Никогда в жизни ещё не было, чтобы Миллеру бросали в лицо такие слова. А главное - несправедливые: он ни предателем, ни шкурой немецкой не был - старался честно служить России и в полной мере отрабатывать хлеб, который ел. Миллер почувствовал, как спазмы перехватили ему дыхание. Будучи не в силах что-либо сказать, он отрицательно помотал головой.
Рыжий в ответ передёрнул затвор винтовки. Следом передёрнули затворы ещё несколько человек.
- Ты арестован, шкура немецкая, - объявил рыжий звонким, не знающим пощады голосом. - Будешь предан справедливому революционному суду.
Что это за суд, Миллер хорошо знал.
Всё происходило под окнами штаба корпуса, которым Миллер командовал. Он рассчитывал, что из дверей штаба выбежит комендантский взвод, заступится за него, либо хотя бы оттуда выкатят пулемёт, но никто в штабе даже пальнём о палец не ударил, чтобы спасти своего командира.
Генерала посадили в кутузку, один из рыжих наглецов хотел было содрать с него погоны, но маршевики воспротивились:
- Не надо, это лишнее.
- Но ведь писаря талдычили: это - гад!
- Писаря - это ещё не вся революционная масса. А что, если эти мастера скрипеть пером возводят напраслину? А?
Рыжие молчали.
- Вот то-то и оно, камрады! Пусть во всём разберётся революционный суд, он точку в конце предложения поставит самую безошибочную.
Камера, которую отвели Миллеру, была маленькой, холодной, со скудным светом, едва проникающим сквозь крохотное каменное оконце. Миллер думал, что его расстреляют, - на фронте поднимали на штыки и пачками шлёпали из винтовок офицеров, среди жертв были и генералы - но всё обошлось; видимо, родился генерал Миллер под счастливой звездой.
Командовать корпусом после этого случая он категорически отказался и отбыл в Петроград. Оттуда в августе семнадцатого года отправился в Италию - представителем Ставки при Итальянском главном командовании, там его застало известие об Октябрьской революции. Революцию Миллер встретил в штыки и отказался ей подчиняться, в сентябре восемнадцатого года перебрался в Париж. Цель у него была одна - из остатков русских пехотных бригад, которые два с лишним года сражались с немцами на Салоникском фронте и во Франции, сколотить боеспособный корпус и вернуться с ним в Россию.
Мысль была хорошая, да вот гроша ломаного она не стоила - Евгений Карлович остался при своих интересах. Только время было зря потеряно: на воплощение этой идеи Миллер потратил больше года. Пропил дорогое время с несколькими сотнями чашек кофе на Елисейских Полях, проел со свежими круассанами - восхитительными парижскими булочками.
Единственное полезное, что осталось от той поры - умные беседы с послом Маклаковым. Миллер сошёлся с ним. Особенно это оказалось кстати, когда взбунтовались солдаты Первой и Третьей особых пехотных бригад и потребовали немедленной отправки в Россию - "делать революцию", но вместо этого были отправлены в Африку на принудительные работы.
- Домитинговались! - горестно констатировал Маклаков, хотя суровые действия французских властей он не осуждал.
Миллер тоже не осуждал, но ему было жаль русских солдат - с ними поступили, как с безродными каторжанами, а ведь многие из них были награждены французскими орденами.
- В чужой стране надо быть осторожным, - сказал он Маклакову, - даже если ты защищаешь её флаг.
Маклаков попросил принести им в кабинет кофе.
- Как здоровье вашей супруги, Евгений Карлович? - поинтересовался он.
- Слава Богу, Наталья Николаевна жива и здорова.
- По России скучаете?
- Очень, - признался Миллер, и это признание было искренним: несмотря на немецкие корни, он был совершенно русским человеком. С ранимой психологией, с желанием помогать другим, с тягой к бунту, с сочувствием к чужой боли, с неумением держать свою душу на железных запорах и так далее.
Наверняка его судьба сложилась бы по-другому, если бы он не вышел в сырой апрельский день на площадь, где толпились обозлённые солдаты маршевой роты. Но получилось то, что получилось.
Маклаков с грустью улыбнулся.
