Ну да бог с ними. Так вот, у меня столько же слуха, сколько у капусты зубов, но рискну заметить, что музыка Луция Домиция была не хуже любой другой, а может, даже и получше. Подумаешь. Нам с этого не было особого проку. Ладно бы он был готов воспользоваться своим божественным даром, чтобы заработать для нас медячок-другой, распевая на свадьбах или играя на волынке у сельских кабачков - я бы еще как-то понял, зачем это надо. Но такого сроду не случалось. По его словам, его ужасала мысль, что некто, слышавший его в старые времена, когда он выступал перед тысячными толпами в театрах и на ипподромах, в мгновенной вспышке озарения сопоставит его с императором Нероном, который, оказывается, вовсе не умер, а ходит со шляпой на задворках борделя для извозчиков в Верхней Пеонии. Ну да, конечно. Не думаю, что это было настоящая причина. Я думаю, что музыка и поэзия напоминали ему о прошлом, о том, кем он был и что потерял, и он просто не мог этого вынести. Как будто он чувствовал, что обязан заплатить за то, что выбрался тогда из дворца живым - и за Каллиста, конечно - и честной ценой будет то, что он любил большего всего в мире, или, может быть, следующее после самого любимого. Что ж - кто может сказать, что это неправильно? В конце концов, все мы должны приносить жертвы богам, когда они делают что-нибудь для нас, и жертва должно что-то значить, благодарность не выразить какой-нибудь безделицей. Большинство людей, конечно, просто отправляют повара на рынок, чтобы тот купил парочку самых дешевых тощих кур, потому что богам сгодится любая пакость, а что им не подойдет, отправится в похлебку для слуг. Лично я не одобряю благодарности такого сорта, хотя и не прикидываюсь религиозным. Луций Домиций, однако, приносил в жертву что-то действительно ценное для него, и по мне так это было правильно.
Кроме того, это избавляло меня от необходимости слушать, как он репетирует, что само по себе было прекрасно.
И вот значит, в то во всех прочих отношениях прекрасное утро мы стояли посреди дороги как накренившаяся триумфальная арка и ждали, когда Луций Домиций дослушает свою песню в исполнении старой курицы. Она, казалось, собиралась продолжать вечность, но в конце концов иссякла и заткнулась.
- Ладно, - сказал я. - А теперь, если не возражаешь, не продолжить ли нам бежать, спасая наши жизни? Если это совершенно для тебя удобно, я хочу сказать.
Разумеется, я слегка преувеличивал, поскольку вокруг, насколько было видно, не наблюдалось ни малейших признаков солдат, но это не значило, что они не возникнут в любую минуту, а кроме того, это звучало лучше, чем, скажем "прогуливаться, спасая наши жизни". Впрочем, без разницы. Я в любом случае зря колыхал воздух, потому что он вообще меня не слушал. Он был слишком занят, плюхаясь в жалости к себе, ублюдок. Глаза покраснели и распухли, а по щеке катилась большущая слеза. С моей точки зрения, это был уже перебор. Я хочу сказать, мелодийка была приятная, голос у старушки оказался хорош, но это никак не причина выплакивать глаза.
- Эй, - сказал я. - Луций Домиций, соберись. Сейчас не время и не место.
Он повернул голову и посмотрел на меня. Ну и видок у него был.
- Полагаю, ты прав, - сказал он. - Я извиняюсь. Очень непрофессионально с моей стороны, вроде как ржать над собственными шутками.
Ну, я мог бы достойно на это ответить, но не стал. Было не до ссор. Это бы только задержало нас, а мне уже осточертело торчать на открытом месте.
- Не переживай на этот счет, - сказал я, схватил его за рукав и поспешил вперед.
Но к полудню, когда мы сели отдохнуть под ореховым деревом и немного перекусить тем, чем уж там нас снабдили добрые хозяева (сыром, ясное дело), он оставался все таким же задумчивым.
- Чертовски странно, - сказал он, - услышать эту песню в сицилийской глуши. Я изумлен, что она добралась так далеко, - он ухмыльнулся.
