Плечо матроса было теплым и твердым. Никишин ничего не ответил. Он отвернулся и поднял глаза к высокому окну.
Белая звезда потухла. В камеру пробивался серый рассвет. Свернувшийся на полу клубок зашевелился, закряхтел, закашлял. Тяжело подымались всклокоченные головы. На серых лицах сонно тлели припухшие глаза. Начинался день - тоскливый и страшный.
Глава десятая. ТЮРЕМНЫЙ СЕМИНАР
Вначале все это казалось диким, невозможным. Нужно было или уйти отсюда, или разбить голову о каменную стену. Но дни проходили за днями, и никто не уходил, и никто не разбивал себе головы о стену. Заключенные жевали мякинный хлеб, искали вшей, спорили о политических платформах. Вечерами Батурин бархатным баском тихо и проникновенно пел "Вечерний звон". Ему негромко подтягивала вся камера. На каждого вновь прибывшего набрасывались с жадными расспросами о городских новостях, а так как тюрьма пополнялась ежедневно, то известны были все события, происходящие по ту сторону желтых тюремных стен. Что касается тюремных происшествий, то они переносились из уст в уста при умывании, при встречах у выгребных ям, куда выносили параши, при переводе заключенных из камеры в камеру, тысячью других способов. Знали, что сегодня в девять утра из Маймаксы привели председателя союза деревообделочников Левачева, что главари меньшевиков явились в тюрьму, обходили камеры и переписывали всех, кто числился в их партии, и что потом меньшевиков выпустили на волю.
Последнее обстоятельство обсуждалось в камере целый вечер.
- От же сволочи, чертогоны! - возмущался Батурин. - От же шкуры меньшевистские! Стакнулись, значит, с белогадами и с той заморской нечистью.
- А когда же они против них были? - откликнулся молодой слесарь-судоремонтник.
- Зачем же их, коли так, сюда сажали? - удивился Прохоров, тот самый арестант, что спросил у Никишина табаку.
- Да кто же их сажал? - усмехнулся судоремонтник. - Так, просто в суматохе попутали. А может, и для острастки - маленько пугнуть. Случается, хозяин и своих холуев по носу щелкает, чтобы не очень вольничали.
- Постой, выходит, значит, что они теперь окончательно революцию предали?
- Почему же теперь? Это их давняя специальность, браток, от Адама, можно сказать. А что касается советской власти, так она у них всегда поперек горла сидела. Как они мудрили, чтобы её спихнуть хотя бы в наших местах, сам знаешь - здешний - и через контрреволюционную городскую думу давили, и в газетах Советы грязью обливали, и кулачье вместе с дружками эсерами поднимали в уездах, и в губпродкоме держали курс на удушение революции голодом, и рабочих разлагали, соблазняя английской мучкой, и приволокли-таки в конце концов дорогих заморских гостей. А что они дорогие для них, так - на вот тебе - газеточка ихняя, "Северный луч", с передачей попала. Кто-то селедку завернул. Вот, статеечка тут, и подписано: "Старый меньшевик"… постой… вот: "Я хочу глубоко и искренно поблагодарить англичан: с их приходом я сугубо почувствовал себя русским". Видал? А вот тут ещё есть тоже статеечка, называется "Текущий момент и задачи пролетариата". Задачи, значит, такие: "Пролетариат должен идти в добровольческую народную армию, ибо армия - это сила, на которую опирается всякое правительство". Выходит по-меньшевистски, что задачи пролетариата - в ножки этим самым интервентам кланяться и в армию ихнюю спешить добровольно, чтобы грудью защищать и свою буржуазию, и иностранных грабителей. А твоя задача, браток, здесь вшей кормить, по их политике.
Подобного рода беседы велись в камере каждый день, но Никишин не принимал в них участия. Впечатления, нахлынувшие на него в последние дни, подавляли. Слишком разителен был переход от тихой, просторной Кандалакши к этой тесной тюремной камере, от постоянного одиночества к постоянному многолюдству.
