- Вот что, друг. Я двину в Котлас. Ничего другого не остается. Там шуровать начну. Людей соберу. Вооружение. За два дня кое-что сделать можно. Ты здесь будешь стоять сторожем. От меня самое позднее послезавтра жди людей. А там поглядим, что дальше. Ясно?
Немногословный Шишигин кивнул головой и, когда Виноградов выскочил из избы, пошел за ним следом к пристани. Тотчас устроен был короткий митинг, чтобы выяснить, кто добровольно остается в заградительном отряде Шишигина, пока Виноградов не вышлет подкрепления из Котласа. Остаться согласилось меньше половины отряда. Остальные потребовали отправки их в Котлас. Виноградов оставил вместо них Шишигину часть своих красноармейцев, с которыми ходил в Шенкурск.
В течение двадцати минут организация нового березниковского отряда была закончена, и Виноградов заторопился отчаливать. Ситников решил было остаться с Шишигиным, но Виноградов, перебегая на свой пароход, бросил ему на ходу:
- А ты, питерец, со мной пойдешь. Дело для тебя есть.
Порывистый, неугомонный Виноградов сразу полюбился Ситникову, и он охотно перешел под его начало. Пароход Виноградова быстро отчалил от березниковской пристани и пошел полным ходом на Котлас. Над ним бежали низкие рваные облака. С рассветом засвежело. На свинцовой воде забелели барашки. Люди сбились в кучу на палубе. Большинство из них утомлённо клевало носом. Ситников прикорнул было на корме возле бухты пенькового каната, но проспал недолго. Утренняя речная свежесть подняла его на ноги. Зябко поеживаясь, он отправился искать уголок потеплее и, наткнувшись на ведущий вниз трап, спустился погреться. Семь ступенек, обитых рубчатым железом, привели его к порогу капитанской каюты. Дверь была полуоткрыта. Желтый коврик света вел к пустой койке. Ситников устало зевнул, просунул голову в дверь и сонными глазами оглядел каюту. Это была тесная каморка с низким потолком и грязными стенами, со шкафчиком над узкой неприбранной койкой, со столиком под иллюминатором.
Ничего примечательного в ней не было, за исключением того, что за столом сидел Павлин Виноградов, лил воду из медного чайника прямо на стол и, водя по столу пальцем, что-то глухо бормотал.
Ситников тихонько закрыл за собой дверь и стал за спиной Виноградова. Тот, продолжая бормотать, схватил белевшие в стороне три кусочка сахару и разложил их меж водяными разводами. Столь странный способ чаепития удивил Ситникова. Он потянулся поближе к столу. Сапоги скрипнули, Виноградов обернулся. Лицо его было бледно и напряженно. С минуту он глядел на Ситникова, потом спросил отрывисто:
- Грамотен хорошо?
- Из седьмого класса гимназии выперли, - вздохнул Ситников.
- Вполне довольно, - кивнул Павлин Виноградов, - беру в штаб.
- В какой штаб?
- В штаб командующего Северодвинской флотилией и Котласским районом.
- Где же этот штаб помещается?
- Пока вот здесь.
- Знатно, - одобрил Ситников, сонно оглядываясь. - И флотилия вся, видно, здесь.
- Здесь.
- А командующий?
- Тоже здесь.
Ситников, прищурясь, поглядел на Виноградова, и сон разом соскочил с него.
- А ревтрибунал где? Знаешь? - спросил он, внезапно озлобясь и судорожно взмахивая рукой.
- Стой! - вскричал Виноградов, бледнея ещё больше. - Ты что думаешь?
- Что я думаю - это мое дело и тебя никак не касается.
- Нет, погоди. Ты не виляй! Ты скажи мне, что ты думаешь.
- Скажу где следует, не беспокойся!
Они сошлись грудь с грудью и так простояли с минуту, глядя друг на друга сумасшедшими глазами. Наконец Виноградов сказал:
- В трибунал я, коли нужно, сам явлюсь, но если я сейчас не возьму командования в порядке революционной инициативы, меня без всякого трибунала расстрелять нужно! Понял?
Он сжал плечо Ситникова сухой, цепкой рукой и сильно тряхнул его.
- Пусти, - пискнул Ситников, злобно отстраняясь. - На струнках играешь… Балалайка я тебе… Пусти лучше!
- Не пущу, - прорычал Виноградов и потащил Ситникова к столу. - Вот… На, гляди. Двина ведет к Котласу, Вага - к Шенкурску. В устье Ваги схождение развилок, ключ двух дорог. Они сейчас сюда ударят обязательно, чтобы овладеть обеими дорогами, а мы что? Ну, отвечай, балалайка! Где наши люди? Что у нас есть? До центра полторы тысячи верст, когда ещё снесемся, а англичане завтра будут здесь! Понял? Кто завтра на оборону станет? Кто драться будет с белогадами? Суда вооружать? Отряды сколачивать? Отпор давать? Ну?!