- И я скучаю по России. Иногда мне снится русская зима. С лихой метелью, с морозом, с гиканьем ямщика, погоняющего лошадей, и жарко гудящей в доме печью. Ещё снятся окна моего дома - все стёкла в морозном рисунке. Просыпаюсь я после таких снов с мокрыми глазами. - Голос Маклакова сделался тихим. - Очень хочу в Россию.
- И я очень хочу. - Миллер вздохнул. - Наталья Николаевна тоже видит во снах Россию и стремится туда.
- Как глупо мы проиграли войну... - Маклаков указал женщине в строгом сером платье, принёсшей кофе, куда надо поставить поднос. - Какой всё-таки кручёный финт выкинула матушка-история... Союзники России по войне Англия и Франция оказались победителями, а Россия, больше всех хлебнувшая, больше всех вынесшая, больше всех дравшаяся, - побеждённая. Уму непостижимо! Не укладывается в голове то, что произошло.
- Россия в этом не виновата. К нашей революции Германия, кстати, тоже приложила руки.
Маклаков кивнул согласно, придвинул генералу чашку с чёрным, в сливочной пенке напитком.
- Прошу!
Генерал поднёс чашку к лицу, осторожно втянул в себя горьковатый тягучий запах, лицо его мечтательно расслабилось.
- Ничего нет лучше духа свежего кофе.
Посол вновь наклонил голову, улыбнулся - ему показалось, что он поймал Миллера на чём-то сокровенном, - произнёс коротко:
- Да.
- С другой стороны, все страны, все до единой, которые участвовали в Великой войне, вышли из неё покалеченными...
- Ещё не все вышли, Евгений Карлович, - поправил генерала посол.
- Это неважно. Осталось чуть-чуть, максимум два-три дня, неделя, полмесяца, месяц - и выйдут все... И что же дала эта война всем нам? Человечеству, миру? Ничего, кроме большой головной боли, искалеченных жизней, миллионов убитых людей. Мир обнищал, у всех стран, участвовавших в войне, - дырявые карманы, ни одной золотинки в них не сохранилось, чтобы пустить её на поправку дел, - всё съела война. Но материальная нищета - это ничто в сравнении с нищетой моральной, хотя моральное падение людьми почти не осознается, это не бьёт так больно и жестоко, как нищета физическая. А между тем источником всех бед - экономических, социальных, политических - является именно моральное падение. Люди забыли, что они - люди, особи, которые должны жить по законам людей, а не зверей, как забыли и то, что на свете есть Бог...
Миллер перевёл дыхание, отпил из чашки немного кофе. Он говорил увлечённо, горячо, было видно, что всё это прочно сидит внутри, и если генерал не выговорится, а ещё действеннее - не выплеснет эти мысли на бумагу, досада будет сидеть в нём вечно.
Посол угадал - Миллер собирался писать книгу. Другого способа отцепить от себя болезненный груз прошлого не существовало.
- Разделяю ваши мысли, Евгений Карлович, - медленно, тихо, чеканя каждое слово, произнёс Маклаков.
- Не только люди, но и правительства забыли законы и человеческие, и Божьи, - сказал Миллер, - нет в их действиях ни честности, ни человечности, только безответственность и безнаказанность. Именно безответственность и безнаказанность возведены в принцип управления: управляются люди, народы, государства, а раз это так, то наступает эпоха постоянного кризиса... - Миллер замолчал, вновь отпил немного кофе из чашки, напряжённое лицо его помягчело.
- Что такое постоянный кризис? - поинтересовался Маклаков.
- Кризис доверия. Люди в Европе перестали верить своим правительствам. А раз это так, то целые страны и народы движутся в тупик. Больше всех от этой войны пострадала наша несчастная Родина.
Маклаков промолчал. Для него, опытного дипломата, существовали темы, на которые он не имел права говорить.
- Бог спасёт нашу Родину, - произнёс он дрогнувшим голосом, - не оставит её, отведёт все беды, громы и грозы...
- Богу Богово, а кесарю кесарево. Нам же, простым смертным, вообще уготована третья доля. Ясно одно - с первого августа четырнадцатого года начался новый отсчёт истории. Может быть, это будет самый худший отрезок её во все времена.
- Этого никто не знает, Евгений Карлович, - мягко произнёс посол.