Меж тем люди все прибывали и прибывали.
Одной губернской тюрьмы уже недоставало. Пересыльная тюрьма также была переполнена. Переполненными оказались и поставленные на тюремном дворе палатки, и гауптвахта, и милиция, и больничные городки, и концентрационные лагеря пригородов - Кегострова, Бакарицы и Быка, и подвалы таможни.
Надо было подумать, куда девать эту массу возмутителей покоя новых хозяев Северной области. Помогли в этом затруднительном случае русским эсерам и меньшевикам потомки французских бонапартистов, явившиеся на Север вместе с англичанами, американцами, итальянцами и прочими иноземцами. Перелистав пожелтевшие страницы французской контрреволюции, они вспомнили, что еще семьдесят лет назад для баррикадных бойцов Парижа была учреждена смертоносная Кайенна. Русским "демократам" эти сладостные воспоминания пришлись по вкусу. Поиски продолжались недолго. "Сухая гильотина" была организована на пустынном острове Мудьюг.
Глава одиннадцатая. КАНДАЛЬНИКИ
Двадцать третьего августа тюрьма была встревожена необычайно. Утро в тюрьме всегда начиналось с умыванья и кипятка. На этот раз не было ни того ни другого. Заключенные заволновались. Помятые серые лица посерели ещё больше. Никишин заглянул в окно. Тюремный двор был оживлен. Его заполняли солдаты. Посреди двора стояла кучка английских офицеров. Один из них, сухопарый и длинноногий, в фуражке с красным околышем, видимо, начальствовал над другими. По его знаку солдаты выстроились под окнами тюрьмы.
В ту же минуту обнаружилось движение и внутри тюрьмы. В коридорах загремели подкованные железом ботинки надзирателей и конвоя, зазвенели ключи, захлопали двери. В дверях никитинской камеры звякнул тяжелый ключ. Вошел второй помощник начальника тюрьмы, прозванный заключенными Шестеркой, так как известно было, что он служил в свое время половым в трактире "Низкий".
Торопливо отобрав по списку семь человек, среди которых оказались Прохоров и Батурин, он приказал им собрать вещи и выходить в коридор. Все тотчас бросились к своим вещам и, подхватив их, побежали к двери. Один Батурин задержался, куртка его была подостлана под больного товарища. Он постоял над ним с минуту, нагнулся, потом махнул рукой и сказал, обращаясь к Никишину:
- Возьмешь себе, как освободится.
Никишин молча кивнул головой и с грустью оглядел Батурина. Ему было жаль расставаться с этим человеком. Они сжились за три недели совместного пребывания в зловонной камере так, как, может статься, не сжились бы за три года жизни на воле. Никишин не мог представить себе, что не увидит больше этого загорелого, добродушного лица, этих приветливых глаз, не услышит рокочущего баска матроса.
Батурин был первым человеком, в котором Никишин почувствовал твердую, надежную опору в первые же дни испытаний, выпавших на его долю. Он всегда умел найти нужное слово, когда чувствовал, что у товарища скверно на душе, умел вовремя пошутить и подбодрить.
Вот и сейчас, только мельком взглянув на Никишина, матрос учуял его душевную сумятицу и, ласково стиснув его плечи, сказал весело:
- А ну, не порть погоду!
Рука его, обнимавшая плечо Никишина, была горяча и сильна. Он протянул её Никишину:
- Бывай здоров, браток! Может, ещё свидимся! Не сдавай, смотри, держись до последнего!
Он крепко стиснул руку Никишина и сильно тряхнул её.
- Эй там, выходи! - закричал от двери озабоченный Шестерка.
Батурин отстранился от Никишина и вышел в коридор. Там уже толкалось десятка три заключенных из других камер. Надзиратели и конвой окружили их и вывели во двор. Скоро набралось больше сотни заключенных.
