* * *
В Париже оказались и подопечные Миллера по Северной армии - прапорщик с детским лицом Митя Глотов и чистенькая, с большими ясными глазами сестра милосердия Анна Бойченко.
Митя, который умел довольно сносно водить автомобиль, устроился работать таксистом - больше года гонял дребезжащую французскую машинку по набережным Сены, доставлял пассажиров в ресторации, в театры и просто домой, иногда возил в Булонский лес влюблённые парочки, но потом попал в аварию и, поскольку не имел денег на починку авто, вынужден был занятие это оставить.
Устроился Глотов к Миллеру в канцелярию военным делопроизводителем и вновь надел на китель погоны с одной звёздочкой. Погоны Митя любил.
Бойченко попыталась устроиться на работу в госпиталь, но попытка была неудачной - в госпитале оказалась большая конкуренция, требовались документы об окончании французских курсов, которых у Ани не было, и она также пристряла к штабу Миллера.
Глотов давно приметил её, ещё на ледоколе, перед швартовкой в Тромсё - Аня блистала свежестью, какой-то особой ухоженностью - это всегда бывает, когда женщина следит за собой. Потом он несколько раз столкнулся с ней в Тронхейме, когда Аня безостановочно, будто пулемёт, шпарила по-английски, объясняясь с самыми разными людьми - и членами правительственной комиссии, приехавшими проверять русскую колонию, и с купцами из Голландии, и с союзниками-англичанами... Аня Бойченко со всеми умела находить общий язык.
- У вас очень лёгкая рука, Аня, - сказал ей Митя Глотов и добавил загадочно: - И лёгкая поступь.
Аня в ответ улыбнулась, и Митя почувствовал, как внутри у него шевельнулось что-то щемящее, сладкое. В следующий миг Анино лицо замкнулось, сделалось строгим, неприступным, и Митя Глотов, словно бы обжёгшись, поспешно отступил от девушки.
Как-то, получив зарплату из рук самого генерала Миллера, Митя, краснея, будто школьник, подошёл к Ане.
- Анечка, простите меня...
Та вопросительно выгнула одну бровь.
- Да.
- Сегодня мне выдали жалованье... Я хочу пригласить вас в ресторан Корнилова.
Аня не смогла сдержать себя, лицо её сделалось озабоченным.
- Это же самый дорогой ресторан в Париже.
В Париже не так давно объявился известный петербургский повар Корнилов - большой специалист по кулинарной части. И хотя французов было трудно чем-либо удивить, Корнилов сумел это сделать, и парижане повалили в его ресторан толпами, наперебой заказывали драгомировский форшмак, блины с чёрной и красной икрой и курники. Сам ресторан был роскошно оформлен - под старый боярский терем. У входа стоял здоровенный мужик в кафтане, богато отделанном золотом, в красных сапогах, сшитых из чистого сафьяна.
Ещё больше, чем парижане, этот ресторан полюбили иностранцы: у Корнилова уже дважды побывал сам Альфонс Тринадцатый, испанский король, частенько наезжавший в Париж, - ему очень по вкусу пришлись блины с икрой и форшмак...
- Ну и что с того, что самый дорогой ресторан? - Митя неожиданно усмехнулся с высокомерным видом. - Что же, в него в таком разе, Анечка, и ходить нельзя?
Аня всё поняла и произнесла усталым голосом:
- Хорошо, пойдёмте к Корнилову на расстегаи. Это тоже очень вкусно.
После этого похода к Корнилову она стала смотреть на прапорщика более снисходительно.
В это утро Митя пришёл на службу печальный.
- Анечка, вы знаете, старик Михеев застрелился.
- Генерал?
- Он самый.
- Господи... - Аня прижала пальцы к щекам. - Как это произошло?
- Очень просто, как это часто бывает с людьми, оказавшимися в эмиграции... Всему виною - бедность. Сегодня не хватило денег на молоко, завтра - на хлеб, и жена генерала решила, что если она втихую возьмёт пару калачей в русской булочной, то никто этого не заметит. К сожалению, не заметили, и это сошло ей с рук. Дальше она стала воровать в больших магазинах и в автобусах, и делала это систематически. В результате муж её, старый заслуженный генерал, узнав об этом, приставил пистолет к виску...
Аня не удержалась, всхлипнула.
- Так от эмиграции ничего не останется... Рожки да ножки.
- Вот именно, рожки да ножки, Анечка.
Генерал Врангель, находясь в Сербии, продолжал работать над большим проектом - он хотел объединить всех русских офицеров и солдат, находящихся за рубежом, в одну организацию. И назвать её общевоинским союзом.