- Должно быть, кому-то она понравилась, - предположил я. - Это весьма возможно. Запоминающаяся мелодия. Приятные слова. Стоит одному удовлетворенному слушателю начать ходить по деревне, мурлыкая ее себе под нос, и вот уже все его односельчане ее знают. Была такая песня, помню, в наших местах, когда я был ребенком, что-то про бродячего точильщика и фермерскую дочь...
Он почему-то кинул на меня ядовитый взгляд.
- Ладно, так или иначе, - сказал он. - Довольно об этом. Давай-ка выкинем ее из головы.
Лучше бы ему этого не говорить, потому что весь остаток дня я напевал эту прилипчивую мелодию. Просто не мог от нее избавиться. Я все еще мурлыкал ее под нос тем вечером, когда мы приземлились за столом на грязном постоялом дворе из двух комнат.
- Не мог бы ты заткнуться? - прошипел Луций Домиций. - Люди пялятся.
Я как раз собирался возразить, что уж кому говорить, когда к собственному изумлению услышал ту же мелодию, доносящуюся с другого конца комнаты. Ничего страшного в этом не было, конечно. Мы решили посмотреть, кто ее поет.
Оказалось, что это вонючий старый возчик, который лежал в углу неопрятной грудой и прихлебывал из небольшой ванны горгонью кровь, которую местный управляющий имел наглость выдавать за красное вино. Если мы рассчитывали на разумный ответ, не было никакого смысла обращаться к нему, но рядом с ним на скамье сидел другой мужик, вероятно, его приятель - чуть помоложе, не настолько траченный молью и с виду относительно трезвый.
- Эта песня, которую поет твой друг... - начал я.
Он посмотрел на меня и нахмурился.
- Да, знаю. Извиняюсь за него, - он наклонился над столом, потряс своего дружка за руку и заорал, - МЕНИПП, ТУПОЙ СТАРЫЙ ПЕРДУН, ЗАТКНИСЬ, - так громко, что все головы повернулись в нашу сторону.
- Да все нормально, - вежливо сказал я. - Не хотели вам мешать. Просто эта песня... она откуда-то мне знакома, только не могу вспомнить, где ее слышал.
Он бросил на меня косой взгляд и заржал.
- Ясное дело, вы двое не из наших мест, - сказал он, - или вы бы знали эту песню. Эта песня у нас знаменитая.
Луций Домиций не произнес ни слова, но расцвел так, что шея у него покраснела.
- Серьезно? - сказал я. - Народная?
Он ухмыльнулся.
- Можно и так сказать. Хорошая история, кстати. - Это был намек, так что я присел рядом и махнул кабатчику подать еще вина. Пока его несли, человек стал рассказывать. - Эта песню сочинил сам император Нерон. Жирный, уродливый, кровожадный убийца, - добавил он с чувством. - Поэтому я подумал, что вы удивлены, услышав ее из уст уважаемого человека. Но в наших местах она стала известна благодаря каменоломням.
- Каменоломням, - повторил я. - Тут что ли каменоломни поблизости?
Он кивнул.
- Точно так. Дико ужасное место, как ни посмотри, хотя сам я там не был. В общем, это одно из тех мест, куда злобное говно Нерон отправлял людей умирать. Он загнал сюда сотни, если не тысячи, и до года дотягивал, может, только каждый двадцатый, ну, так рассказывают. Все богатые и могущественные римские вельможи, которые как-то его обидели, а еще те, денег которых он захотел и посадил по дутым делам. Он всегда так делал.
- Помню, - сказал я со вздохом. - Никто не был в безопасности.
- Да уж, блин, точно. В общем, - продолжал он, подливая вино и разбрызгивая его, - одна из штук, которые проделывал этот гад Нерон, была такая: он закатывал гулянки для всех высокородных римлян, а когда они оказывались в его дворце в Риме, он приказывал запереть двери и заставлял их сидеть часами и часами и слушать, как он играет на арфе и поет. Это было чистое убийство, как ни посмотри, потому что он играл, как свинячий навоз, а голос у него был как у кота в масляном прессе.
