Статьи мирного договора, выработанные князьями Куракиным и Лобановым-Ростовским вместе с Талейраном под руководством самих императоров, были подписаны 27 июня.
Мир этот произвел на армию и на общественное мнение России тяжелое впечатление.
Чувствовалось, что им далеко не закончена борьба с этим злодеем, гиеной, грабителем, негодяем революции, как называли в то время Наполеона в русских журнальных статьях и драматических произведениях.
X
АРАКЧЕЕВ-МИНИСТР
В декабре 1807 года император Александр Павлович отправил Аракчееву в числе других бумаг проект об учреждении министров и написал ему, что назначает его военным министром.
Деятельность графа Аракчеева как военного министра, хотя не была продолжительна, - он сам отказался от этого звания, - но полезна и плодотворна, как всякая, за которую брался этот замечательный человек.
Будучи министром, он ценил службу тех, к кому не имел личного расположения и считал обязанностью вникать не только в хозяйство и в администрацию армии, но и в строевое ее образование.
Казнокрадство и взяточничество, эти две язвы тогдашней русской администрации, против которых всю свою жизнь боролся граф Алексей Андреевич, с особым ожесточением были им преследуемы в бытность его военным министром. Кроме беспощадных исключений уличенных в этих пороках чиновников и примерных их наказаний, Алексей Андреевич прибегал к оглашению поступков не только отдельных личностей, но даже целых ведомств в печати путем приказов.
Понятно, что такой человек стоял поперек горла большинства русского, как военного, так и гражданского чиновничества, и они потихоньку злобствовали и исподтишка сочиняли целые легенды о его жестокости и разных недостатках.
Из этих клевет сложилось, к сожалению, чуть ли не историческое мнение об этом замечательном государственном деятеле.
Поручив Аракчееву, почти против его воли, военное министерство, государь Александр Павлович не обходился без его всегда правдивых и метких советов и по другим отраслям государственного управления.
Алексей Андреевич, несмотря на совершившийся в его частной жизни недавний переворот, ни мало не изменился в своем усердии к службе - служебный долг был для него выше всего.
XI
ПОСЛЕДНЯЯ КАПЛЯ
Окаменелость и безразличие к настоящему и будущему, появившиеся в характере Натальи Федоровны за полтора года ее несчастного супружества, были результатом тех нравственных потрясений и унижений, которые она испытала одно за другим, не подготовленная к ним, не ожидавшая их, а напротив, лелеявшая, как мы видели, иначе мечты, вдруг забрызганные житейской грязью, строившая иные планы, вдруг разбившиеся вдребезги о камень жизни.
Слез не было, да их и понадобилось бы целое море, нервы не расшатались, а, скорее, закалились под неожиданными ударами судьбы, идея терпения, терпения нечеловеческого, запала в ум молодой женщины, и она отдалась вся преследованию этой идеи, не рассчитав своих сил. Как для туго натянутой струны, сделалось достаточно одного слабого удара смычка, чтобы она лопнула.
Так случилось и с графиней Аракчеевой.
К явным изменам графа своей жене, почти на ее глазах, даже с подругою ее девичества - с чем графиня почти примирилась, присоединились с некоторого времени со стороны Алексея Андреевича сцены ревности и оскорбления ее неосновательными подозрениями.
Самолюбивый до крайности, ревниво оберегавший честь своего, им же возвеличенного имени, граф чрезвычайно боялся малейшего повода для светских сплетен, в которых он мог бы явиться в смешном виде обманутого мужа.
Это хорошо знали и этим искусно пользовались обе его фаворитки, преследовавшие каждая в своих исключительных интересах один и тот же план разлучить его с графиней Натальей Федоровной.
Безответность и терпение молодой женщины выводила их из себя; в особенности негодовала Бахметьева.
"Ишь присосалась, не оторвешь ничем, - рассуждала она сама с собою о Наталье Федоровне, - хоть плюй в глаза, она все будет говорить: "Божья роса". Но погоди… я тебя доеду…"
И она действительно "доехала", хотя и не одна, но с совершенно неожиданной для нее помощью Минкиной.
Измученный их полупрозрачными намеками, выражаемыми сомнениями в святости и недоступности его жены, граф действительно вообразил, что надо принять тщательные меры к охранению его чести.
Мысль эта, в связи с предстоящим ему отъездом за границу в свите государя, не давала ему покоя. Он предложил жене уехать в Грузино, но, как мы видели, болезнь матери заставила ее вернуться в Петербург.
Граф еще не уехал за границу, но отъезд государя ожидали со дня на день, а Алексей Андреевич должен был сопровождать его.
На третий день после приезда жены граф действительно уехал. Уезжая, он между прочими домашними распоряжениями, отдал приказание своим людям, чтобы графиня отнюдь не выезжала в некоторые дома, в числе которых был дом Небольсиных, но ее даже не предупредили об этом.