Никишин, припав к окну, видел, как выстраивали заключенных в две шеренги, как бегал меж рядами суетливый Шестерка, как по одному заковывали их в кандалы.
Потом открыли ворота, и партия вышла на улицу. Никишин в последний раз поймал взглядом широкую спину матроса - створки ворот сомкнулись.
- Куда их? - тревожно спросил кто-то возле Никишина.
Вопрос остался без ответа. Никто из заключенных не знал, куда и зачем увели их товарищей. Не знали этого и сами кандальники. Ослепленные солнцем, грязные, измученные, шагали они, звеня железом, по столице Северной области. На стенах домов и заборах темнела отпечатанная крупным шрифтом декларация Верховного управления Северной области, возвещавшая "восстановление всех попранных свобод" и "установление прочного правопорядка, обеспечивающего беспрепятственное удовлетворение хозяйственных и духовных нужд граждан".
- Беспрепятственное, - пробубнил Батурин, щурясь издали на воззвание. - Выходит, что наша духовная нужда кандалов требует!
Он широко ухмыльнулся и тряхнул кандалами, как флагом на демонстрации. Он и в самом деле считал эту прогулку в кандалах по городу демонстрацией. И выходило, по-видимому, так, как он полагал.
Сначала прохожие молча провожали партию взглядами, но чем дальше она двигалась, тем менее сдержанными, становились прохожие. Многие, не довольствуясь молчаливыми взглядами, поворачивали вслед за партией. По городу распространилась весть об отправке неведомо куда большой партии заключенных из тюрьмы. Сбежались родственники и знакомые кандальников. Женщины, торопливо накидывая на ходу платки и тяжело дыша, выбегали из ворот. Они спешили следом за медлительной звенящей процессией к Соборной пристани. Их уже набралось втрое больше, чем арестантов, и с каждой минутой толпа росла.
- Кого это ведут? - спрашивал востроносый подросток-рассыльный, приподнимаясь на цыпочки, чтобы разглядеть процессию.
- Большевиков ведут, - разъяснял узкогрудый чиновник с седой бородкой. - Большевиков, молодой друг!
"Молодой друг" оглядел недоверчиво бородку чиновника и, выпалив: "Козел, кислая шерсть, бе-е-е!", нырнул в толпу.
- Худые какие, - жалостливо покачала головой баба с кошелкой, - косточки светятся!
- Пожалей, пожалей, дура! - пробасил желтогривый дьякон. - Они, христопродавцы, немца тебе за это на шею посадят!
- Сволочи! - бросил злобно маймаксанский рабочий.
- Позвольте узнать, к кому это относится? - спросил бритый субъект язвительным тенорком.
Рабочий обмерил его взглядом с ног до головы и, усмехнувшись, проворчал:
- А что? Шапка, видать, загорелась?
Над толпой стоял сдержанный гул. Конвоиры беспокойно оглядывались и плотней стягивали кольцо штыков.
На Соборной пристани арестантов согнали к самой воде и окружили густой цепью солдат. Другая цепь вытянулась у спуска к пристани, сдерживая толпу. Между двумя цепями лежала пустынная вымощенная булыжником площадь.
Толпа жадно следила за прижатыми к воде арестантами. Одна часть толпы злорадствовала, другая молча и угрюмо тянулась к сжатым в кольцо солдат кандальникам. Сначала их соединяли с кучкой людей у воды только невидимые нити сочувствия и горя, но, по мере того как шло время, толпа стала, глухо гудя, напирать на цепь солдат и издали перекликаться с арестованными. Женщины, с заплаканными глазами, лезли прямо на штыки, и одна из них прорвалась. Тяжело дыша, придерживая одной рукой грудного ребенка, а другой головной платок, она опрометью бежала по камням, стараясь поскорей пересечь пустынную площадь. Следом за ней, держась за юбку и задыхаясь, бежал мальчонка лет шести. Он не поспевал за матерью и на бегу испуганно всхлипывал. Наперерез женщине бросились офицер и двое солдат. Все пятеро были отчетливо видны с приподнятого над пристанью угора. Они спешили изо всех сил, и толпа затаив дыхание следила за ними.