И вот была как раз такая гулянка, а в переднем ряду сидел старый толстый римский сенатор. Не помню, как его звали, да и насрать. Этот сенатор сидел так уже три часа или больше, после знатного ужина с морем вина, а музыка все играла и играла, и в конце концов он не смог больше держаться, голова его свалилась на грудь и он захрапел. Ну, сраный Нерон это заметил и взбесился от злости: что?! оскорбление его творчества?! что за говно?! и позвал стражников и отправил жирного старого беднягу на пять лет в каменоломни.
- Какой ужас, - сказал я. - Продолжай .
- Ну, что, - сказал возчик. - Проходит пара лет, и как-то раз Нерон, сидя на своем золотом троне и с кем-то болтая, спрашивает, а что случилось со старым таким-то и таким-то, не видел его с морковкина заговения. Ясное дело, все эдак задергались, потом кто-то говорит, разве ты не помнишь, Цезарь, ты спихнул его в яму за то, что он заснул во время твоего чудесного выступления.
Тут старик Нерон, который уже успел в тот день пропустить стаканчик и маленько расслабился, говорит - нельзя такое допускать, отправьте гонца, пусть его немедленно освободят. Ускакал гонец, возвращается с сенатором, который едва жив, и уже совсем не такой мясистый, как бывало; и до сих пор на нем висит клочьями пурпурный сенаторский плащ, всем его дико жалко, ну и происходит сопливая сцена, во время которой Нерон прощает его и все прямо глаза выплакивают и все хорошо. Но Нерон говорит, у меня есть идея, давайте закатим пьянку, наш старый как его там откинулся, надо это отпраздновать, а все думают - вот дерьмо, потому что знают, чем это кончится, но говорят - какая свежая идея, Цезарь, давайте. Приносят бухло, и как только все рассаживаются, Нерон встает и начинает выступление. Ну, он закончил одну песню и добрался до середины следующей, когда старый сенатор встает и медленно идет из комнаты. Нерон в страшной ярости. Он поворачивается и говорит сенатору - куда, так тебе перетак, ты собрался? А сенатор вздыхает так тяжело-тяжело и говорит - назад в каменоломни, Цезарь, а ты куда думал?
Я не оглядывался и не говорил ни слова. Пришлось откусить большущий кусок языка, но я справился. Возчик тем временем продолжал.
- Так оно и вышло, как он сказал; и каждый день из следующих трех лет, до тех пор пока Нерон не получил, наконец, свое и какой-то козел не перерезал его подлую глотку, -после этого, конечно, всех несчастных каторжников выпустили из каменоломен и отправили по домам - этот старый сенатор пел ту самую песню, под которую он уходил из зала, пел ее снова и снова, пока все в каменоломнях и ближайших деревнях не выучили ее наизусть. Вот так, - закончил он, пожав плечами. - Думаю, местные жители - единственные люди на земле, кто знает эту говенную музыку. Наверное, можно назвать это неувядающей славой, если ты не возражаешь.
Неувядающая слава. Снова она.
Как-то раз, гораздо позже, я стоял на рынке и читал "Одиссею" с лотка книготорговца. Прежде чем у вас возникнет неверное впечатление обо мне: я делал это не для удовольствия, а проверял кое-какие факты для истории, которую сейчас вам рассказываю, ну да это неважно. В общем, там есть один очень странный эпизод - Одиссей возвращается из Трои, потратив десять лет, чтобы забраться в никуда и пережить все возможные ужасные приключения с чудовищами, которые пожирали его друзей, и вот, наконец, кораблекрушение, все остальные мертвы, а он выброшен на остров, где никто не знает, кто он такой. Местные, которые почему-то во много раз добросердечнее всех известных мне островитян, приводят его в царский дворец, где он от пуза ест, переодевается и садится у огня погреть кости - и за все это время никто и не думает спросить у него, кто он такой, потому что, ясное дело, гостеприимство само себя вознаграждает, добрые люди всегда готовы помочь в беде любому, и неважно, принц это или нищий. Ну да, конечно. Так или иначе, он сидит там инкогнито, набивает щеки добрым пшеничным хлебом и сыром, и тут поднимается дворцовый певец и заводит песню о - догадайтесь, о чем - об удивительных приключениях великого героя Одиссея, который отплыл из Трои, пережил чудесные приключения и пропал, никто не знает, куда.