Виноградов сжал кулаки и нагнул голову, словно собираясь немедля сцепиться с врагом. Потом болезненно вздохнул и резко дернул раму иллюминатора. Свежий предутренний ветер ворвался в каюту, но Ситников, четверть часа назад сбежавший от ветра с палубы, теперь даже не заметил его. Он стоял возле стола и ошалело смотрел на извилистые водяные разводы. Только теперь он разглядел, что все эти лужицы и подтеки имеют определенный рисунок, что это не просто лужицы и подтеки, а карта Северодвинского бассейна и что серые подтаявшие глыбки, в которые тыкал пальцем Виноградов, - не сахарные огрызки, а Котлас, Шенкурск и Березник.
- Ну что, как с трибуналом? - спросил Виноградов.
- Что? - не понял Ситников, потом усмехнулся и сказал примирительно: - Ладно, коли что, на пару пойдем в трибунал!
Он поежился от свежего ветра, вспомнил, зачем он сюда пришел, и едва вспомнил, как его снова начали одолевать сонливость и холод. Он прикрыл иллюминатор и, широко зевнув, с вожделением взглянул на койку.
Виноградов буркнул:
- Поспи часок. Потом приказ номер один напишем.
- Ага, - сказал Ситников и, засыпая на ходу, шагнул к койке. - А ты как же?
- Я не хочу.
- Нет, погоди, как же так - не хочу…
- Ложись, ложись, - нетерпеливо повторил Виноградов, но Ситников стоял у койки с закрытыми глазами и не ложился.
- Ложись! - крикнул Виноградов, ударяя кулаком по Березнику и разбрызгивая по столу устье Ваги. - Я приказываю ложиться.
Ситников сдался. Сон и окрик Виноградова опрокинули его на койку. Он только успел выговорить заплетающимся языком: "Слушаюсь, товарищ командующий" - и сразу же захрапел. Виноградов долго смотрел на его истощенное, зеленоватое лицо, совсем детское во сне, вздохнул и повернулся к иллюминатору… Он вспомнил о сыне, оставленном в Архангельске на руках жены. Он не видел их обоих с тех пор, как умчался в Шенкурск на усмирение ракитинского восстания. Обратно в Архангельск он уже не поспел… А что Оля - поспела ли она выехать с ребенком? Не попала ли в лапы белым?
Виноградов болезненно сморщился. Потом губы тронула улыбка. Сын глядел на него из туманного далёка. Он ещё не умел улыбаться. Ему ещё не было шести недель.
Глава пятая. ЦВЕТОК ПАПОРОТНИКА
Не один Виноградов думал об оставшихся в Архангельске. Многие застряли в занятом интервентами городе не по своей воле. Измена командующего обороной полковника Потапова, командующего Северной флотилией адмирала Викорста и их приспешников ускорила катастрофу.
Для многих Архангельск оказался ловушкой. Илюшу эта ловушка захлопнула в тот самый момент, когда перед ним открывалась широкая дорога в мир. Жизненные планы Илюши рушились. Он снова поступил на работу в аптеку. Опять писал стихи. Как-то вечером Илюша прочел свои стихи машинистке Торгового порта Оленьке Фирсовой. Она была девушкой взбалмошной и мечтательной; голубые глаза её были всегда широко открыты, движения порывисты, речь сбивчива.
- Ой! - вскрикнула она, выслушав стихи. - Вы замечательно пишете! Нет, честное слово! Вы настоящий поэт!
Она хрустнула пальчиками и засмеялась. Потом снова начала восклицать, и, как всегда, несколько бессвязно. Потом попросила читать ещё. Потом объявила, что она сама тоже пишет стихи.
На следующий вечер она принесла с собой тоненький бледно-зеленый альбом и залпом прочла двадцать стихотворений. Стихи были нежны и туманны. Вместе с Илюшей слушала стихи Варя Головина - Олина подруга.
Варя училась в Петрограде, в Академии художеств, и в Архангельске застряла случайно, приехав на каникулы к отцу, работавшему старшим ординатором в местном Больничном городке.
Слушая стихи Илюши, она отдалась их грустному, меланхолическому строю, уставившись на чтеца задумчивыми темными глазами, но, когда он окончил, она, не меняя положения и не сводя с Илюши глаз, сказала насмешливо:
- Зачем вы всё это на себя напускаете?
