?
– Что будете делать? – спросила Кэт. – Вы ведь знаете, я на все готова…
Сестрица Анна рыдает и не отпускает ее.
– Я сама справлюсь с этими змеями, – отрезала Катерина. – Не думайте, что меня так легко сломить! – Голос ее тверд и решителен, но мысли блуждают. Как она рада, что вовремя приказала вывезти все запрещенные книги! И как хорошо, что Хьюик вернулся. Надо будет предупредить Уилла: одному Богу известно, что хранится в его дворцовых покоях. Уилл сейчас на северной границе сражается с шотландцами. Она послала бы к нему Дот, но Дот тоже нет. В Лондоне человеку легко исчезнуть, особенно незнатной девушке вроде Дот. Ей кажется, будто ее голову зажали тисками; трудно собраться с мыслями. Когда-то ей рассказывали о пытке, при которой на висках затягивают узловатую веревку, закручивая ее толстой деревянной палкой… Она должна собраться, сохранять спокойствие и переждать. Врагам не сломить ее! Все смотрят на нее и ждут, что она скажет. – Сестра, тише! – произнесла Катерина слишком сухо. – Если у кого-то из вас еще остались книги… – начала она, но ее прервал шум в коридоре.
Все обернулись. Страх навис в воздухе, как затишье перед бурей. Дверь распахнулась; скрипнули петли. Ворвался Генрих с двумя телохранителями.
Дамы низко присели, опустив глаза к полу. На короле горностаевая мантия, из-под нее виднеются подбитые мехом рукава, камзол, расшитый золотом. Из складок торчал огромный гульфик.
– В чем дело? – прокричал он, и щеки у него дрожжали, как желе. – Жена!
– Ваше величество, – произнесла она, обращаясь к своим белым комнатным туфлям.
Она склонилась к руке короля и поцеловала кольцо. Его рука была тверда, как камень. Ей было очень страшно, да и как не бояться? Но она не показывает страха, особенно королю – да и всем остальным, и даже самой себе. Король едва протянул к ней свою толстую руку. Рубин на перстне похож на сгусток крови. Ее губы коснулись камня. Она представила, что взмывает к потолку, смотрит сверху вниз на себя, склонившуюся перед мужем, в алой мантии.
– Встань, встань, – сказал он, взмахивая жирной, похожей на окорок, ручищей.
Катерина послушно выпрямилась.
Остальные по-прежнему сидят.
– Объясни нам, что здесь происходит. Эта ужасная суматоха. Ты нездорова?
– Нет, ваше величество, не я…
– Посмотри на нас! – прорычал король, брызжа на нее слюной.
– Сестрице Анне стало нехорошо. – Катерина посмотрела в глаза, похожие на камешки; они как будто еще больше заплыли жиром.
– Ага, – сказал король, – значит, не вы. Мы думали, что это наша жена визжит, как недорезанная свинья. – Он обернулся к еще всхлипывающей Анне, вытаращив глаза, и вдруг крепко шлепнул Катерину по заду. Она выдавила из себя дружелюбную улыбку. – Уходите все, – велел он, тыча пальцем в женщин, послышался шорох парчи; они медленно выпрямились. – Слышите? Убирайтесь!
Все исчезли.
И только тогда Катерина заметила Гардинера, который прячется за королем; он торжествующе улыбался. Его кривой глаз дергался; епископ тихонько кашлял. Король, который как будто забыл о его присутствии, обернулся и прошипел:
– Ты тоже проваливай! Ты мне здесь не нужен!
Гардинер медленно попятился; голова в черной шапочке кивала вверх-вниз. Король слегка толкнул его в грудь ладонью, а затем захлопнул за ним дверь.
– Ну, жена, – сказал он, увлекая ее к дивану у камина, – что с тобой?
– Ваше величество, – ответила она, поглаживая тыльную сторону его распухшей руки, – боюсь, я прогневала вас. – Катерина вскинула голову, посмотрела на короля, расширив глаза, а затем скромно опустила их.
– Ты боишься, что прогневала нас? – Похоже, Генрих вот-вот рассмеется. Он играл с ней. Ей уже доводилось видеть подобное, он поступал так же с другими. У окна жужжит оса; она то и дело натыкается на стекло… Тук-тук-тук…
– Я хочу быть вам хорошей женой, – сладким голосом продолжала Катерина.
