Встреча эта, хотя и была совершенно обычной и незначительной, всё же не осталась без последствий. Софья Моисеевна решила, что Оленька, по дружбе с офицером, может сделать то, чего не хочет сделать, по вражде с ним, Марья Андреевна.
И Софья Моисеевна стала ждать случая.
Случай представился на другой же день, когда Оленька вместе с Варей появилась у Левиных. Оленька была чрезвычайно оживлена и сразу же объявила Илюше, что она больше не намерена преследовать его своей любовью, что она влюблена в светлоусого воина и что вообще она погибла.
К концу вечера она, однако, примолкла и загрустила. Софья Моисеевна воспользовалась этой переменой в настроении Оленьки и подсела к ней, чтобы поговорить о Никишине. Оленька с готовностью обещала Софье Моисеевне помочь, но спустя два дня сообщила ей уклончивый ответ Боровского: с подобного рода делами следует обращаться к прокурору.
Софья Моисеевна кинулась в прокуратуру, но там ей посоветовали не совать носа не в свои дела.
Единственно, чего ей удалось достичь, это устроить за небольшую взятку передачу в тюрьму.
Неожиданную помощь в этом деле оказал Марк Осипович. После того как Марья Андреевна в ночь белогвардейского переворота затащила его к Левиным, он захаживал довольно часто и всегда бывал радушно принят. Софья Моисеевна как-то поведала ему о своих неудачных хлопотах за Никишина. Марк Осипович выслушал её и сказал угрюмо:
- Попасть в тюрьму сейчас гораздо легче, чем из нее выйти. Хватают встречного и поперечного. Черт знает что делается!
Он сердито постучал суковатой тростью о пол и прибавил:
- Но передачу мы все-таки устроим!
И он в самом деле устроил передачу.
В городе появился Красков - один из гимназических товарищей Илюши. Он обучался юриспруденции в каком-то иностранном университете и нынче, окончив курс наук, пробрался через Скандинавию на родину. Вскоре после приезда он зашел к Илюше, и тут Софья Моисеевна узнала, что Красков служит в военном суде. Она тотчас приступила к нему с просьбой узнать, что случилось с Никишиным, за что он арестован и чем можно ему помочь.
- Вы с ним сколько лет вместе учились! - сказала она, заключая свою просьбу и касаясь рукава красковского френча легким, просящим движением. - Вы же его товарищ!
Напоминание это не доставило Краскову особого удовольствия. Он в самом деле несколько лет учился с Никишиным в гимназии и был его товарищем. Но в тайном от гимназического начальства кружке, в котором читались литературные рефераты, Никишин и Красков были самыми яростными спорщиками. Почти всегда они держались различных точек зрения, и, хотя в спорах принимали участие все кружковцы, чаще всего прения кончались поединком между Красковым и Никишиным. Неуравновешенный, буйный нрав Никишина и его прямота были противоположны напускному холодному цинизму Краскова, манере его над всеми подтрунивать и всё высмеивать. Случай с Петей Любовичем, сынком председателя Архангельского окружного суда и завсегдатаем гимназических балов, сильно осложнил их отношения. Изобличенный в неблаговидном против кружковцев поступке, Любович получил от Краскова при всем классе пощечину. Возник скандал, и директор, ненавидевший Никишина за вольнодумство, умудрился объявить его главным виновником скандала, хотя и знал истинное положение вещей. Все понимали, что это был только предлог для расправы с Никишиным, но вышло так, что Красков оказался косвенным виновником последующего исключения Никишина из гимназии. А так как к этому присоединились другие отягощающие состояние Никишина обстоятельства, приведшие его к покушению на самоубийство, то Красков был сильно смущен своей ролью во всей этой истории, надломившей жизненный путь Никишина. Он не мог не считать себя перед Никишиным виноватым, как бы обязанным ему. Это выводило из равновесия гордеца Краскова, который никому и ничем не желал быть обязанным и не признавал нравственных векселей. Он уже не мог язвить и спорить. Он должен был принять участие в работе нелегального гимназического комитета, который поднял всю гимназию на борьбу с травлей Никишина и над агитационной деятельностью которого Красков прежде подтрунивал. Отношения их приобрели какую-то неловкость, хотя и стали более дружескими.