- То есть как - напускаю? - спросил Илюша смутясь.
- Так вот, напускаете. Сколько вам лет?
- Двадцать три.
- С чем вас и поздравляю, - сказала Варя насмешливо. - Чего же старичка корчить и расписывать "отзвеневшую юность"? Не понимаю.
Она резко отодвинула стул и поднялась, собираясь уходить. Но через несколько дней она снова пришла вместе с Оленькой и снова слушала стихи. Спустя ещё неделю она привела с собой Володю Гренера. Он был чернокудр и некрасив. Ему уже минуло двадцать шесть лет, но он был только на третьем курсе консерватории, так как учиться начал очень поздно. Круглый год он ходил в одних и тех же серых штанах и потёртой вельветовой куртке, под которую зимой надевал свитер. Единственным его богатством была светлая венская скрипка, доставшаяся в наследство от музыканта-отца.
Володя играл много и охотно. Эти сборища как-то вошли в обычай и с течением времени приобрели известный порядок. Собирались по субботам: накануне праздника можно было посидеть подольше. После вечера, заполненного музыкой, стихами, спорами, шли гулять. Илюша провожал гостей по домам и один возвращался к себе. Он любил эти вечера и эти прогулки. В один из таких осенних вечеров Илюша был в особенном ударе. Он написал новый вариант своего излюбленного "Цветка папоротника", в котором, как ему казалось, удачно и сильно изобразил тоску человека по неосуществленной мечте.
Илюша был в этот вечер очень оживлен. Речь его была свободна, движения легки. Провожая гостей, он взял Варю под руку, забыв при этом о своей обычной застенчивости. Варя шла молча, не глядя на него, медлительная и сосредоточенная. Только подходя к своему дому, она вдруг подняла на Илюшу темные неподвижные глаза и, в упор разглядывая его лицо, спросила:
- Ну, а что дальше?
- То есть как - дальше? - не понял Илюша.
- Так всю жизнь и будете искать несуществующий цветок папоротника?
Илюша ничего не ответил. Варя молча оглядела его и отвернулась:
- Ну, я пошла. Прощайте!
Она резко отделилась от группы, простилась со всеми кивком головы и вошла в калитку.
Володя уныло поглядел ей вслед и, вздохнув, поплелся домой. Длинная сутулая тень тащилась за ним, как привязанная к ногам тяжесть.
Оленька лукаво покачала головой и состроила сочувственную гримаску:
- Сильна, как смерть! Мальчик расстраивается! Вы не замечаете?
Она тихонько засмеялась и взяла Илюшу под руку:
- Вы меня проводите немного?
Они пошли по безлюдной улице. Оленька жила на Финляндской, возле тюрьмы, близко к городской окраине. Путь был далек, но ни одному из них не показался длинным. Ночь была ясна и прохладна. В высоком чистом небе стояла полная луна.
Илюша услышал тоненький голосок:
- Я в вас сегодня влюблена! Вы были чудный!
Она подняла голову и обратила к нему белое лицо. Илюша чуть наклонился. Губы их встретились.
Впереди чернели окраинные Мхи. У ворот Оленьиного дома они снова поцеловались, и Оленька убежала, вздрагивая и бормоча:
- Добренький и милый вы, милый, честное слово!
Илюша остался один. Он стоял на пустынной ночной улице. Он думал о друзьях - о новых друзьях, с которыми расстался всего несколько минут назад, и о тех, с которыми разлука длилась уже годы. Рыбаков, Ситников, Красков, Никишин… Где они теперь? Суждено ли им исполнить свою клятву? И какими они будут, сойдясь на условленном перекрестке? Как бы хотел он увидеть их сейчас… хоть одного из них…
Он шел по шатким деревянным мосткам - медлительный и задумчивый, с наслаждением вдыхая сырой ночной воздух. У ног его по краям мостков зябко вздрагивала осенняя трава. В лунном свете она казалась голубоватой. Он поднял глаза и увидел желтую стену тюрьмы. Она походила на стену уединенного средневекового замка. Вот-вот раскроются тяжелые ворота, и на дорогу выедет рыцарь, бряцая тяжелым, блестящим вооружением.
И вдруг Илюша в самом деле услышал негромкий лязг железа и увидел синий холодный блеск оружия. По середине улицы шагали четыре человека, мерно подымая влажные носки сапог. Трое из них были вооружены и тесно окружали четвертого, невооруженного.
