В конце семнадцатого года погиб на зимних промыслах Баженина отец Никишина. Смерть отца словно пробудила Никишина от долгой спячки. Он плюнул на осточертевшую Кузомень и, вскинув на плечо берданку, пошел бродить по Терскому берегу. Месяца четыре шатался он по скалам и лесам, пока не осел наконец в Кандалакше, наняв у старухи бобылки полуразвалившуюся избушку и кормясь охотой. Но события настигали его и в этом глухом углу. В восемнадцатом году стали доходить до Кандалакши недобрые вести. Говорили, что на Мурманском берегу неладно, что появились там "англичаны" и рушат вместе с изменниками советскую власть, а "которые этому непокорные, тех расстреливают". Вести эти не были лживыми. Англичане действительно появились на Мурмане, и давно. Интервенция и планы захвата русского Севера были тайно решены ещё в 1917 году: в ноябре английское посольство в лице Линдлея сносилось с мурманскими контрреволюционерами через капитана 2-го ранга Веселаго.
В начале 1918 года появилась на рейде Мурманска первая ласточка интервентов - английский крейсер "Глори" с адмиралом Кемпом на борту. В марте пришли ещё один английский крейсер "Кокрен" и французский "Адмирал Об". В дальнейшем к ним присоединились американский крейсер "Олимпия", английские - "Аттентив", "Саутгемптон" и другие.
Девятого марта иноземные захватчики высадили первый десант - отряд морской пехоты. За первым отрядом последовали другие, интервенты распространились по Мурманской железной дороге и по побережью. Появление интервентов сопровождалось расстрелами и террором. Так было в Кеми, в Кузомени, позже в Онеге.
Появившиеся в Кандалакше англичане разогнали Советы и при помощи местных кулаков-белогвардейцев быстро прибрали её к рукам. Вскоре пришла сюда весть, что Архангельск занят белыми и что там хозяйничают англичане, американцы и французы. Кое-кто тайком ушел в окрестные леса.
Кандалакшские рыбаки сколотили партизанский отряд и начали подрывать мосты и нападать на обозы интервентов. Никишин совсем неожиданно для себя был втянут в эти события.
Возвращаясь как-то с охоты, Никишин наткнулся среди улицы на коменданта Кандалакши, занятого исполнением своих служебных обязанностей. Пять минут назад комендант с двумя белыми солдатами ворвался в избу старого рыбака Никиты Аниканова, чтобы арестовать его за тайную связь с красными партизанами, среди которых был и сын Аниканова.
К приказу об аресте комендант от себя добавил старику полсотни плетей. Аниканова выволокли из избы и тут же у крыльца разложили.
Видя, как трое вооруженных людей избивают старика, Никишин, не раздумывая, кинулся вперед, грозя офицеру незаряженной берданкой.
Отбить старика ему не удалось, но вмешательство его в дела коменданта имело свои последствия. В тот же вечер в избу Никишина вломились шестеро солдат и, скрутив ему за спину руки, поволокли к коменданту, с которым он утром так некстати столкнулся. Комендант кричал на него, топал ногами, добивался сведений о связи со стариком и через него - с партизанами и под конец ударил арестанта несколько раз по лицу. Потом Никишина бросили в какой-то сарай, где он и провалялся на голых досках три дня. На четвертое утро его отвели на пристань, пихнули в грязный трюм парохода и отвезли в Кемь.
Глава седьмая.ЕЩЁ ОДИН ФРОНТ
Всю ночь ворочался Илюша с боку на бок, а утром, умываясь, сказал Софье Моисеевне:
- Надо бы, мама, передачу Никишину в тюрьму устроить. Как ты думаешь?
- Как я могу думать? - откликнулась Софья Моисеевна. - Конечно, надо. У мальчика никого нет в городе!