Сделано ли это было по забывчивости или же по совету и наущению его фаворитки Минкиной и Бахметьевой, - неизвестно, но это-то и было последней каплей, переполнившей чашу долготерпения молодой графини.
Через несколько дней она приказала подать себе карету.
- К Небольсиным! - отдала она приказание, уже становясь на подножку экипажа.
- Его сиятельство изволили запретить… - почтительно отвечал лакей.
- Что? - удивленно уставилась на него графиня.
Лакей смутился и молчал.
- Что ты сказал? - повторила она.
- Его сиятельство… приказали… туда не возить… кучер знает и… не поедет… - с видимым усилием отвечал слуга, оказавшийся тактичнее графа и понимавший, в какое неловкое положение он ставит ее сиятельство.
Наталья Федоровна побледнела и до крови закусила свою губу.
- Вот как! - протянула она и несколько минут стояла в тяжелом раздумье, не снимая ноги с подножки.
- На Васильевский! - переменила она приказание.
Карета покатила.
Графиня Аракчеева более не возвращалась в дом своего мужа. На нее нашло то мужество отчаяния, которое присуще всем слабым и нервным людям, доведенным до крайности.
Твердо высказала она свое бесповоротное решение Дарье Алексеевне. Неприготовленная к подобной выходке дочери, старушка остолбенела.
Дочь в подробности, шаг за шагом, рассказала ей всю свою жизнь в доме графа.
Что могла сказать ей в утешение ее мать? Она только тихо плакала. Наталья Федоровна не проронила ни одной слезинки. Дарья Алексеевна выразила молчаливое согласие на решение своей дочери, она боялась графа, но не хотела этого высказать.
Вся ее злоба обрушилась на Бахметьеву.
- Запутается, непутевая, в своих собственных сетях, - ворчала она.
Это оказалось почти пророчеством.
XII
ПОПЫТКИ К ПРИМИРЕНИЮ
По окончании кампании, граф Аракчеев, возвратившись в Петербург, немедленно поехал к жене и затем недели с две ежедневно ездил туда раза по два в день.
Он горячо убеждал ее вернуться к нему, не делать его сказкой города, вспомнить его и свое положение, обещал исправиться.
Было ли это искренно - кто знает?
Графиня долгое время оставалась непреклонна: наконец, однажды после особенно продолжительного убеждения, села с ним в карету, чтобы возвратиться на Литейную. Экипаж двинулся в путь.
Некоторое время супруги ехали молча. Вдруг Наталья Федоровна провела рукой по лбу - она как будто что-то вспомнила.
- Нет, это нечестно, я должна вам все высказать, я освобождаю вас от вашего слова, не гоните ту, другую… Я все равно не могу быть вашей женой… Я буду ею только для света… - заспешила она.
- Это почему?.. - уставился на нее граф.
- Я… я не могу…
- Но почему?
- Я не люблю вас… я только теперь это окончательно поняла… я не люблю вас, как должна любить жена… я люблю…
- Другого!.. - с иронией вставил Алексей Андреевич, в душе которого поднялась целая буря.
Графиня удивленно посмотрела на него. Она хотела сказать совсем не то, но его вопрос заставил ее задуматься на мгновение, она вспомнила Зарудина.
- Да… но клянусь вам, что эта любовь давно похоронена в моем сердце и никто, даже он не узнает о ней… Клянусь вам… Мы должны будем жить всю жизнь… Я не могу жить с тайной от вас… от своего мужа…
- Зарудина!.. - прогнусил граф, весь красный от волнения. Наталья Федоровна сидела, низко опустив голову.
- Стой! - крикнул кучеру Алексей Андреевич, отворив дверцу кареты.
Они ехали по Исаакиевскому мосту. Граф вышел.
- Пошел назад! - отдал он приказание.
Карета медленно поворотила и поехала обратно на Васильевский остров.
Так произошел вторичный разрыв между супругами Аракчеевыми.
Весть о нем быстро облетела столицу и достигла до Екатерины Петровны Бахметьевой.
Ей сообщил ее Сергей Дмитриевич Талицкий.
- Наконец-то! - с радостью воскликнула она.
Титул и положение графини Аракчеевой туманили ее ум, на их блеск она летела, как ночная бабочка на огонь, не сознавая, что летит на свою же собственную гибель.
- Не оставьте и впредь вашими милостями, ваше сиятельство! - с комическим почтением проговорил Сергей Дмитриевич, привлекая к себе свою кузину и крепко целуя ее в губы.
- Я подумаю… и буду иметь вас ввиду… - с такой же комической важностью ответила та.
Оба неудержимо расхохотались.
Им обоим следовало бы напомнить французскую пословицу: "Посмеется хорошо тот, кто посмеется последний".