Всё это так и не разрешилось до самого отъезда Никишина в Кузомень, и воспоминания об этом не могли быть приятны Краскову. Между тем они были свежи, и на них напластовались события совсем недавних дней, о которых Софья Моисеевна, просившая за Никишина, не могла знать. Произошли эти события в Кеми, куда арестованного Никишина привезли из Кандалакши.
По дороге в Кемь в душном пароходном трюме Никишина укачало. При высадке в Кеми он был голоден, зол и едва держался на ногах. Провалявшись ещё день на голом полу в какой-то тесной каталажке, он был наконец вызван на допрос к уездному начальству.
Его ввели в низкую неопрятную комнату и, усадив на скамью возле окна, оставили одного. За дверью стоял часовой, за окном виднелись витые луковицы старого кемского собора. Ждать пришлось долго, и Никишин, сидя на скамье, начал дремать. Дверь вдруг распахнулась, и в комнату вошел офицер в узком английском френче и тщательно отглаженных брюках навыпуск. Он был тонок и подтянут, движения его были неторопливы и уверенны. Подойдя к столу, офицер ловким движением выдвинул стул, сел на него и закинул ногу на ногу. Он, видимо, не торопился с допросом и тихонько покачивал обтянутой хаки ногой. Что касается Никишина, то он глядел на офицера с явным замешательством. Так сидели они, глядя друг на друга, пока офицер не сказал, отдуваясь:
- Н-да… приятная, нечего сказать, встреча…
- Красков! - воскликнул Никишин, обретая наконец дар слова.
- Вот именно, - кивнул офицер. Следователь Красков, только что из Берна. Приобщившись к европейской культуре, вернулся к вшивым российским пенатам. К вашим услугам!
Он прищурился и сделал гримасу (должно быть, нарочно), напомнившую Никишину прежнего Краскова. Никишин, уверивший себя в полном равнодушии к настоящему, будущему и прошлому, испытал приятное волнение, увидев старого товарища. Даже эта насмешливая гримаса вызвала ощущение приятной знакомости. Он вдруг всем существом почувствовал, как долго он был отделен от того мира, в котором жил вместе со своими школьными друзьями, как много прошло с тех пор времени. Он шумно вздохнул и отвернулся от взгляда Краснова.
- Ну что же, поговорим, что ли? - сказал Красков и сделал рукой пригласительный жест.
Никишин тяжело поднялся и присел к столу. От скамьи к столу протянулись за ним грязные следы. Никишину стало неловко. Он смущенно кашлянул и спрятал ноги под стол. Ему пришло на ум, что он со своими бахилами, с неряшливой бородкой, с нечесаными, свалявшимися под старой пыжиковой шапкой волосами выглядит деревенщиной.
А впрочем, почему бы ему и не выглядеть деревенщиной? Это лучше, чем быть хлыщом. Он снова вступил с Красковым в давний спор и, вытянув из-под стола обутые в грязные бахилы ноги, принялся в упор рассматривать его.
Но Красков не проявил и тени смущения и позволял себя обозревать, не теряя своего безмятежного вида. Казалось, он даже испытывал удовольствие - тонкие губы тронула беглая усмешка. Он коснулся узкими пальцами настольного пресс-папье и сказал спокойно:
- Ну и заварил же ты кашу! Дернул тебя черт впутаться в эту идиотскую историю.
- Черт вас дернул затевать эту идиотскую историю! - озлился Никишин. - Я ни в чём не виноват. Я ничего не сделал такого…
Красков небрежно повертел в руках пресс-папье.
- Не сделал ничего такого… - сказал он снисходительно. - Как будто нужно что-нибудь сделать, чтобы оказаться виноватым!