Софья Моисеевна тяжело вздохнула и принялась вслух соображать, что бы такое лучше передать Никишину в тюрьму. Это было решено скоро. Гораздо труднее было придумать, на какие деньги всё нужное купить: в доме не было ни гроша. В конце концов Софья Моисеевна вспомнила, что в комоде у нее лежит черная кружевная косынка. Разве она так нужна ей?… Софья Моисеевна понесла её менять на толкучку.
Здесь, среди полуразрушенных ларей, можно было найти всё, что привезли завоеватели, и всё, что могли предложить взамен местные спекулянты. Солдаты торговали из-под полы обмундированием, спекулянты - мылом, махоркой, скверным тростниковым сахаром, французскими сигаретами, американскими и английскими консервами. Кто выменивал на хлеб последние лохмотья, кто скупал бумажные доллары и фунты стерлингов.
Софья Моисеевна быстро сбыла свою косынку. Русские кружева весьма ценились иностранцами, - это был ходкий товар. Взамен косынки она получила четыре банки мясных консервов, две банки сгущенного молока, десять пачек американских сигарет и большой кусок шпика.
Возвратясь домой, Софья Моисеевна припрятала половину припасов в своей каморке, а другую половину уложила в ручную корзину. С этой корзиной она и отправилась к тюрьме. Передачу у Софьи Моисеевны не приняли, и она ничего не могла узнать о Никишине. Потолкавшись среди заплаканных, измученных женщин, осаждавших ворота тюрьмы, Софья Моисеевна побрела домой, но по дороге решила зайти к Рыбаковым.
Здесь было тоже невесело. Марья Андреевна сидела в холодной пустой кухне и, закутавшись в старую шаль, дымила махоркой. Она держалась прямей и строже обычного, из чего Софья Моисеевна, зная её характер, заключила, что дела идут хуже обычного. И она не ошиблась. Маленький домик на Костромском стал шумен и беспокоен.
Началось это с памятного разговора за чайным столом. Разговор оставил у обоих его участников чувство некоторой неловкости, и оба старались скрыть эту неловкость. Алексей Алексеевич при встречах с жильцом кланялся с суетливой любезностью и, пряча глаза, спешил проскользнуть мимо. Что касается Боровского, то он, наоборот, замедлял шаг и насмешливо щурил на старика наглые глаза. Почти каждый вечер его посещали товарищи, столь же шумные, как и он сам. Спустя полторы недели после своего появления он завел себе отдельный ключ от входной двери и вскоре занял вторую комнату, оставив хозяевам столовую и кухню. В эти же дни случилась с Алексеем Алексеевичем ещё одна неприятность: его уволили со службы без объяснения причин, дав понять, впрочем, что объяснений лучше не спрашивать. Алексей Алексеевич и не пытался этого делать: всё было ясно. Крамольный сын, служивший в Красной Армии, был самой дурной рекомендацией.
Сам того не зная, Митя Рыбаков оказывал влияние на судьбу маленького домика на пустыре, хотя и уходил от него все дальше и дальше. Отступая под обстрелом английских гидропланов от Исакогорки, он дошел с отрядом до поезда, стоявшего верстах в восемнадцати от Архангельска. Здесь ждали отряд с нетерпением и тревогой, ибо почти сутки не имели о нём вестей. Тотчас же в штабном вагоне был устроен военный совет, на котором представитель только что организованного фронтового управления предложил отход на станцию Обозерскую, отстоящую, от Архангельска более чем на сто верст.
- Мы должны иметь базу для операций на ближайшее время, - сказал он, объясняя причины отхода. - Это нужно и для нас, Чтобы получить оперативный центр, и для тех отрядов и боевых групп, которые уже организуются и для которых очень неудобно иметь какой-то неуловимый штаб на колесах, неизвестно где находящийся. Этой базой лучше всего сделать Обозерскую. Почему? Потому что, во-первых, это всё-таки наиболее крупная из ближайших станций, где больше подвижного состава и других нужных нам средств, где имеется свой комендант и высланная ранее часть, где мы имеем контроль над телеграфом и где что-то уже организовано, а, во-вторых, стратегически это, я думаю, наилучший пункт. Станция стоит на железной дороге и на тракте Обозерская - Онега. Занимая Обозерскую, мы страхуем себя от захода англичан нам в тыл по тракту от Онеги. Кроме того, мы на Обозерской получим возможность обеспечить фланги, послав небольшие отряды к Онеге и Двине. Быстрая связь с Вологдой и центром через телеграф станции и по железной дороге тоже обеспечена. Значит, как ни крути, Обозерская со всех сторон самый удобный пункт для подготовки и организации обороны.