Он поерзал на месте, закинул ногу на ногу, поменял ноги и поморщился от боли.
– У вас болит нога?
– А ты как думаешь?! – рявкнул он.
– Могу я чем-нибудь облегчить вашу боль?
– Вот так-то лучше. – Он сорвал с нее воротник, грубо схватил ее за грудь – как медведь, что роется в дупле в поисках меда. Наполовину вытащил из платья белые полушария, напоминающие комья белой глины. – Не похожи на соски кормящей суки, а, жена?
Она покачала головой.
В голове теснятся мысли, как ей остаться в живых. Прежде ей удавалось выжить. Она справится, сыграет роль, как лучшая актриса Юдолла. Ее не сожгут, ей не отрубят голову, как ее предшественницам… пусть даже ради этого придется сыграть роль саутуаркской шлюхи. Она потянулась руками к огромному гульфику, заметив, что на нем красной шелковой нитью вышиты слова "Henricus Rex". Как будто кто-то может забыть, кому он принадлежит, подумала Катерина. Король помог ей неуклюжими пальцами.
– Ниже, – выдохнул он. – На колени! Мы заткнем тебе рот, женщина! Нам нужна покорная жена!
Тук-тук-тук… бьется оса.
Ньюгейтская тюрьма, Лондон, август 1546 г.
Дот сидела за голым деревянным столом, положив на него обе ладони, как ей велели, ударив по костяшкам пальцев. Бумаги, которые она нашла под матрасом у королевы, лежали перед ней, но были повернуты буквами вниз. Ей хотелось перевернуть их, прочесть, что в них написано, но ее охранял тюремщик, и она не смела даже шелохнуться. Тяжесть в животе, покалывание в спине от страха, она вздрагивала от каждого шороха… Страх въелся в ее плоть и кровь, словно так было всегда. Она попала в тугой переплет и с каждым движением запутывается все больше. Хорошо, что в этой комнате хотя бы не воняет, как в той камере, где она сидит. Колокол отбил час. Стражник чешет шею. В комнате жужжит муха. Снаружи слышны голоса; кто-то идет сюда, кто-то отсюда. Должно быть, они близко от входа, потому что она то и дело слышит скрип и хлопанье тяжелой деревянной двери. Стражник задает вопросы. Здесь не слышны крики и стоны, не дающие ей спать по ночам… Дот давно потеряла счет времени и понятия не имела, сколько дней она уже здесь провела – неделю или месяц.
Она услышала, как стражник снаружи спросил, по какому делу пришел посетитель.
– Я из дворца, – ответил знакомый голос, и Дот вздрогнула. Пришел Уильям Сэвидж! Сердце у нее сжалось. Ей хотелось, чтобы он открыл дверь и увидел ее. Она смотрела на засов, ждала, что он отодвинется, прислушивалась к шороху шагов. Они приближались.
– Вы служите лорду-канцлеру? – спросил стражник.
– Нет-нет, – ответил милый голос. – Я ищу Дороти Фонтен, которая недавно пропала из дворца Уайтхолл.
Он пришел за ней! Сердце бешено билось в груди. Дот живо представила, как стражник раскрывает книгу и читает список заключенных. Руки у нее дрожат – не от страха, а от предвкушения. Она плотно прижала ладони к столу. Уильям спасет, заберет ее отсюда – милый, милый Уильям Сэвидж. Ее тюремщик внезапно вскинул кулак в воздух и поймал муху в кулак.
– У нас нет никого с таким именем, – донесся голос из-за двери.
Ее как будто ударили под дых: она ведь не Дороти Фонтен. Она Нелли Дент! Уильям сейчас уйдет… ей хочется броситься к двери, молотить по ней, пока не собьет кулаки, крикнуть, что она здесь, но она сидит, неподвижная, как камень, оцепенелая. Она закрывает глаза. Только бы он распахнул дверь и увидел ее!
"Открой дверь, открой дверь, найди меня, найди меня! Это я, твоя Дот".
Двери снаружи со скрипом закрываются. Уильям уходит. Дот часто дышала; ее глаза наполнились слезами. Но она ничего не выдаст этим людям, этим зверям. Не доставит им такого удовольствия; они не увидят ее слез!