Восьмого февраля 1924 года Врангель издал обширный приказ, в котором сказал о Миллере самые лестные слова и одновременно освободил его от обязанностей начальника штаба, поручив ему руководство офицерскими союзами и обществами в Западной Европе.
В ту же пору Врангель сказал Шатилову следующее:
- Миллер умеет работать, но не умеет отстаивать наши позиции (хотя совсем недавно Врангель придерживался совсем иной точки зрения) - ни перед французским военным руководством, ни перед великим князем Николаем Николаевичем... Я не знаю, как быть. Отстранить Евгения Карловича от работы - значит дать громадный козырь врагам, они не упустят этой возможности и обязательно воспользуются ею, не отстранять - мне обеспечено воспаление печени, после чего я сам буду вынужден отстраниться от работы и выбыть из строя. Что делать, Павел Николаевич, а?
Вот такая интересная коллизия сложилась в руководстве русского воинства, оказавшегося за рубежом.
Параллельно с работой у Миллера прапорщик Глотов начал сотрудничать с русской газетой "Возрождение". Её решили издавать - но ещё не выпустили ни одного номера - академик Струве, философ, экономист, историк и вообще очень образованный человек, и Гукасов - богатый нефтяник, отчаянный консерватор. Надо заметить, что эмигрантские газеты в Париже в ту пору возникали очень часто, но ещё чаще исчезали, лишённые средств, они ныряли на дно и никогда больше не всплывали.
Через полгода, кстати, самыми приметными сделались три газеты - "Возрождение", "Последние новости", выпускавшиеся несколько лет, издателем которых был Милюков и, соответственно, партия кадетов, а также "Дни" Керенского и стоящих за ним эсеров.
Первое задание, которое Глотов получил для будущего издания, - взять интервью у великого Шаляпина. Глотов видел его в театре Елисейских Полей - точнее, слышал, но Шаляпин - это было нечто гораздо большее, его нельзя просто слышать, нельзя просто видеть, его надо воспринимать всем естеством, целиком, всей натурой, вот ведь как, - Митя был потрясён... Как величественно умирал на этой сцене царь Борис! Глотов несколько дней ходил после спектакля ошарашенный и очень жалел, что с ним в театре не было Анечки Бойченко - Миллер отправил её в командировку в Сербию.
И вот он у Шаляпина в квартире. Квартира у великого певца - огромная, очень богатая, на стенах много картин. Помимо работ старых мастеров, около десятка портретов самого Шаляпина - кисти Коровина, Серова, Кустодиева, на полу расстелен роскошный персидский ковёр гигантского размера, в углах кабинета стоят огромные фарфоровые вазы.
Глотов хлопал глазами и не верил тому, что видел, ему даже хотелось ущипнуть себя - действительно ли он находится в. квартире Шаляпина или нет.
Шаляпин уселся в глубокое кресло и теперь угрюмо посматривал на посетителя. Лицо певца было тяжёлым, кожа на щеках имела нездоровый серый вид.
- Ну, молодой человек, спрашивайте, - предложил он, - что вы от меня хотите?
Прапорщик молчал - он не мог пересилить робость, появившуюся в нём. Глотов слышал в штабе, что Шаляпин в Париже здорово пьёт - делает это втихую, скрытно от жены и дочерей, а жена, говорят, раз в три-четыре дня целиком "шерстит" квартиру, проверяет - не спрятана ли где бутылка? Возможно, поэтому лицо у Шаляпина было таким болезненным.
На стене в кабинете висели величественные часы, больше похожие на буфет с посудой, чем на хрупкий механизм, показывающий время. Ход у них был гулким, бой - рокочущим, басовитые часы эти были похожи на самого Шаляпина.
Шаляпин молча побарабанил пальцами по поверхности большого письменного стола, отвёл усталые глаза в сторону, посмотрел на настенные часы, потом взял со стола большую золотую луковицу, щёлкнул крышкой, посмотрел, сколько времени показывают стрелки на луковице.
- Молодой человек, вы играете в беллот? - неожиданно спросил он у Глотова.
- Нет.
- Жаль, - Шаляпин вздохнул, - очень нужная игра.
Именно так и сказал - "нужная игра". Беллот был сродни русскому "дураку", игрой такой же непритязательной, плоской, хотя и занятной, назвать её "нужной" можно было лишь с большой натяжкой. На Митином лбу собрались вопросительные морщины; поинтересоваться же у великого человека, в чём нужность простой карточной игры, он не смел, всё понял и, усмехнувшись, печально пояснил:
- Отвлекает от мыслей о России. Тоски бывает меньше.