- Вологда ещё удобней, - проворчал Митя нахмурясь.
- Удобней? - переспросил докладчик. - Почему удобней?
Митя одернул гимнастерку и, подняв глаза на докладчика, сказал спокойно:
- На Обозерской нам придется на нарах спать, а в Вологде можно двуспальные кровати достать. К ним можно пуховики выдать, тогда ещё удобней будет.
Все оторопело поглядели на Митю, потом дружно захохотали.
- Из молодых, да ранний! - кивнул на Митю, улыбаясь, Видякин.
Докладчик не разделял общего веселья. Покраснев от досады, он постучал карандашом по жестяной кружке и сказал, обращаясь к Мите:
- У кого очень веселое настроение, тот, я думаю, может выйти посмеяться на площадку вагона.
- Хорошо! - сказал Митя, тоже краснея и злясь. - Но сперва я хотел бы задать несколько вопросов. Во-первых, почему, не видя ещё врага в глаза, мы собираемся откатываться назад к Обозерской, отдавая сразу сто верст железной дороги, хотя вчера сами же гнали отступающих назад, к Архангельску? Во-вторых, почему сегодня пугают заходом англичан нам в тыл со стороны Онеги, в то время как вчера за распространение этих панических слухов мы грозили стенкой? В-третьих…
Но Митя не успел задать третьего вопроса. Сидевший рядом с ним молодой командир Бушуев вскочил и, перебивая Митю, свирепо напал на докладчика. Вмешались другие. В конце концов решили всё же отходить к Обозерской, но между нею и Архангельском оставить часть отряда. К ночи эшелон дошел до станции Холмогорской, отстоящей от Архангельска верст на семьдесят. Здесь выделили отряд, который должен был двинуться навстречу белым. Митя вернулся с этим отрядом на станцию Тундра.
Станция была пуста. К ночи выставили за станцию караулы. Незадолго до полуночи Митя вышел с Бушуевым проверить посты. Небо заволокло тучами, мутно просвечивала луна. Митя и Бушуев шли по тропинке возле железнодорожного полотна, держась лесной опушки. Мягкий грунт скрадывал их шаги.
- Давай тишком подойдем, - шепнул Бушуев, - поглядим, как держат караул.
Митя кивнул головой. Они взяли ближе к лесу и, пройдя с полверсты, остановились.
- Что за черт! - сказал Бушуев, оглядываясь. - Никого нет. Тут же, на повороте, должен быть пост!
- Пройдем ещё немного, - предложил Митя.
Они пошли дальше, но не успели сделать сотни шагов, как их окликнули:
- Кто тут?
- Свои! - ответил Бушуев сердито.
- Ну, вижу, свои, - проворчал караульный.
Митя вытянул шею, стараясь разглядеть говорившего.
- Ты где? - спросил он тихо.
- Ну, здесь, - ответил невидимка, и на фоне рваных туч внезапно возникла большая лохматая голова.
- Вишь, черт, куда забрался! - сказал Бушуев с раздражением. - Что же ты не на своем месте стоишь?
- А тут все места мои, - философски протянула голова. - На горке опять же сподручней мне глядеть, чем на голом месте.
Митя всмотрелся в темнеющую перед ним горку. Она была выше насыпи и укрыта низко нависающими деревьями.
- Пожалуй, действительно, тут сподручней, - сказал он добродушно.