- Это что же? Новая теория права? Бернская, что ли?
- Архангельская, - сказал Красков, - архангельская, и не теория, а практика, и весьма тебя касающаяся.
- Чую, - поморщился Никишин, - а ты, что же, в представителях этой практики ходишь или как?
- До некоторой степени.
- Интересно узнать, до какой степени?
- Узнаешь.
- А всё-таки, если не секрет, в чём же меня обвиняют? - спросил Никишин, стараясь казаться равнодушным.
- Пустяки. Попытка к освобождению арестованного большевика. Вооруженное сопротивление при попытке задержания. Сокрытие сведений о красных партизанах в окрестностях Кандалакши. Половины этого достаточно, чтобы в наших условиях поставить к стенке. Вторая половина - просто излишняя роскошь.
Красков откинулся на спинку стула. Никишин машинальным движением взял пресс-папье в руки и сказал медлительно:
- Шутить изволите, ваше благородие!
С внезапной злобой он швырнул пресс-папье на стол.
- Это идиотство, слушай! Это вранье, за которое морду набить надо! Я иду с охоты, вижу, они бьют ни в чем не повинного старика. Я кричу: "Стой!" Поручик хватается за револьвер, я ему пригрозил незаряженным дробовиком. Большего мне сделать не удалось. Комендант и его подручные увели избитого старика, а я пошел своей дорогой. При чем здесь партизаны, совершенно не понимаю, и вообще, всё брехня и нет ни одного факта…
Никишин сорвался. Красков сочувственно вздохнул.
- Факты… - проговорил он равнодушно, - н-да… фактов, может, и нет, но есть рапорт коменданта.
- Ну, и что из этого?
- А то, хотя бы, что при наличии рапорта можно обойтись и без фактов. Понял?
- Понял, - сказал Никишин багровея. - Вполне…
- Ну, вот и отлично! - одобрил Красков.
- Ну, вот ты и сволочь! - произнес Никишин. - Сволочь… К тому дело и шло… И раньше… Тогда, ещё в гимназии…
Красков холодно поглядел на Никишина
- Возможно. Не смею спорить. Я никогда не гонялся за добродетелями. Они мне не удавались. Я на них, так сказать, не настаиваю.
Они замолчали. Теперь они поняли, что им вообще не о чем было говорить.
Почти пять лет назад, расставаясь на перекрестке возле "Золотого якоря", друзья юности дали слово снова увидеться, встретиться. И вот случай свел их раньше срока, и они видели, что разошлись вовремя и сходиться вновь нет никакой нужды.
- Ну что ж, допрашивай! - сказал Никишин грубо, и Красков впервые отвел глаза, избегая злых и горячих глаз Никишина.
- Вот что, - сказал он, не глядя на Никишина. - Ситуация такова, что здесь тебе не открутиться. Поручик Кандалакшский столько наплел, что тебя почитают здесь важным преступником, этим и обязан ты пересылкой в Кемь. Впрочем, ты должен был бы, по существу, быть отправленным в Мурманск, но тут у меня с поручиком состоялась некая комбинация. Я узнал о тебе и устроил это приятное свидание. Комбинацию следует продолжить и отправить тебя не в Мурманск, где тебе солоно придется, а в Архангельск. Там ты затеряешься в общей массе арестованных, а я дам заключение, по которому…
Красков поднял глаза и взглянул на Никишина. Он увидел чужое лицо. Оно было грязно и обветренно. Нечесаные волосы торчали во все стороны клочьями. Глаза смотрели остро и враждебно.
- Собственно говоря, - сказал Никишин и вдруг засмеялся, - собственно говоря, ты ведь и всегда был сволочью. А что касается Архангельска, то я не имею ни малейшего желания туда возвращаться.
Красков закусил губу и придвинулся к столу.
- Осел… - сказал он медленно. - Азинус… - и положил перед собой лист бумаги. Потом взял перо, задумался и глянул рассеянным взглядом в окно.