Шаляпин был болен той же болезнью, что и многие эмигранты, - тосковал по Родине, только вот бороться с этой болезнью ему было гораздо труднее, чем другим.
Несмотря на барские замашки и высокомерный вид, этот человек не был ни барином, ни спесивым зазнайкой - он был обычным русским мужиком со всеми присущими русскому мужику слабостями и сильными сторонами, с болью, маятой и очень нежной душой и никак не мог справиться с ностальгией.
- Россию, Фёдор Иванович, вспоминаете часто? - спросил Митя.
- Каждый день, каждый час, каждую минуту, - признался Шаляпин, крупное лицо его дрогнуло, и он тяжело вздохнул. Глотов понял: вот потому-то, что Россия не отпускала его, Шаляпин и пил. - Спросите меня, молодой человек, счастлив ли я на чужбине? - Шаляпин вновь вздохнул, задержал взгляд на настенных часах и ответил, не дожидаясь, когда гость подаст голос: - Нет, нет и ещё раз нет.
- Почему? - осмелился спросить Митя.
- У меня нет ни зрителей, ни слушателей, - горьким тоном произнёс певец.
- Почему? - потрясённо спросил Митя. - Почему, Фёдор Иванович? Вас же в Париже на руках носят...
- Ну и что? - холодно, очень отчуждённо сказал Шаляпин. - Что из того, что носят на руках? Носят многих... Но я не понимаю одной вещи - почему я, русский человек, должен петь, как, собственно, и жить должен здесь на чужбине, а? Хоть и тонкими ценителями искусства считаются французы, но они не понимают и никогда не понимали меня... И никогда не поймут. Да и в России меня по-настоящему понимала лишь галёрка. Вот это была публика, так публика! С большой буквы. Для этой публики я и пел. А здесь галёрки нет... Запишите эти слова, молодой человек, в блокнот и, если можно, опубликуйте их в газете...
Шаляпин умолк, на несколько минут погрузился в себя, в какую-то трудную думу, а Митя торопливо застрочил карандашом по страницам блокнота - надо было записать всё, что сказал этот великий человек, ничего не упустить - всё до последней строчки, до последнего слова.
Ушёл Митя от Шаляпина с тяжёлым сердцем - ему показалось, что Фёдора Ивановича скоро не станет, его изношенное сердце остановится, а глаза навсегда застынут в некоей отчаянной печали, в скорбном сожалении о том, что этому большому человеку никогда уже не удастся увидеть Россию...
Проводив гостя, Шаляпин подошёл к настенным часам, оглядел их любовно и достал из кармана шёлкового халата небольшой латунный ключик. Открыл корпус часов.
За перегородкой, прямо в самих часах, стояло несколько бутылок с водкой. Шаляпин открыл одну из них, налил немного водки в стакан и выпил. Закусывать не стал, обошёлся рукавом халата - понюхал его, затем вытер губы и снова запер на ключ часовой корпус.
Проговорил горько, тихо, ни к кому не обращаясь:
- Эх, Россия, Россия!
Митя рассказал о визите к Шаляпину Ане Бойченко.
- То же самое происходит и с Рахманиновым. - Лицо Анино сделалось расстроенным. - Рахманинов недавно признался, что, уехав из России, он потерял самого себя. Что же касается музыки, то он вообще потерял всякое желание сочинять.
- Шаляпин произвёл на меня впечатление очень усталого человека.
- Рахманинов, как мне рассказывали, когда приезжает в Европу на гастроли, тоже выглядит очень усталым, жалуется на здоровье...
- У них общая болезнь - оторванные от России люди начинают плохо себя чувствовать. То же самое, говорят, происходит с Буниным - он здорово хворает...
* * *
Первого сентября 1924 года генерал Врангель, находясь в Сремских Карловцах, подписал приказ о создании Русского общевоинского союза и пяти его отделений. В первое отделение вошли военные, пребывающие в Англии, Франции, Бельгии, Италии, Чехословакии, Дании и Финляндии; во второе - те, кто находился в Германии и королевстве Венгерском; в третье - проживающие на территории Польши, Данцига, Литвы, Эстонии и Латвии; в четвёртое - воинские части, расположенные в Королевстве СХС - Королевстве сербов, хорватов и словенцев, иначе говоря, в Югославии; и пятое, последнее, отделение вобрало в себя тех, кто находился в Болгарии и Турции.
Миллер стал руководителем третьего отделения, что также было отмечено в приказе Врангеля.
Через две недели в Париже состоялась конференция, на которой Миллер сделал пространный доклад.