- Сподручней, сподручней, - проворчал Бушуев. - А порядок где, если каждый будет бегать туда, где ему сподручней?
Он свирепо сплюнул и полез на горку. Митя последовал за ним, и оба остановились возле караульного. Он лежал ничком на земле, держа винтовку под рукой на откинутой поле шинели. Луна проглянула краешком из-за туч и осветила широкое крестьянское лицо, копну бараньей папахи, рыжую бороду и сжатую меж зубами травинку.
- Да это же Аксенов! - улыбнулся Митя, невольно вспоминая их знакомство у теплушки.
- Он самый, - отозвался караульный спокойно. - Я и то гляжу - будто знакомый, да за потемками не признал сразу.
- Этак ты и беляка не признаешь, пока он на тебя не налезет, - сказал Бушуев ворчливо.
- Нет, беляка признаю! - всё так же спокойно отозвался Аксенов. - На беляка мне, что на бабу, и свету не надо…
Этот ответ не успокоил Бушуева. Он критически оглядел Аксенова и, всё ещё сомневаясь, спросил:
- А ты тут не заснешь, случаем, товарищ? Больно уж ты удобно расположился!
Аксенов приподнялся на локте, густые брови его нахмурились.
- Спать нам сейчас недосуг, товарищ, - сказал он с медлительной угрюмой силой. - Спать мы тогда будем, когда гадов изгоним. А сейчас я землю свою стерегу. Понял?
Он прикусил крепкими зубами травинку и отбросил в сторону.
- Пойдем! - сказал Бушуев, вздыхая с облегчением. - Дядя подходящий. Может орудовать!
Они попрощались с Аксеновым и спустились вниз. Уходя, Митя оглянулся. Над горкой, как пень, торчала большая лохматая голова. Над ней нависли темные клочковатые тучи, и казалось, что Аксенов подпирает их сбитой на сторону папахой.
"Атлант… - подумал Митя. - Атлант стерегущий!" И им овладело чувство радостной уверенности, полноты сил, веселого мужества. Он посмотрел искоса на своего спутника и прочел на его лице то же выражение веселой приподнятости и внутреннего оживления.
Оба заговорили почти одновременно, и у обоих оказалось множество нерешенных мыслей и планов. Долго бродили они по темным тропинкам - комиссар из недоучившихся студентов и безусый командир из владимирских ткачей, и эта пасмурная ночь связала их долгой, горячей дружбой.
Наутро к Тундре подошли англичане. Не доходя до станции, они выгрузились из вагонов и осторожно двинулись вперед. Отряд Бушуева, залегший по обе стороны железнодорожного полотна впереди своих теплушек, встретил их беспорядочным ружейным огнем. Англичане ответили пулеметной очередью. Скоро подвезли им с новым эшелоном пушки. От Архангельска подходили новые части. Маленький отряд Бушуева и Мити, не имевший ни опыта, ни плана, ни хорошего вооружения, уехал на Обозерскую. Здесь его пополнили и снова отправили навстречу англичанам, занявшим уже Холмогорскую.
Это был последний этап разъездных теплушечных операций. Вагоны отправили на Обозерскую, а отряд остался под Холмогорской. После нескольких стычек красные стали верстах в десяти от Обозерской, сожгли перед носом противника мост через Ваймугу, пуская в дело за неимением подрывных средств керосин, потом начали рыть окопы. Строился первый блокгауз. Из Петрограда и Москвы спешили на подмогу наскоро сколоченные отряды. К многочисленным фронтам гражданской войны прибавился ещё один.
Глава восьмая. ИСПЫТАНИЕ ДРУЖБЫ
События на железной дороге были известны Марье Андреевне лишь в самых общих чертах. Белогвардейские газеты сообщали, что взята станция Плесецкая, что красные в панике убегают, а Вологда накануне падения. Всё это была ложь, и большинство архангелогородцев не верило этому, ибо в город окольными путями просачивались довольно точные сведения об истинном положении вещей. Но и правда не была утешительной. В то время как белые имели подготовленную организацию и прекрасно вооруженную сытую армию интервентов, у красных не было ничего - ни подготовленных боевых кадров, ни снаряжения, ни продовольствия.