Когда спустя минуту он снова обернулся к Никишину, это был прежний Красков - вылощенный, с всегдашней своей усмешкой и равнодушными глазами,
- Хорошо… - сказал он тускло. - В Архангельск ты не поедешь. Тебя расстреляют здесь.
Он наклонился над столом, и перо быстро забегало по бумаге.
Через два дня Никишина посадили на пароход и отправили в Архангельск.
Спустя полторы недели, туда же, не желая пропадать в такой захолустной дыре, как Кемь, перевелся и Красков.
Глава девятая. ЗВЕЗДЫ СМОТРЯТ СКВОЗЬ РЕШЕТКУ
Обитая железом дверь лязгнула за спиной. Кто-то завозился у ног, и чей-то голос глухо произнес:
- Аккуратней, аккуратней, товарищ!
Никишин сначала увидел перед собой лысый гладкий череп и заросшее густой щетиной лицо, а затем десятки обращенных к нему взглядов, десятки скорченных тел. Люди стояли, сидели, лежали, согнувшись и подобрав под себя ноги, занимая весь пол и тесня друг друга плечами. Из всей этой кучи сгрудившихся людей выделялся один, беспокойно менявший всё время своё положение, с лицом, искаженным мучительной болью. Никишин уставился на него, силясь понять, отчего так болезненно искажено это лицо.
- Дизентерия, - сказал лысый, поймав взгляд Никишина. - Шестой день мучается. Покурить нет ли у вас, товарищ?
Никишин торопливо полез в карман за табаком.
- Почему же его не изолируют? - спросил он трясущимися губами.
Лысый почесал грудь и, ничего не ответив, безнадежно махнул рукой. Никишин стоял у двери, не зная, что делать, куда приткнуться. Он не приметил сидевшего против него матроса, следившего за ним серыми, выпуклыми глазами. Полосатая тельняшка туго обтягивала тяжелые плечи матроса. Добродушное широкое лицо его было покрыто густым загаром. Он сидел на полу, привалившись могучей спиной к каменной стене. Поймав растерянный взгляд Никишина, он зычно, на всю камеру, позвал:
- А ну, ходи сюда, товарищ! Новости скажешь!
Никишин боязливо потоптался на месте, оглядывая переполненную камеру.
- Ходи, ходи, - подбодрил матрос, - не робей: то теперь тебе дом родной!
Никишин, осторожно ступая меж чужих ног и спин, добрался до противоположной стены. Матрос тиснул плечом соседа и подобрал ноги, освобождая место для новичка.
- Седай, передохни с дороги.
Никишин сел на пол, сильно потеснив соседей справа и слева. Матрос шутливо пробасил:
- Ничего! Прижмёшься - теплей будет! Ноги только подбери, оттопчут.
Никишин подобрал ноги и сидел скорчившись, пока они не затекли. Тогда он перевалился чуть на бок и вытянул ноги. Но и это было неудобно. Никишин поднялся и часа полтора стоял, прислонившись плечом к холодной стене.
Устав стоять, он сел, потом снова поднялся. Он долго не мог заснуть. Храп соседей и вонь от параши доводили его до обморока. Среди ночи он припал лицом к плечу соседа и задремал.
Ему снились тяжелые, скверные сны. Он проснулся и долго не мог понять, где находится. Перед ним, распростершись на грязном каменном полу, спал многоногий спрут. Он свернулся в клубок, ворошился, стонал, всхрапывал во сне, бормотал, вскидывал то рукой, то ногой. Чья-то голова лежала у самых ног Никишина.
Никишин почувствовал приступ тошноты и поднялся на ноги. Он задыхался. Несколько человек стояли у стены возле окна. Среди них был и матрос, назвавшийся Никишину Батуриным. Он поманил его через камеру пальцем, и Никишин, осторожно шагая через спящих, подошел к нему. Батурин тотчас взял его за плечо и подмигнул серым глазом.
- Смекаем, как бы стекло выставить. Дух спирает!