Женщина что-то кричала на ходу, но никто не мог разобрать её слов. Мальчонка, запнувшись о камень, упал и громко заплакал. Офицер, широко растопыривая руки, загородил дорогу матери. Сбоку набежали солдаты. Один поднял мальчонку, другой, с побелевшим растерянным лицом, затоптался возле офицера и женщины, не зная, что делать.
- Ваня, Ванюша! - вскричала женщина и судорожно сжатым кулаком ударила офицера в грудь.
- Груня… - закричал Прохоров, узнав жену. - Грунюшка…
Короткий перезвон кандалов прошел по толпе арестантов. Казалось, ещё минута - и они прорвут цепь солдат, опрокинут её, сомнут и соединятся с толпой. Один арестант, не выдержав, кинулся вперед, но Батурин задержал его, схватив за руку.
- Полно, полно! - успокаивающе сказал он. - Рано, браток. Ещё время не приспело на штыки лезть…
Арестант угрюмо опустил голову. Женщина, всхлипывая, рванулась к воде.
- Груня, слышь, не надо! - закричал Прохоров. - Не смей перед палачами, не смей!…
Женщина подняла вверх заплаканное лицо и застыла. Она всё ещё прислушивалась к оборвавшемуся крику. Потом выпрямилась и с отвращением оттолкнула офицера.
- Гад!… - выговорила она с перекошенным лицом. - Гад, паскуда продажная!
Солдат увел её с пристани.
- Одна дорога, отправляли бы скорей! - прошептал кто-то с тоской в толпе кандальников.
Наконец подошел буксир. За ним тянулась низкая железная баржа. На неё вскинули сходни.
- Заходи! - закричали подбодрившиеся конвойные, и на этот раз арестанты охотно повиновались окрику. Куда бы ни увозила их эта баржа, что бы ни было с ними - всё равно, только бы уйти отсюда, не слышать этих рыданий, не видеть заплаканных лиц.
По одному они спустились через узкий люк внутрь баржи. Внизу пахло сыростью, смолой. Палуба низко нависла над головами. Все сидели скорчившись, плотно прижавшись друг к другу. Люк закрыли.
Баржа тронулась.
Мимо поплыли городские пристани, собор, русский крейсер "Аскольд" под английским флагом, пестрые флаги Британии, Соединенных Штатов, Франции, российский императорский флаг, узкая дорожка бульвара, пригородная Соломбала. Пароход уходил дальше, в устье, к Белому морю. Потянулись лесобиржи, редкие деревушки. Низкое хмурое побережье расходилось веером в стороны. Открылся белесый морской горизонт. Вправо зачернела высокая створная башня и низко припавшая к морю полоска земли.
Пароход остановился. Арестанты вылезли наверх и оглядывали с палубы незнакомый безлюдный берег.
- Мудьюг! - сказал, вылезая из люка, Батурин. - Приехали вроде.
Глава двенадцатая. ДРУЗЬЯ И ВРАГИ
Софья Моисеевна издавна привыкла по вечерам делиться со старшим сыном дневными новостями. Едва она начала свой рассказ о сцене, разыгравшейся утром на Соборной пристани, как он махнул на нее рукой и сказал торопливо:
- Знаю, знаю, видел…
Этот разговор был неприятен Илюше, и он старался избежать его. Перед его глазами стояли измученные лица кандальников. Ему показалось даже, что среди них мелькнуло лицо Никишина, и он чувствовал себя виноватым в чем-то перед Никишиным. Чтобы успокоиться, он обратился к своим тетрадям и перечел стихи, написанные только вчера к назначенному субботнему сборищу. Стихи показались безжизненными, неудачными. Неудачно прошло и выступление с ними, как, впрочем, и весь вечер. Оленька всё поглядывала на часы и слушала чтение невнимательно. Володя был хмур и играл вяло, неохотно. Только Красков, ставший частым гостем на субботних чтениях, внёс некоторое оживление - он прочел гладко и тонко выписанный рассказ - иронический, грустный и несколько циничный.