Ей показалось, что она ждала сто лет. Она старалась не думать о своем отчаянном положении. Крамольные бумаги лежали перед ней на столе; она все время повторяла про себя слово, произнесенное Райзли, – "ересь". От этого слова веяло жаром, пламенем, и жареным кабаном, и криками мучеников. Но она – не мученица. Когда она молится, то всегда чего-нибудь просит у Бога. Молитвы она произносила заученно и почти не думала о состоянии своей души. Но теперь она часто думает о душе, жалеет, что так плохо молилась. Много лет она была почти неверующей.
Дверь распахнулась; на пороге стоял Райзли, прижимая к носу ароматический шарик. Он в чем-то пестром, пышном, складчатом. За Райзли вошел паж, он нес большую сумку. На сгибе локтя у пажа плащ – видимо, войдя, Райзли сбросил его.
– Убирайся! – рявкнул Райзли на стражника.
Тот неприязненно покосился на него, но его взгляд заметила только Дот. Паж поставил сумку на стол и достал стул для своего хозяина. Тот уселся, стул заскрипел под ним.
– Итак, – Райзли шумно вдохнул аромат душистого шарика, – Нелли Дент… Давай поскорее покончим с делом. Я человек занятой. – Он взял бумаги, придвинул к ней и шмыгнул носом. Дот невольно вжала голову в плечи. Заметив ее жест, Райзли едва заметно улыбнулся. – Чьи они?
– Мои, милорд. – Она знала, что он спросит, и заранее подготовилась. – От друга.
– Твои… – Райзли снова шмыгнул носом. – Твои?
– Да, милорд.
– Зачем безродной девке вроде тебя писаные бумаги? – Шмыг… – Скажи, чьи они. – Он наклонился к ней и ткнул пальцем в нежную часть ее горла. Дот задохнулась, ей стало трудно дышать, но она сидела неподвижно. Он шмыгнул носом. – Не думай, что я тебя не сломлю, Нелли Дент!
– Они мои, милорд.
– Нелли, не держи меня за дурака. Такой простушке, как ты, ни к чему… Как бы получше выразиться… – Шмыг… – По-моему, королевская обезьянка читает лучше, чем девчонка… от которой воняет сточной канавой. Странно, что леди Гертфорд взяла на службу существо вроде тебя.
Паж, стоящий у двери, фыркнул.
– Помнишь Екатерину Говард? Она едва умела написать свое имя, хотя и была королевой… Альфред, – он повернулся к пажу, – твои сестры умеют читать?
– С трудом, милорд, – ответил Альфред, понурив плечи.
– Вот видишь. – Он помахал перед ней бумагами. – А ведь его сестры – леди, не так ли, Альфред?
– Да, милорд.
– Твой отец, кажется, граф? – Шмыг…
– Совершенно верно, милорд.
– Итак, если дочери графа читают с трудом, что же остается таким отбросам, как ты, Нелли Дент? – Буква "л" в имени "Нелли" представляется ей раздвоенным языком, который торчит из его рта.
– Не знаю, милорд, – прошептала она.
– Тогда докажи! – Шмыг… – Он придвинул ей бумаги. – Прочти, что здесь написано!
Альфред залился хохотом. Райзли ухмыльнулся и почесал бороду.
Дот взяла бумаги и, вздохнув, спросила:
– Вы хотите, чтобы я прочла все?
– Слышишь, Альфред? – Паж почти согнулся пополам от смеха. – Она спрашивает, прочесть ли ей все! – Райзли обошел стол и ткнул пальцем в строки: – Читай здесь!
Почерк неразборчивый; буквы местами расплылись, но Дот успела просмотреть первую страницу. Вверху написано: "Последнее откровение Анны Аскью". Она начала читать строки, которые отметил Райзли.
– "Я прочла в Библии, что Бог создал человека… – Райзли и паж смотрели на нее так, как будто она ярмарочная обезьянка. – Но нигде не говорится, что человек может создать Бога".
Никто не произнес ни слова; Райзли по-прежнему смотрел на нее так, словно у нее две головы или четыре руки, как у уродов, которых возят по ярмаркам. Дот продолжала читать. Наконец к Райзли вернулся дар речи.
– Хватит! – рявкнул он. – Ты доказала, что не врала. Но откуда у тебя такие еретические письмена, кто дал их тебе?
– Сама Анна Аскью, ее служанка… она передала мне их, когда я приносила ей еду.
– Анна Аскью?! – Глаза его сверкнули.
– Да, милорд, она думала обратить меня в новую веру.
– И ты обратилась? – Шмыг…
– По-моему, нет, милорд.