Никишин глянул на окно. Оно было невысоко, но глубокая ниша и решетка затрудняли доступ к стеклу. Они тотчас принялись за работу. Никишину, самому высокому из всех, было нетрудно дотянуться до стекла, Батурин, самый крепкий, поддержал его снизу. Упираясь ногами в плечи матроса, Никишин начал выдавливать стекло. Работать было неудобно. Плечи Батурина дрожали, мешала решетка. Никишин спешил. Стекло треснуло и раскровенило палец. Не обращая на это внимания, он торопливо вытаскивал осколки из гнезда. Наконец пахнул в лицо свежий ветер и яркая белая звезда сверкнула в далеком небе, Никишин припал к окну, с невыразимой нежностью глянул на звезду и, широко раскрыв рот, жадно глотал влажный холодный воздух.
Он был счастлив полной мерой человеческого счастья. Он забыл обо всём: и о Кандалакше, и о Краскове, и о матросе. Весь мир исчез, и остался только он один, и эта вздрагивающая белая звездами эта волна опьяняющего воздуха. Он закрыл глаза и тихо застонал. Ноги его дрогнули, подались вниз. Повинен в этом был не он, а державший его матрос. Сперва он давал шепотом советы, потом медленно и беззвучно опустился на пол.
Никишин соскользнул следом за ним. Звеня, ударились о каменные плиты осколки стекла. Батурин лежал, бессильно прислонив к стене большую круглую голову. Он был в обмороке. Товарищи склонились над ним, чтобы поднять, но матрос открыл глаза и, отирая со лба липкий пот, тяжело выпрямился.
- Сомлел, никак… - пробормотал он смущенно. - Скажи пожалуйста!
Шатаясь, поднялся он на ноги и виновато улыбнулся. Никишина в самое сердце кольнула эта улыбка. Он вдруг почувствовал неодолимое влечение к этому человеку, захотелось отдать ему самое дорогое. Сейчас самым дорогим была мелькавшая в небе звезда. Он толкнул его к окну:
- А ну, подыши!
Матрос подвинулся к окну. Ноздри его вздрагивали.
- Хороша ночка! - сказал он тихо. - В этакую ночку да в море!
По лицу его расплылась широкая светлая улыбка. От окна пахнуло легким ветерком. Он весь вытянулся навстречу ему, даже плечи хрустнули. Улыбку смахнуло с лица, меж скул прошла короткая судорога тоски. Никишин заглянул в лицо Батурину. Матрос тотчас стыдливо отвернулся.
Остаток ночи они простояли бок о бок под окном, и Батурин пересказал Никишину свою нехитрую жизнь. Первая часть её прошла в душной крестьянской избе, где голопузый Мишутка "жил-поживал, да добра не наживал", вторая - на раскате трех морей, где молодой матрос "ума-разума набирался", а третья - в Архангельском порту, где определился Батурин кочегаром на ледокол "Микула Селянинович". Здесь он стал большевиком, весной восемнадцатого года вместе с отрядом моряков ходил в Кемь бить белофиннов, воевал на судоремонтном заводе с меньшевиками, "отстаивая советскую власть до последнего", пока не затопил вместе с командой своего "Микулу", чтобы не пропустить англичан в Двину. Англичане всё же прошли, а Батурина на другой же день бросили в тюрьму.
- Так и кончилось наше дело, - заключил матрос свой рассказ, - сидим, вшей кормим, попутного ветра ждем, а сюда, сам знаешь, с хорошей стороны не дует.
Батурин вздохнул, почесал широкой ладонью бритую голову. Темное от загара лицо его вспыхивало золотом прорастающей бородки. Никишин стоял рядом с ним, прислонясь к влажной стенке. Он устал. Глаза слипались.
"В сущности говоря, какое мне до всего этого дело?" - подумал он с тупой вялостью и зябко поежился.
- Что, притомился? - спросил Батурин, поддерживая его своим могучим плечом. - Озяб?