Вот она, неувядающая слава. Одиссей стал знаменит уже при жизни, но вы спокойно можете поставить на кон передние зубы, что приключения, о которых пелось в песне, не имели ничего общего с теми, в которые угодил Одиссей. Либо те первые приключения произошли с какой-то неизвестной личностью, и певец вместо нее вставил в рассказ Одиссея, либо просто выдумал все из головы, а Одиссея использовал, чтобы было интереснее.
То же самое вышло с Луцием Домицием, как вы, наверное, уже и сами догадались. Точно так же, как тот Одиссей, который слушал песню, был совсем не тем Одиссеем, о котором пелось, Луций Домиций не был тем Нероном Цезарем, о котором рассказывал возчик. То же верно и для меня. Гален, который рассказывал всей деревне, что он состоятельный сыроторговец - простой мелкий жулик; но я уверен, что по сей день люди, живущие в самой заднице Сицилии, ждут возвращения богача Галена, который скупит весь сыр и сделает всех их богатыми, так что они станут свободны и безгрешны и все их проблемы останутся в прошлом. Как будто я оставил позади маленький кусочек себя, и он вырос и изменился, как привой на дереве, и живет своей жизнью. О чем сам я могу только мечтать.
- На самом деле, - сказал следующим утром Луций Домиций, - это очень старая история.
- Да ну? - сказал я.
- О да, - он уверенно кивнул. - Ей по крайней мере четыреста лет. В самых ранних ее версиях, которые я слышал, дело происходит при дворе Дионисия, который был диктатором Сиракуз во времена Платона.
- Ох, - сказал я. - Так значит, это неправда. В смысле, ты не...
Вид у него сделался смущенный.
- Этого я не говорил, - ответил он. - Я только сказал, что этот анекдот - бородатый.
- Но ты, значит... я имею в виду...
- Я бы предпочел не говорить об этом.
Ну и ладно, это меня не касалось. Тем не менее, была в этом какая-то натяжка - чтобы кто-нибудь, даже римский сенатор, каждый из которых безумен, как целая бочка хорьков, был готов отправиться в каменоломни ради одной крылатой фразы? Ни в жизнь не поверю. С другой стороны, я простой крестьянский парень из аттической глуши, что я могу знать о римских аристократах?
- Что ж, - сказал я, - по крайней мере мы знаем, куда мы идем. - Я поболтал о том о сем в кабаке, и узнал, что мы не далее чем в трех днях пешего пути от Камарины, а стоит нам добраться дотуда, и мы сможем запрыгнуть на корабль до Африки, не зависая там слишком долго.
По правде сказать, меня уже слегка тошнило от видов Сицилии. Вроде и живописное место, но на манер скалы, нависшей прямо над вашим домом. Не стоило ее толкать.
- Три дня ходьбы, - сказал Луций Домиций. - Не думаю, что эти башмаки столько выдержат. Я думаю, в следующей деревне нам надо купить пару мулов.
Я покачал головой.
- Не стоит нам этого делать.
- Почему, блин, нет? Денег у нас хватит. И вообще, мы сможем продать их, когда приедем в Камарину, вернуть деньги и сэкономить время.
- Плохая идея, - сказал я.
Это его рассердило.
- Что, черт возьми, с ней не так? И еще, - продолжал он. - Сам твердишь, что чем раньше мы уберемся отсюда, тем лучше, потому что нас тут ищут. Мы доберемся верхом гораздо быстрее, чем пешком.
- Категорическое нет, - сказал я. - Мы идем в Камарину на своих двои, успокойся. Никаких мулов.
- Да что такого плохого в мулах?
Он начал действовать мне на нервы.
- Я просто их не люблю, доволен?