Этот "последний смех" судьба, увы, готовила не им.
Осложнившиеся вскоре политические события принудили их отложить осуществление их гнусного плана в долгий ящик.
Даже в черной душе подлого руководителя, пожалуй, более несчастной, нежели испорченной девушки, проснулось то чувство, которое таится в душе каждого русского, от негодяя до подвижника, чувство любви к отечеству - он снова вступил в ряды русской армии и уехал из Петербурга, не забыв, впрочем, дать своей ученице и сообщнице надлежащие наставления и создав план дальнейших действий.
XIII
ПОСЛЕ ВОЙНЫ
Прошло семь лет, полных великими историческими событиями, теми событиями, при одном воспоминании о которых горделиво бьется сердце каждого истинно русского человека, каждого православного верноподданного. Канул в вечность 1812 год, год, по образному выражению славного партизана Дениса Давыдова, "со своим штыком в крови по дуло, со своим ножом в крови по локоть".
Победоносные русские войска вернулись из Парижа, этого еще недавнего логовища "апокалипсического зверя", как называли в то время в России Наполеона, с знаменами, покрытыми неувядаемою славой, имея во главе венценосного вождя, боготворимого войском и народом.
Этот венценосный вождь - государь Александр Павлович, уже при жизни прозванный "Благословенным", сразу поставил Россию на первенствующее место среди европейских держав, даровав последним, по выражению бессмертного поэта: "вольность, честь и мир".
Восторженный прием, оказанный ему французами при его вступлении в Париж, наглядно доказал, что эти последние сами вздохнули свободнее, когда их "железный вождь", увлекший их, подобно стихийной силе, заманчивой, но не сбыточной перспективой завоевания мира, пал от "роковой улыбки" и мановения руки "русского витязя" - говоря словами другого бессмертного поэта.
Восторженные клики парижан, шедшие прямо от сердца и приветствовавшие "русского царя", принесшего Франции, измученной победами, и остальной Европе, измученной поражениями, миртовую ветвь мира, красноречиво говорили еще тогда о лежавших в глубине сердец обоих народов взаимных симпатиях, имеющих незыблемую опору в их территориальном положении и в их историческом прошлом.
Проследим вкратце деятельность за эти смутные и славные семь лет главного героя нашего правдивого повествования графа Алексея Андреевича Аракчеева.
По оставлении военного министерства, он был сделан инспектором всей пехоты и в этом звании состоял во время Отечественной войны при государе. 17 июля 1812 года в Свенцянах государь вновь просил его взять военное ведомство в свое управление, но граф отклонил это, хотя в течение всей войны, как тайная переписка, так все секретные донесения и высочайшие повеления шли через его руки. Есть два не лишенные интереса указания, что данные им в то время советы имели большое значение. Первое то, что в самые трудные дни отступления армии от Вильны к Дриссе, Аракчеев, вместе с Шишковым, дал государю совет ехать в Москву, совет слишком смелый, потому что он шел вразрез только что торжественно объявленному в приказе обещанию императора не расставаться с войсками.
- Что скажет отечество? - заметил Алексею Андреевичу обсуждавший эту меру граф Комаровский.
- Что мне отечество? В опасности государь! - отвечал Аракчеев.
В этих словах сказался не льстивый придворный, как старались доказать враги Алексея Андреевича, а истинно русский верноподданный, для которого главною опасностью России было нахождение в опасности ее венценосца.
Другое указание встречается в любопытном рассказе французского историка Биньона о кампаниях 1812–1815 годов. Он говорит, что после занятия Москвы французами, Александр I впал в некоторое уныние. Заметив это, Аракчеев осмелился напомнить ему о здоровье, на что император ответил ему:
- Сердце мое обливается кровью, видя опустошение государства от Немана до Москвы и гибель стольких людей, а потому я почти решился предложить мир.
- Какою ценою может приобрести его теперь Россия? - спросил граф.
Государь ответил, что потерю провинций, даже до Двины, можно потом возвратить; но что городов, сел, солдат и верных подданных никто уже не возвратит ему.
Видя, что государь слишком расстроен, Аракчеев ни слова не ответил ему, но решился обратиться к императрице Елизавете Алексеевне и упросил ее убедить ее венценосного супруга подождать до зимы. Биньон говорит, будто бы они на коленях умоляли государя не заключать мира, и он согласился.
В какой мере правдив рассказ иностранного историка, решить трудно, хотя он большую часть своих рассказов основывает на дипломатических документах, но для приведенного нами не указал ссылки.
Во всяком случае совет был хорош: уверенность графа Алексея Андреевича, что Русь одолеет врагов, оправдалась, что блистательно доказало триумфальное вступление русских войск в Париж в 1814 году.