- Забавно, - сказала Оленька, выслушав рассказ, - и очень грустно. Я не хотела бы быть героиней.
- И ещё меньше автором, - сказала Варя.
Красков поднял брови и с интересом взглянул на Варю.
- Вы правы! - сказал он и засмеялся.
Потом он небрежно откинул рукопись в сторону и пересел ближе к Варе.
Вечер окончился уныло. Оленька, едва дождавшись конца, упорхнула на свидание с Боровским. Володя пошел проводить Варю. Красков присоединился к ним и болтал за троих. Володя молчал и чем дальше, тем больше мрачнел. На полпути он вдруг круто повернулся, буркнул "до свидания" и, длинный, нескладный, со скрипкой под мышкой, проклиная Краскова, себя, весь мир, свернул в переулок.
Красков посмотрел ему вслед и со всегдашней своей усмешкой спросил у Вари:
- Ваша жертва? Да?
- Почему вы так думаете? - нахмурилась Варя. - Просто товарищ и очень славный человек.
- Что не мешает ему быть влюбленным в вас по уши!
- Однако вы не очень-то тонкий наблюдатель.
- В данном случае не надо быть особо тонким наблюдателем, чтобы увидеть истину. Всё видно с первого взгляда. Ваш славный человек прозрачен как стекло и, по-видимому, столь же элементарен, как, впрочем, и все так называемые славные люди. В их закваске не хватает дрожжей. Они пресны, и девушки их не любят. Зато под их скрипку они охотно любят других.
Красков тихонько засмеялся.
- Какой у вас неприятный смех, - сказала Варя, плотней запахивая легкую жакетку.
- Но зато какое у вас приятное контральто! - сказал, ничуть не смущаясь, Красков. - Вы поёте?
- Нет! - ответила Варя отрывисто.
Этим резким, недружелюбным "нет" она, казалось, хотела пресечь, не только болтовню Краскова, но и самую возможность снова начать разговор. Тем не менее спустя минуту она сама спросила его:
- Зачем вы приехали сюда?
- Ей-богу, не знаю! - ответил Красков, разводя руками. - Должно быть, надоело сидеть в Швейцарии!
- Но вы почему-то поехали не в Москву, а в занятый белыми Архангельск.
- Да! - отозвался Красков, приподымая тонкие брови. - Что же из этого следует?
Варя ничего не ответила, но не прошли они и квартала, как она снова спросила:
- Вы служите в военном суде?
- С вашего разрешения, да.
- И вы выносите приговоры?… - Варя запнулась и вопросительно поглядела на Краскова.
- Всякий суд выносит приговоры, - сказал Красков с шутливой нравоучительностью.
- Всякий, всякий… - с раздражением выговорила Варя. - Как вы можете этим шутить! Неужели ваша совесть ничего не говорит вам?
- Моя совесть? - удивился Красков. - Но у меня её нет, милая девушка. Её вообще не существует. Она - миф или, как выражаются в "Потоке-богатыре" о душе, она есть только вид кислорода.
- Это что же? Принципиальная беспринципность?
- Возможно. Признаться, я никогда не задумывался над этим. Но, если вам это нравится, я согласен и на такую формулировку. Я вообще согласен со всем, что вам нравится. - Красков улыбнулся уголком рта и взял Варю под руку. Она отстранилась:
- Не смейте трогать меня!
- А если я все-таки трону вас? - спросил Красков прищурясь. - Что произойдет? Землетрясение? Рукоприкладство?
- Боже, как вы неприятны! - сказала Варя с содроганием, а Красков отозвался невозмутимо:
- Боже, как вы хороши!