"Должно быть, в тюрьму", - подумал Илюша, трезвея и убыстряя шаги, чтобы поскорее миновать неприятную группу. И он почти миновал её, как вдруг услышал негромкий вскрик:
- Левин… Илья…
Илюша разом остановился, словно споткнувшись о своё так неожиданно прозвучавшее имя. Мерное движение группы вдруг сбилось. Шедший сзади конвоир наскочил на передних. Произошла сумятица. Черные тени у ног людей смешались в бесформенное качающееся пятно. В то же мгновение Илюша увидел обращенное к нему иссиня-белое лицо арестанта и узнал его. В следующее мгновение оно исчезло. Сверкнули острые грани штыков, кто-то грубо выругался, раздался звук глухого удара, и шествие нестройно завернуло за угол.
Илюша остался один. Перед ним была желтая высокая стена. Он повернулся к ней спиной и торопливо зашагал по залитой лунным светом улице.
Софья Моисеевна, увидев сына, сильно переполошилась:
- Что с тобой? На тебе лица нет. Я тебя просила остаться дома. Ну зачем выходить в такую холодную ночь!
- Да, да… - рассеянно пробормотал Илюша, - не надо выходить…
Он бросил шапку в угол и устало опустился на стул. Сердце Софьи Моисеевны тотчас забило тревогу.
- Илюшенька, - сказала она, подходя к нему и ласково гладя по плечу. - С тобой что-нибудь случилось? Да?
- Я встретил Никишина, - ответил Илюша глухо.
- Боже мой! - всплеснула руками Софья Моисеевна. - Ты встретил Никишина? Когда он приехал? И почему ты не привел его с собой? Может быть, ему негде ночевать.
- Ночевать! - повторил Илюша, подымая на мать пустые глаза. - Ночевать он будет в тюрьме!…
Глава шестая. КАНДАЛАКША
Больше четырех лет не видел Никишин Архангельска. Когда-то он пришел сюда из далекого поселка Кузомень на берегу Белого моря. Сын мурманского рыбака, не имевшего ни своей снасти, ни своего мореходного судна, он обречен был на то, чтобы, как отец, батрачить у богатеев Бажениных, выклянчивая у них зимой хлеб взаймы, а летом отрабатывая этот хлеб на их промыслах.
Местный учитель, отличивший в школе редкие способности мальчишки, внушил ему смелые мечты о большой жизни, дал ему денег на проезд в Архангельск, прибавив к ним адреса двух знакомых ссыльных.
Никишину посчастливилось поступить в гимназию и благополучно добраться до седьмого класса. Он жил впроголодь, бегал по урокам, не имея под гимназической курткой белья, но упрямо, шаг за шагом отвоевывал у жизни свое место под солнцем. Постоянные лишения ожесточили его, сделали характер суровым и резким. Эта резкость и несколько анархическое вольнолюбие с каждым годом всё труднее укладывались в рамки гимназического режима, и в тысяча девятьсот тринадцатом году буйный и неуравновешенный юноша был выброшен из седьмого класса с волчьим билетом. После неудачной попытки отомстить издевавшемуся над ним директору гимназии он стрелялся из охотничьей берданки. Пролежав шесть недель в больнице, он вышел из нее без всяких перспектив на будущее.
Все пути были закрыты. Оставался один - назад, в далекую захолустную Кузомень, на берег Белого моря, к старику отцу.
Его друзья - Илюша Левин, Митя Рыбаков, Бредихин, Ситников - собрали ему на дорогу денег, и он с первым же весенним пароходом уехал в Кузомень. Он вернулся гуда, откуда вышел.
В промысловые сезоны он помогал рыбачить отцу, кое-как сколотившему к концу жизни жалкое хозяйство, чинил его избу и карбас, выходил с ним на семужий лов, а весной, когда задувал с моря восточный ветер, и приплывали к берегу на больших льдинах жирные лысуны, шёл бить их.
Зимой было совсем скверно. Серой паутиной наползала сонная провинциальная одурь. Раненый бок избавил Никишина от солдатчины, и последнюю зиму он почти безвыходно пролежал в избе, полузадушенный непролазными снегами и непролазной скучищей, не зная, что оставленный им мир с грохотом раскололся и расползался по всем швам, что прежней России, закинувшей его на пустынный морской берег, уже нет, что в мучительном единоборстве с целым светом рождается новая Россия.
Летом семнадцатого года пришли в далекую Кузомень будоражливые, горячие новости. Никишин встрепенулся и стал заходить за газетами к молодому учителю (старого учителя Никишина в Кузомени давно не было). Но газеты приходили редко, со случайными оказиями, с большими промежутками, и всё происходящее путалось в этих обрывочных сообщениях. Кадеты, меньшевики, Керенский, Савинков, большевики, какие-то комитеты и Викжели - каждый тянул в свою сторону, и кто кого перетянет и что из этого выйдет - было не совсем понятно.