Скромный инспектор всей пехоты продолжал оставаться, хотя и главным, но незаметным деятелем. Он упросил государя отменить приказ, уже подписанный им в Париже, о возведении его в сан фельдмаршала. Там же король прусский прислал графу Аракчееву бриллиантовую звезду ордена Черного Орла, но он возвратил ее.
Он находил, что и так награжден чрезмерно - он был другом "освободителя Европы" и оставался им до конца жизни последнего.
Как еще можно было наградить его?
Другом и главным советником государя Александра Павловича он и вернулся в Россию, где ему предстояла деятельность, заставившая заволноваться Европу.
XIV
СРЕДИ ЗНАКОМЫХ ЛИЦ
Остальные действующие лица нашего рассказа, принимавшие активное участие в войне - Николай Павлович Зарудин, Андрей Павлович Кудрин и Антон Антонович фон Зееман также благополучно окончили кампанию и, побывав в Париже, вернулись в Петербург с теми же чувствами, с теми же идеями и с теми же идеалами в душе.
Первые двое вернулись полковниками, на долю же последнего выпали капитанские эполеты.
Кудрин и Зееман несколько раз были легко ранены, Зарудин же, несмотря на то, что выказывал положительно чудеса храбрости, - храбрости отчаяния и как бы искал смерти там, где она кругом него косила ежеминутно десятки жизней, провел всю кампанию не получив царапины, если не считать легкой контузии руки в Бородинской битве, - контузии, продержавшей его в лазарете около трех недель. Он искал, повторяем, опасности и смерти, а они, казалось, настойчиво избегали его.
Желание смерти, вопреки красноречивой проповеди его друга и брата по духу Кудрина, нет-нет да и появлялось в душе еще не окрепшего в учении масонов неофита Зарудина, всякий раз, когда пленительный образ Натальи Федоровны восставал в душе Николая Павловича, а это происходило почти ежедневно.
С памятного, вероятно, читателям их свидания в церкви Александро-Невской лавры, Николай Павлович не видал графини Аракчеевой, ни до, ни после разлуки ее с мужем, о которой не мог не знать, так как об этом говорил весь Петербург, объясняя этот великосветский супружеский скандал на разные лады. Их второе свидание состоялось лишь по возвращении из похода.
Перед отъездом в армию Зарудин получил от неизвестного маленький образок в золотой ризе, с изображением святых Адриана и Наталии. Не трудно было догадаться, кто благословил его этой святыней, если бы даже голос сердца не подсказал ему имя приславшей.
"Она думает обо мне, значит, она любит меня!" - проносилось в голове Николая Павловича, и эта мысль, увы, лишь порой примиряла его с жизнью.
"Что же что любит, но она потеряна для тебя навсегда, она замужем", - говорил разочаровывавший внутренний голос.
Этому образку Зарудин приписывал то, что он выходил цел и невредим из страшных опасностей.
"Ее чистая молитва охраняет меня во всех путях моих!" - восторженно думал он.
Жизнь других частных людей, отошедшая, конечно, на второй план, в эти тяжелые для отечества годы, шла своим обычным чередом: молодое росло, старое старилось. Екатерину Петровну Бахметьеву война лишила друга и руководителя, но, как кажется, она не особенно об этом печалилась - ее кузен Талицкий пропал без вести, как гласила официальная справка.
Было семь часов вечера 11 января 1815 года.
В кабинете молодого Зарудина, обстановка которого за это время почти ни в чем не изменилась, если не считать нескольких привезенных из Парижа безделушек, украшавших письменный стол и шифоньерку, да мраморной Венеры, заменившей гипсового Аполлона, разбитого пулей, если помнит читатель, предназначавшейся для самого хозяина этого кабинета, сидели и беседовали, по обыкновению прошлых лет, Николай Павлович Зарудин и его друг Андрей Павлович Кудрин.
Прошедшие года не изменили обоих друзей ни нравственно, ни физически, только две-три морщинки на белом лбу Николая Павловича являлись видимой печатью пережитых им душевных страданий, скрытых им даже от близких ему людей.
Оба офицера с трубками в зубах полулежали в покойных креслах. Зарудин был в персидском архалуке, сюртук Кудрина был расстегнут. Последний с жаром объяснял Николаю Павловичу сущность масонства. Кроме того, что это было любимой темой разговора, коньком Кудрина, он видел, что друг и брат по духу недостаточно тверд в вере, недостаточно предан великому учению, не всецело отдался этой высочайшей деятельности на земле, как называл Андрей Павлович деятельность масонских лож.
Он находил еще, что Зарудин, особенно за последнее время, стал невнимателен к его поучениям, рассеян, занят какой-то, видимо, гнетущей его мыслью, хотя догадывался, что эта мысль витала на Васильевском острове, где в то время жила в глубоком уединении покинувшая мужа "соломенная вдова" - графиня Аракчеева.