- Что же представляет Русская армия теперь? - такой непростой вопрос задал он участникам конференции. - Существует ли она ещё? Без оружия, без территории, без возможности осуществления главнокомандующим и всеми начальниками своей власти по военному закону, распылённая, живущая в разных странах в несчётном количестве городов всего мира, озабоченная добыванием себе средств к существованию тяжёлым, подчас непосильным трудом, - разве это армия, разве это полки, разве это воины, разве на эти десятки тысяч людей ещё можно смотреть как на сильных и крепких защитников своей Родины?
Миллер выдержал долгую паузу, оглядел зал, выделил из собравшихся несколько знакомых лиц и продолжил:
- На все эти вопросы, иногда недоумённые, иногда тревожные, я могу дать ясный и определённый ответ: да, армия жива, несмотря на разбросанность офицеров и солдат, полки ещё существуют, и десятки тысяч воинов, помимо забот о хлебе насущном, живут, проникнутые глубокой верой в святое призвание армии помочь спасти Россию и восстановить в ней законность и порядок.
Миллер говорил долго, речь его была суха, но, тем не менее, вызвала много аплодисментов, особенно в тех местах, где он говорил о том, что армия жива и будет жить, что, несмотря на разбросанность, она являет собою единый механизм. Что касается последнего утверждения, здесь Миллер выдавал желаемое за действительное: не могли, никак не могли солдаты, попавшие в Уругвай или в Аргентину, жить одной жизнью и дышать одним воздухом с теми, кто находился в Париже или в Галлиполи. Говорил генерал также и о попытках ошельмовать белых офицеров в Болгарии, сделавшейся неожиданно враждебной к русским, касался и многих других важных тем.
В Болгарии находилась большая часть Галлиполийского отряда - примерно восемь с половиной тысяч человек плюс четыре тысячи донских казаков. Русские люди вкалывали, загибались на самых тяжёлых работах, в рудниках и на виноградниках, на фабриках и в ремонтных мастерских, на строительстве дорог, на заводах в труднейших условиях, зарабатывали от сорока до ста левов в сутки - эта сумма была очень небольшой, годной лишь на то, чтобы сводить концы с концами.
Были солдаты разбиты на группы, в каждой группе имелся свой командир. Всего из галлиполийцев было образовано шестьдесят групп. Казаки также были разбиты на группы.
Жили в казармах, где могли найти приют и стол - за небольшую плату - все, кто был одет в рубаху русского солдата.
В таких непростых условиях умудрялись работать даже военные училища; две тысячи юнкеров за три года, прошедшие после эвакуации, сумели получить среднее образование, причём упор, кроме военных дисциплин, делался на дисциплины сугубо гражданские, а именно, как отметил Миллер, - топографию, механику, химию, строительное дело и так далее. Молодым людям, знакомым с этими науками, легче было найти себе работу.
В Сербии, где осел сам Врангель, обстановка была лучше - часть солдат ушла служить в сербскую пограничную стражу, остальные, сохраняя воинскую структуру - взводами, эскадронами, сотнями и даже целыми полками, - вкалывали. Так вкалывали, что, кажется, даже небо от напряжения делалось тёмным. Всего русских солдат там насчитывалось четыре тысячи, располагались эти люди в двадцати пяти пунктах, жили в бараках и землянках, построенных ими самими же (и жильё это было неплохое), частью стояли на квартирах.
Небольшая группа конников служила ещё в финансовой страже, они зарабатывали лучше всех и часть денег сдавали в казну главного командования, чтобы можно было поддержать неимущих.
В Бизерте - нынешнем "самостийном" Тунисе, а в ту пору - французской колонии - стоял русский флот, уведённый из Крыма. Флот хотя и был законсервирован на долгое пребывание у причалов, но Андреевские флаги, тем не менее, не были спущены с кораблей - полотнища бодро реяли над эскадрой, команды, живущие на воде, получали от французского правительства паек, топливо, электроэнергию.
Часть моряков сошла на берег, устроилась на работу в Тунисе, часть - уехала во Францию. Там для них также нашлась работа на судах. Пожалуй, самая значительная часть отбыла в Америку.
В Бизерте функционировало и учебное заведение - Морской корпус, который выпустил двести пятьдесят воспитанников с так называемым "окончательным морским образованием", а также сто человек - с образованием средним. Ещё пятьсот человек продолжали учиться по программе среднего образования, и французское правительство эту программу финансировало.
Хуже всех жили те солдаты, которые находились в Болгарии, на угольных копях в Пернике. Там иногда даже питьевой воды не было, не говоря уже о воде для мытья. Жили эти люди в полуразрушенных грязных бараках, плотно набитых клопами и вшами.