Марья Андреевна имела все основания предполагать, что сыну живется несладко. Она знала, что он сейчас на железной дороге, с идущей к Архангельску воинской частью, и, следовательно, попал в самый центр схватки. Знала она и характер сына, который никогда не искал легких путей. Всё это наполняло её тревогой.
Сидя в холодной кухне против Марьи Андреевны, Софья Моисеевна как могла утешала её.
- Будьте спокойны, - говорила она убежденно, - Митя умница и не полезет куда не следует. Уверяю вас, что вы скоро увидите его или, в крайнем случае, он пришлет письмо. Что почта не ходит теперь туда, это ещё ничего не значит. Увидите, он сделает это и без почты.
Софья Моисеевна доверительно наклонялась к Марье Андреевне и ласково гладила её руку. Всё существо её источало веру в то, что и без почты можно обойтись, и письмо будет, и с Митей ничего дурного не случится. И хоть знала Марья Андреевна, что и письма ей не получить, и сына скоро не увидеть, но так сильно было доброе начало в Софье Моисеевне, так заразительна была её вера в благополучный исход всех жизненных бедствий, что это не могло не смягчить тревоги Марьи Андреевны. Кроме того, она и сама так хотела верить в то, в чём старались убедить её, что надо было только чуть-чуть слукавить перед собой, чтобы и в самом деле поверить.
Софья Моисеевна, казалось, и сама несколько приободрилась. Но на крыльце ею снова овладела прежняя озабоченность. Она не могла жить, не будучи озабочена чьей-нибудь судьбой, а судьбы эти были всегда нерадостны. Есть люди, жадные до чужих радостей и охотно принимающие в них участие, но Софья Моисеевна всю жизнь лепилась к людям, одержимым бедой. Едва выйдя от Рыбаковых, Софья Моисеевна тотчас вспомнила о Никишине и тяжело вздохнула.
Однако не в характере Софьи Моисеевны было ограничиваться вздохами. Ещё сидя у Рыбаковых и зная, что у них живет какой-то офицер, она попыталась узнать у Марьи Андреевны, нельзя ли чем-нибудь помочь Никишину через её квартиранта. Может быть, он служит в каком-нибудь таком месте или у него есть нужные в этом деле знакомые? Военные сейчас большая сила, а всё-таки Никишин был Митиным товарищем и вместе с ним пострадал при царе, и если Марья Андреевна помнит это…
Марья Андреевна помнит, она всё помнит. Митины друзья были и её друзьями. Но она ничем в данном случае помочь не может. Она с негодованием отвергает всякую мысль о том, чтобы обратиться за помощью к этому человеку.
- Он подлец! - сказала она, гневно подымая тонкие брови. - Он подлец, моя милая, и я ни о чём просить его не стану, не могу. Я с ним не разговариваю. Он был принят как родной и заплатил черной неблагодарностью. Он сменил шкуру и предал Алексея Алексеевича, этот… этот мормон.
Полчаса спустя, уходя от Рыбаковых, Софья Моисеевна увидела "мормона". Он шёл через пустырь по длинным мосткам, ведущим от ворот к дому, ловко держа под руку даму. Так как мостки были узки, то оба держались весьма близко друг к другу. Очень оживленно о чем-то разговаривая, они заметили Софью Моисеевну только тогда, когда сошлись с ней вплотную посередине двора. Дама Боровского смутилась, но тотчас всплеснула руками и радостно воскликнула:
- Софья Моисеевна! Откуда вы? Вот встреча!
- Ну-ну, - сказала Софья Моисеевна, приветливо улыбаясь Оленьке. - Встреча как встреча, что тут особенного? Здравствуйте!
Она подала Оленьке руку, справилась о здоровье Оленькиного отца и, простившись, пошла своей дорогой.