- Понятно. Не хочешь сказать, почему?
- Нет.
- Как хочешь.
На самом деле ничего секретного тут не было, и Луций Домиций прекрасно все знал, или знал бы, если бы слушал меня хоть сколько-нибудь внимательно. Дело было в том, что у нас с мулами просто не складываются отношения. Думаю, это как-то связано с теми временами, когда мы с Каллистом были в Вифинии; в одном из тамошних городков мы учинили нечто, принесшее нам такую популярность, что какой-то чудик вызвал стражников, а у нас были некоторые причины не общаться с ними. Но мы не нервничали, потому что у городского борделя были привязаны два мула, и мы решили - запрыгнем на них и исчезнем задолго до того, как солдаты сюда доберутся. Поэтому мы взяли этих мулов, отправились восвояси и почти покинули зону риска, когда мой мул встал, как вкопанный и остался стоять, будто увидел голову горгоны - никакие мои действия не могли заставить его сдвинуться с места. И вот я ору и пинаю совершенно неподвижного мула - а тут появляются солдаты. В следующий момент мы уже сидим в холодке, а мулы добавлены к списку преступлений (а за скотокрадство само по себе в Вифинии вешают; Вифиния - ужасное место и в лучшие времена, уж поверьте на слово). Примерно так всегда и протекало мое общение с мулами. Если бы Луций Домиций предложил ослов, бычью повозку или даже лошадей, я мог бы и согласиться, да, потому что в любое время предпочту езду ходьбе. Но мулы - ни за какие коврижки, никогда.
В общем, мы пошли пешком и к концу дня забрели в городок.
Место как место: два постоялых двора, баня, пекарня, даже дурацкий маленький театр и ипподром. В другое время я бы предложил задержаться здесь на денек-другой и посмотреть, не получится ли разыграть хорошую аферу. Но деньги у нас были, и чего мне хотелось больше всего после дня ходьбы - так это скинуть башмаки и положить ноги на скамеечку на несколько часов. Мы выбрали менее зловещий из постоялых дворов, заплатили вперед за кувшин местного яда и пару тарелок жратвы и приготовились вкушать вечерний отдых, как пара господ.
В нашем деле важно никогда не выходить из роли. Ну, например, если вы сыроторговец, который только что вошел в незнакомый город, то вы должны потратить некоторое время на расспросы о местном сыре, заключение сделок и так далее. В противном случае, два к одному, что кто-нибудь скажет: на следующий день мы видели тех двух скупщиков сыра в городе, но сыр их почему-то совсем не интересовал, и скажет он это никому иному, как офицеру стражи или торговому уполномоченному, которые как раз занимаются нашими поисками, и они спросят этого чувака: эти двое, о которых ты говоришь - случайно, не маленький крысолицый грек и италиец с бычьей шеей? - и через пару секунд на нас наденут воротнички.
Поэтому мне не оставалось ничего иного, как начать спрашивать людей на постоялом дворе, нет ли у кого сыра на продажу, и очень скоро я опять оказался по колено в фермерах, это если не упоминать управляющего из большого поместья, и все они пытались заманить меня к себе, чтобы угостить ломтиком-другим. И я отвечал: о да, я бы не отказался, но только нас время поджимает, торопимся оказаться на берегу как можно скорее, чтобы успеть на корабль домой, пока он без нас не уплыл, но через месяц или около того обязательно вернемся, и уж тогда непременно заглянем к вам. Их это вроде бы вполне удовлетворило, и они заверили меня, что мы не пожалеем, потому что каждый из них, так уж вышло, производит лучший сыр на Сицилии - суди хоть по запаху, хоть по фактуре, хоть по чему угодно. В общем, в тот вечер я провернул больше работы, чем настоящий сыроторговец делает за неделю, и не поимел с этого ни медяка, конечно же. Подумалось вдруг: если хотя бы половину усилий, которые уходили на ложь и мошенничество, мы потратили на превращение в честных дельцов, я был бы сейчас богачом, имел собственную виллу у моря и пил вино с собственных виноградников. Но увы, увы.