- Никто не знает, это верно, но зато все чувствуют. Жизнь завтрашняя в России будет много хуже нынешней. Власть, которая намерена укорениться в нашей стране, уничтожит всё: веру, собственность, семью, личную свободу, человека превратит в животное, знающее только одно - беспрекословное подчинение вождям. А те и будут стараться. - Миллер с горечью махнул рукой и умолк.
Спустя много лет - уже в тридцатые годы - он напишет книгу, где всё, о чём он говорил с Маклаковым, выплеснет на страницы.
Но это будет позже, а пока он обкатывал, шлифовал свои мысли...
Посол отставил в сторону чашку с кофе.
- Быть животным - это хуже, чем быть рабом, - произнёс он задумчиво, - вы правы.
* * *
Картины из прошлого возникают будто бы из ничего, Миллер вновь прокручивает их в памяти, расстраивается, радуется, озабоченно размышляет, сочувствует сам себе. Может, он напрасно ввязался в это не совсем благое дело - в генерал-губернаторство? Англичане ведут себя, как девочки, в первый раз вышедшие на панель - и боятся всего, и хочется им, и папу с мамой обидеть стесняются, и отломить кусок побольше от общего пирога стараются... Тьфу!
А ведь скоро наступит момент, когда они поспешат на свои корабли и оставят Миллера на этой земле одного. К этому всё идёт.
Ещё вчера Миллер так не считал, а сегодня, увы, эти мысли всё чаще и чаще приходят ему в голову.
Чтобы удержать англичан, нужны успехи на фронте - на Северной Двине и под Котласом, на Онеге и в печорской тайге, на берегах Белого моря и в Мурманске. В Мурманске городом правит странный человек, полуклоун-полуневежда, из бывших кочегаров, боксёр и сочинитель стихов - некий Юрьев, председатель местного совдепа.
Юрьев был экспансивным человеком, по телеграфу обматерил Ленина и Троцкого, бросил им прямо в лицо презрительное: "Изменники!" - но он, этот Юрьев, был против подписания мирного договора с немцами в Бресте, и это его роднило с белыми генералами. Он воевал с красногвардейцами бывшего наркома Токоя и белогвардейцами барона Маннергейма, прекрасно уживался с англичанами и французами, а с американцами враждовал - в общем, был Юрьев этакой "вещью в себе", птичкой, которой неплохо было бы засунуть голову под мышку, под крылышко...
Но все попытки контрразведчиков сделать это пока ни к чему не привели: Юрьев обладал повышенным ощущением опасности и всегда исчезал раньше, прежде чем на него успевали набросить сети контрразведчики. Оставалось только надеяться, что матершинник Юрьев где-нибудь даст маху и его прихлопнут свои же.
Впрочем, Миллер никогда не одобрял методы ликвидации, используемые контрразведкой. Марушевский укоризненно поглядывал на него:
- Вы смотрите только, какая контрразведка у англичан, Евгений Карлович... А у французов? Они знают не только то, что делается в городе, знают, чем дышит треска в Белом море. А уж по части придать кому-нибудь ускорение, чтобы этот кто-либо как можно быстрее лёг под мраморную плиту, - им вообще нет равных. Так что вы не сдерживайте контрразведку, пусть она по-настоящему займётся Юрьевым.
Миллер старался отделаться какой-нибудь незначительной фразой либо просто бормотал под нос:
- Да-да... Да-да...
В такие минуты он бывал недоволен и собою, и Марушевским, и любым другим человеком, который неожиданно попадался ему на глаза, однако всякое недовольство он умел запирать в себе, не высказывать его.
Появился в Архангельске и местный демагог - некто Скоморохов, председатель земской губернской управы. Болтун и бездельник и при этом волевой, энергичный, правда вся энергия его была направлена только на то, чтобы захватить власть, а там хоть трава не расти. Скоморохов очень рвался в правительство, так рвался, так упирался ногами в пол, чтобы протиснуться в узкую щель, что у него даже галстук на шее сам развязывался.
Скоморохов - эсер, сторонник крайних мер и относился к любителям раскачивать лодку, в которой сидят не только они сами... Если уж он брался насолить англичанам, то как минимум в топках их пароходов пропадали колосники и здоровенные суда превращались в обычный лом, если уж решал избавить человека от насморка, то делал это очень решительно - отрубал бедолаге голову и выбрасывал на помойку. В этом был весь Скоморохов.
"Однако в правительство его придётся всё-таки включить, - думал Миллер, решивший произвести в правительстве кое-какие перестановки, - иначе Скоморохов не угомонится, будет склонять власти на каждом городском перекрёстке. Уж и так, вместо того чтобы ругать большевиков, Скоморохов ругает Миллера, рубит сук, на котором сидит".
Завидя Миллера, Скоморохов обязательно вставлял в глаз выпуклое стеколышко монокля и с насмешливым видом начинал рассматривать генерала.
Генералу от этой показной демонстрации, от высокомерного пренебрежения этого человека делалось противно, будто при виде раздавленного жука, и он старался не встречаться со Скомороховым взглядом.
В саду, за окном, пели птицы. По тротуару ходили, неспешно поскрипывая английскими сапогами, часовые.
Жизнь шла своим чередом. Тихо было в Архангельске.
* * *
Миноноска медленно двигалась вверх по Онеге, иногда, если позволял фарватер, прижималась то к одному, то к другому берегу, - словно бы прослушивала, ощупывала пространство стволами своих пушек. Лебедев дожидался, когда поближе подтянутся мониторы, и шёл дальше.
Из-под днища миноноски даже на малом ходу выплёскивалась длинная усатая волна, с шипеньем всаживалась в отвесные берега, совершенно безлюдные, неживые.
В одном месте, в глубине берега, среди деревьев, заметили горящий костёр. Лебедев вскинул к глазам бинокль, стараясь разглядеть костёр и людей, находящихся рядом, но ничего не было видно.
- Может быть, накрыть костёр парой снарядов, - предложил мичман Кислюк, - мои бравые канониры это сделают мигом.
- Не надо. Вдруг это не красные партизаны, а деревенские пастухи, выгнавшие скот на выпас?
- А если всё-таки партизаны?
- Отставить! - произнёс Лебедев, опуская бинокль. Достал из кармана часы. - Пора обедать. Прошу господ офицеров в кают-компанию.
Миноноска продолжала медленно плыть по Онеге дальше. Следом плелись, чихая машинами, плюясь дымом, старые пароходы, по недоразумению возведённые в ранг боевых кораблей, вызывающие ощущение досады, сочувствия и одновременно неловкости: ну зачем люди потревожили эти древние коробки? Могли бы проявить уважение к их старым ржавым костям и не прерывать их сладкого сна в онежских затонах. Спали бы и спали себе пароходы...
Кают-компанией на миноноске был обыкновенный кубрик. Обихоженный, с занавесками на иллюминаторах, с крутящимися табуретками, обитыми кожей с накрахмаленной белой скатертью, постеленной на стол.
Сели по ранжиру, как и положено: командир - в центре стола (он не любил занимать место во главе), по правую руку от него - старший офицер, по левую - старший механик, поодаль, справа - артиллерист.
Лебедев оглядел своих товарищей, произнёс:
- Неплохо бы пригласить к нашему столу командиров десанта, но... - он снова оглядел офицеров, - но есть ли смысл останавливать караван, причаливать к берегу, терять время?
- Жаль, нет катера. - Рунге смущённо покашлял в кулак: всё, что могло плавать или хотя бы держаться на воде, подчинялось ему, старшему офицеру миноноски.
Два месяца назад у миноноски в море произошла стычка с красным ледоколом.
Пушкарь с ледокола умудрился точным выстрелом всадить снаряд в борт катера, проломить его насквозь, сорвать с палубы и швырнуть в море.
Хватило всего нескольких минут, чтобы катер затонул, - на прощание он показал свой серый выпуклый борт и пошёл на дно. Сверху, с палубы было видно, как бешенная беломорская вода стремительно поволокла его в сторону - здесь были очень сильные течения, крутили море то в одну сторону, то в другую.
- Значит, обед пройдёт без командиров десанта, - подвёл итог Лебедев.
В дверь кают-компании торжественно вплыл кок, неся на руках поднос, на котором красовалась тарелка с крупной оранжевой икрой, а рядом - небольшой графин с запотевшими боками.
- Прошу побаловаться свежей сёмужьей икорочкой, - провозгласил Митька Платонов, - в Онеге удалось выловить одну зрелую рыбину.
- О! - довольно воскликнул артиллерист и потёр руки.